Какой великий страх заставил навечно запретить «убогие дома»

250 лет назад, в 1771 году, было окончательно закрыто заведение, дух которого вызывал оторопь даже у самых стойких жителей Москвы. Формально «анбар близь Марьиной рощи» было приказано извести восьмью годами ранее, после того как о его существовании узнала и ужаснулась императрица Екатерина II. Но изменить действовавший веками порядок смогла только обрушившаяся на страну напасть.

«Они становятся твердыми, как камень»

Самое жуткое место Москвы в документах описывалось глухо и невнятно. Так, указ о нем назывался «О содержании анбара близь Марьиной рощи для погребения мертвых тел». Но как в христианской стране могли хоронить кого бы то ни было в некоем амбаре?

Немногим больше информации было и в самом тексте этого сенатского указа от 22 мая 1744 года. Там говорилось, что член Главной полицмейстерской канцелярии асессор Молчанов представил Сенату донесение о том, «чтоб на убогом доме, который близь Марьиной рощи для погребения мертвых тел анбар исправить». Полицейское начальство «за неимением в Полиции на то денег» предлагало отремонтировать амбар за счет Московской губернии и органа, помогавшего московскому архиерею управлять епархией,— духовной дикастерии (в том же году все дикастерии страны переименовали в духовные консистории). Обсудив дело, сенаторы приказали:

«Для погребения мертвых тел анбар ныне построить и впредь починивать Московской Губернской Канцелярии, из неокладных доходов той губернии».

Подобная, нехарактерная для того времени немногословность объяснялась довольно просто. Свои и так все понимали, а посторонним и знать ничего не следовало. Именно поэтому иностранцам, приезжавшим в Москву и узнавшим о такой поразительной особенности русского быта, оставалось только строить догадки. Так, Джайлз Флетчер, посланник английской королевы Елизаветы I, прибывший ко двору царя Федора Иоанновича 25 ноября 1588 года, решил, что убогий дом, который он называл божьим домом, обязан своим появлением свирепой русской зиме:

«В зимнее время, когда все бывает покрыто снегом и земля так замерзает, что нельзя действовать ни заступом, ни ломом, они не хоронят покойников, а ставят их (сколько ни умрет в течение зимы) в доме, выстроенном в предместье или за городом, который называют Божедом, или Божий дом: здесь трупы накладываются друг на друга, как дрова в лесу, и от мороза они становятся твердыми, как камень; весною же, когда лед растает, всякий берет своего покойника и предает его тело земле».

Побывавший в Москве дважды, в 1576 и 1578 годах, Даниил Принц фон Бухау — посол императора Священной Римской Империи германской нации Максимилиана II — составил для своего государя описание русских обычаев, в котором функции убогого дома выглядели иначе:

«Для погребения простого народа вырывают большой ров и кладут в него, и если кто умер без священных обрядов, совсем не бросают земли, но спустя три, или четыре месяца устраивают там домик, и похороны сопровождаются над умершими большим плачем и воплем всех сошедшихся родственников и соседей, но хоронят по обряду религии.

Эти церемонии исполняют три раза ежегодно.

Хотя от трупов умерших происходит величайшее зловоние, однако легко увидишь, что к такого рода поминкам стекается большое множество людей; по окончании же их, чтобы забыть свою печаль, они в соседней харчевне предаются пьянству».

Однако на деле в убогий дом попадали и тела людей знатных. Кроме того, далеко не все простолюдины заканчивали свой бренный путь таким образом. Описание, данное фон Бухау, страдало приблизительностью и в некоторых других деталях.

Но и с информированностью своих дело обстояло немногим лучше. Как выяснилось в 1763 году, когда убогим домом заинтересовалась императрица Екатерина II, знания тех, кто за него непосредственно отвечал, не отличались ни глубиной, ни точностью. В Святейшем правительствующем синоде, а затем в Московской духовной консистории не нашлось документов, описывающих историю его появления и конкретные правила функционирования.

А вызванный в консисторию настоятель Воздвиженской церкви священник М. Андреев, которому был подведомственен убогий дом близь Марьиной рощи, смог предоставить лишь несколько доставшихся ему от предшественников копий бумаг сравнительно недавнего времени.

«Бездушные останки беспокойного мертвеца»

Мало-помалу за выяснение истоков появления убогого дома взялись отечественные историки. Они сходились в том, что первые массовые и неблагоустроенные захоронения нищих и прочих бесприютных людей возникли еще в античные времена. В Древнем Риме, к примеру, ров, куда сбрасывали их тела, именовался ямкой, но просуществовал недолго. А первоначальное название таких мест на Руси — «скудельниц», как считалось, возникло в Иудее, где приходивших из дальних мест на поклонение в Иерусалимский храм и внезапно умерших хоронили на особом скудельничем поле в ямах, из которых прежде добывали глину.

Скудельницы упоминались в русских летописях как места, где хоронили умерших во время эпидемий и голода. Утверждали, что в некоторых случаях в одной обширной и глубокой яме могли найти последний приют тела множества людей. При этом назывались разные цифры — 200–300 в Холмогорах, около 10 тыс. в Новгороде, более 40 тыс. в Москве.

Однако бытовавшее после засыпки скудельниц поминовение усопших очень походило на тризны дохристианской эпохи. Еще большее неприятие православного духовенства вызывал «Семик» — укоренившийся в народе общий день поминовения всех умерших. Ведь праздновали его в рощах, выросших вокруг скудельниц, с завиванием ветвей берез, гаданиями и прочими языческими обрядами.

Поэтому церковь, как и в случаях с другими любимыми паствой древними праздниками, стала исподволь видоизменять их суть. И достижению цели в немалой степени помогали бытовавшие в народе с языческих времен поверья.

«В древней Руси,— писал видный этнограф Д. К. Зеленин,— трупы лиц, умерших неестественною смертью, не хоронились обычным образом в земле, по-видимому, во избежание осквернения земли, и не сжигались, а выбрасывались на поверхность земли в пустынных местах.

Погребению таких трупов в земле приписывались вредные для произрастания хлебов весенние морозы.

Позднее такие трупы стали выбрасывать в сырые, болотистые места и в реки, а погребению их на кладбище приписывали бездождие и засухи».

Позиция священноначалия, как указывал Зеленин, была прямо противоположной:

«Наши иерархи нередко наказывали провинившихся чад Церкви лишением их церковного отпевания и поминовения, равно как и место погребения иногда обращали в орудие наказания или награждения; но способ погребения они всегда и везде признавали только один — через закапыванье в землю».

Появившийся в итоге новый вид захоронения — положение в открытые ямы или рвы, над которыми где-то сооружали деревянное строение для защиты от непогоды, зверья и птиц, а где-то и нет, выглядел как уступка церкви народу или компромисс. Но такое впечатление было обманчивым. Уложенных в такие «убогие дома» по прошествии определенного времени отпевали и засыпали землей. Причем, в Семик. Так что языческое поминовение неспешно и постепенно превращалось в христианское.

В дополнение к этому в убогие дома, число которых в столице росло, стали отправлять не всех внезапно умерших. Для неопознанных никаких исключений не делалось, но тела верных чад церкви, регулярно исповедовавшихся, причащавшихся и внезапно и не по своей воле ушедших из жизни, избавлялись от подобной участи. Однако это правило не распространялось даже на самых высокопоставленных верующих, если к моменту кончины они пребывали в опале или приняли смерть от руки царского палача.

Причем помещение в убогий дом не миновало даже некоторых первых лиц страны.

«Тело Царя Бориса Годунова,— писал о событиях 1605 года член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской академии наук И. М. Снегирев,— погребенное с честью в Архангельском Соборе, по приказанию Димитрия Самозванца, было вынуто из гробницы, и не в двери, но чрез нарочно пробитое в стене Собора отверстие выброшено».

Новым местом погребения царя Бориса стал московский Варсонофьевский монастырь, где находился в то время один из убогих домов. Но в следующем, 1606 году еще хуже поступили с телом самого свергнутого и убитого Лжедмитрия I.

«Труп Димитрия Самозванца,— повествовал Снегирев,— изъязвленный, обнаженный и обруганный народом, как ненавистные остатки злодея, был отвезен в Убогий дом (где ныне Убожедомский Покровский монастырь); но дроги, на коих лежал Отрепьев, не проехали в ворота сего дома: по духу тогдашнего времени, это приписали чуду — труп сняли с дрог и стащили его в яму».

Однако отпевания и погребения мнимого Дмитрия Иоанновича даже в убогом доме так и не случилось:

«Во время пребывания Отрепьева тела на Убогом дому, как тогдашний летописец свидетельствует, видали над ним разные чудные и страшные призраки, слыхали вопли и завывания; труп его будто являлся то за версту пред Убогим домом, то близ оного; к этому выпал глубокий снег, настал холод и свирепствовали ужасные вихри (это было в Мае 1606 года). Из чего тогда и заключили, что земля не принимает Самозванца — и перевезли бездушные останки беспокойного мертвеца на Серпуховскую дорогу и в местечке Котлах сожгли его и пепел рассеяли по воздуху».

«С царем, царицей и патриархом»

После воцарения Романовых использование убогих домов продолжалось по заведенной традиции, а вносившиеся изменения не меняли ее сути. Так, в 1619 году отец и соправитель первого царя династии Михаила Федоровича — патриарх Московский и всея Руси Филарет уточнил правила, которыми следовало руководствоваться духовенству, определяя, следует или не следует отправлять тело скоропостижно умершего в убогий дом. Если, к примеру, человек утонул, купаясь, то следовало. А если не выплыл, свалившись не по своей воле в воду, то нет. Многомесячное содержание в не засыпанной яме ожидало и останки того, кто убился, упав с качелей. При этом те, кого зарезали в драке, как и насмерть подавившиеся едой, подлежали обычному христианскому погребению.

Менялось и число дней в году, в которые происходили отпевания и засыпания тел в убогих домах. В какие-то периоды их бывало и два, и три. Но всегда и неизменно главным днем проведения закрытия ям и рвов оставался Семик — четверг на седьмой неделе после Пасхи.

При этом не часто, но регулярно изменялось местоположение убогих домов. В Москве, например, землю для них выделяли на окраинах или необжитых местах, где сооружали храм, в некотором отдалении от него копали первую яму и строили сторожку смотрителя, именовавшегося божедомом.

К этой сторожке подбрасывали «несчастнорожденных младенцев», чье появление на свет грозило их родительницам обвинениями в блуде.

Оттуда же их забирали бездетные семьи. А на протяжении многих десятилетий в столице наблюдалась одна и та же картина. Божедом возил по улицам большую корзину с сидящими и лежащими в ней детьми и просил подаяния на их прокормление. Утверждали, что фраза в его речитативе: «А может, они ваши!» действовала на представителей и представительниц всех сословий безотказно.

Однако основной доход и божедому, и причту церкви у убогого дома приносил Семик. Расчувствовавшиеся в ходе скорбной церемонии москвичи — ведь попасть в «ямник» мог любой из них — щедро бросали на появившийся на месте ямы холмик еду и монеты. Они, не чинясь, участвовали в выкапывании следующего места сложения тел. И истово молились за упокой душ умерших, не скупясь ни на свечи, ни на подаяния сиротам божедома и многочисленным нищим.

Кроме того, родственники самоубийц после принесения тела в убогий дом должны были заплатить немалые «похоронные» — гривну.

Тем временем Москва разрасталась, и новые дворы подступали все ближе к убогому дому. Затем заканчивалось либо место для новых ям и рвов, либо терпение окрестных жителей, не способных более выносить смрадный дух. И убогий дом переносился на новое окраинное или пустующее место.

С годами менялся и состав тех, кто в Семик участвовал в отпевании и погребении умерших без покаяния. Так, в описании пребывания патриарха Антиохийского Макария III в России в 1654–1656 годах есть интересная подробность о Москве:

«У жителей этого города есть обычай в этот день, четверг по Пятидесятнице, отправляться за город с царем, царицей и патриархом для раздачи милостыни и совершения служб и поминок по всем умершим, утонувшим в воде, убитым, а также по умершим пришлецам, с полной радостью и весельем; все торговцы города и рынков переносят свою торговлю за город».

Бывал ли там царь Алексей Михайлович регулярно или лишь хотел продемонстрировать зарубежному иерарху свою набожность и любовь народа к себе, большого значения не имело. Участие первого лица в скорбной церемонии, как и любой другой, имело те же последствия, что и обычно.

Все богатые и знатные, искавшие его расположения, начали лезть из кожи вон, чтобы показать свое усердие, преступая при этом все разумные границы.

А следуя их примеру, точно также действовали и остальные. Так, ямы в убогих домах перестали просто засыпать землей.

«В семицкий четверг,— писал И. М. Снегирев,— на седьмой седмице по Пасхе, бывал на божедомку (убогий дом) из ближайшего монастыря или собора крестный ход и стекался народ с гробами, одеждами и саванами для мертвых; благочестивые сами из усердия разбирали голыми руками тела, по большей части завернутые в рогожки, и по христианскому милосердию, не гнушаясь отвратительного вида и запаха трупов, долго лежавших в ямнике сарая, "опрятывали" оные, надевали на них белые рубахи и саваны, потом клали в гробы, опускали в приготовленные для сего ямы и зарывали».

«Поставлен в поле на новых ямах»

Поворотный момент в истории убогих домов настал после того, как патриарх Московский и всея Руси Адриан 22 декабря 1697 года утвердил «Инструкцию старостам поповским». В соответствии с этим документом, в ямы и рвы обязательно отправляли тела только пойманных воров и разбойников, которые перед смертью от болезней или ран либо перед казнью исповедались, и священник разрешил им причаститься. Именно поэтому стрельцы, поднявшие бунт в 1698 году, оказались в ямниках тех городов, где по их делам велось следствие и где их после приговора передали заплечных дел мастерам.

Нераскаявшихся перед уходом из жизни или убитых при захвате воров и разбойников, как и всех тех, кого сочли виновными в собственной смерти, инструкция предписывала «класть в лесу или на поле, кроме кладбища и убогих домов». Причем определение степени вины усопшего в его же кончине возлагалось на священников, от которых инструкция требовала «про тех людей обыскивать накрепко», т. е. выясняя все совершенно точно.

Однако то, что именовалось «лакомством попов», не составляло ни для кого тайны, и в той же инструкции священство убеждали не брать денег с тех, кто о покойном «будет бити челом». Так что, если самоубийство не было демонстративно явным или вину за случайную смерть можно было свалить на какие-либо обстоятельства, родственники усопших и духовенство к взаимному удовлетворению договаривались об отпевании и захоронении у церкви или на монастырском кладбище.

В итоге с годами убогие дома превращались в своеобразные морги, правда с температурой мало отличающейся от температуры окружающей среды. В них доставляли прежде всего казненных и умерших в заключении и неопознанные трупы с улиц.

Сходства с моргами добавляло и то, что Петр I приказал отправлять в ямники анатомированные в госпиталях тела.

«Анбары» над ямами, причем в некоторых городах каменные и закрывающиеся на замок, стали непременным атрибутом убогих домов. Но это ничуть не мешало ворам и разбойникам использовать их в своих интересах. Ограбленных и убитых ими людей они, сломав запоры, подбрасывали в ямник. Ведь точного учета тел там никогда не велось.

Уже к концу правления царя-реформатора, на фоне его политики европеизации от убогих домов веяло не только запахом тлена, но и средневековой дикостью. Однако желание что-то изменить появилось только у его царственной племянницы — Анны Иоанновны. Если верить историкам, в 1730 году, накануне коронации в Первопрестольной, она хотела упразднить последний из остававшихся в Москве убогих домов. Но в реальности ограничилась в 1732 году его переносом подальше от Кремля — в Марьину рощу.

В указе Московской дикастерии настоятелю Воздвиженской церкви от 16 ноября 1732 года говорилось:

«Новоопределенный анбар, который от сея Воздвиженской церкви перенесен, и поставлен в поле на новых ямах для кладбища человеческих мертвых убогих телес, ведать и смотреть, и ключ анбарный держать и присланные из разных приказов человеческие мертвые телеса в анбар класть и по все лета в четверток седьмые недели по Пасце в погребение мертвых телес и поминовение чинить тебе попу».

Вот только о единоличном распоряжении доходами от поминовений в Семик причт Воздвиженской церкви мог лишь мечтать. В этот день к убогому дому являлись монахи разных монастырей для сбора пожертвований, получить хоть что-то пытались и священнослужители окрестных церквей. А немногим позднее началом скорбной церемонии стал крестный ход от Успенского собора в Кремле до Марьиной рощи, в котором участвовали многие видные московские деятели церкви той поры. И это привлекало к поминовениям в убогом доме еще больше верующих-жертвователей.

«Землею зарыть и заровнять немедленно»

Точку в истории убогих домов, казалось бы, могла поставить императрица Елизавета Петровна, не переносившая запахи, в особенности трупный. К примеру, находясь в Москве, она 2 июля 1848 года подписала указ, запрещающий хоронить у всех церквей на пути от кремлевского Успенского собора до ее дворца на Яузе: «Погребению мертвых тел весьма тут быть неприлично, да и опасно». Указ, кроме того, предписывал засыпать землей все склепы, где стояли незахороненные гробы, от которых исходил дух, хотя и несравнимый с убогим домом, но достаточно сильный.

«Консистория,— писал историк церкви Н. П. Розанов,— 2 Августа, того 1748 г., предписала приходскому духовенству по главным улицам от Кремля до дворца на Яузе... отнюдь не погребать умерших; прежние могилы заровнять; а надгробные камни с могил употреблять в церковное строение по потребности. До времени устроения особого кладбища, для погребения тел умерших в приходах церквей, при которых запрещено погребать, указаны другие ближайшие церкви. Впрочем, по отбытии Государыни из Москвы Консистория стала разрешать погребение умерших при тех церквах, где запрещено».

При таком ходе дел браться за ликвидацию убогого дома значило попусту тратить время. Эту истину в полной мере осознала императрица Екатерина II. В отличие от предшественниц на троне она, считая себя просвещенной правительницей, не желала мириться с существованием ямников в своей державе. Есть версия, что она лично посетила Марьину рощу и ужаснулась. А призванный ею к ответу основной пользователь убогого дома — полицейское начальство без промедления обратилось в Святейший правительствующий синод, указав:

«Наступает вешнее время, в которое от тех мертвых тел быть может худой и заразительный воздух».

И 18 апреля 1763 года Синод приказал все мертвые тела «по отпетии обычного надгробного пения… землею зарыть и заровнять немедленно».

«Впредь,— говорилось в указе Синода,— привозимые из разных присутственных мест тела по отправлении ж пения погребать в тож самое время на коште (на средства.— "История") тех мест, откуда привозимы будут».

Одновременно был запрещен и крестный ход в Марьину рощу. Деятельность убогих домов была завершена. Причем не только в Москве — указ Синода был разослан во все епархии. Вот только исполнялся он не лучше указа Елизаветы Петровны о погребениях при церквах.

Без малого восемь лет спустя, 15 марта 1771 года, Московская канцелярия Синода напомнила Московский духовной консистории, что указ о ликвидации убогого дома и запрещении крестных ходов к нему все же следует исполнять. Однако последнюю точку в истории погребений в ямах и рвах помогла поставить беда — эпидемия чумы.

Страх перед разрастающимся мором заставил власти действовать максимально жестко. 15 октября 1771 года было строжайше предписано хоронить всех умерших без промедления, и нарушителей ожидало самое суровое наказание. Позднее появился указ о похоронах только и исключительно на кладбищах, причем нарушившие его священники немедленно переводились в беднейший приход в епархии. Желающих ослушаться среди всерьез испуганного такой перспективой духовенства не находилось.

В последний раз об убогом доме власти вспомнили в 1812 году, после того как армия Наполеона ушла из Москвы.

В Первопрестольной осталось множество трупов вражеских солдат, умерших от ран и болезней. И их, как утверждали московские старожилы, сожгли в Марьиной роще, где прежде были ямники.

А что же Семик? Его продолжали праздновать и многие десятилетия спустя, однако совсем не так как прежде.

«Современный Московский Семик,— писал в 1855 году историк и публицист С. П. Кораблев,— не отличается разительно от прочих московских гуляньев… Экипажи с щеголями и щеголихами, скромные дрожки и толпы пешеходов дружно спешат в Марьину рощу ради Семика. При въезде в рощу, прежде всего, встречается трактир с садом для чаепития на открытом воздухе и хором музыки; за ним следуют разные народные забавы: качели, комедии и хороводы».

Древний праздник, как и задумывалось, видоизменился окончательно:

«Гадание венками и завивание их тоже, кажется, исчезло в древней столице… За уничтожением скудельниц, уничтожилось и самое на них поминовение, заменясь установлением Церкви поминать всех, прежде отшедших отец и братий».

Евгений Жирнов