Расколы и ереси. Проект Сергея Ходнева

В ХХ веке русское православие столкнулось с конфликтом, у которого не было прецедентов за всю историю христианства. Возникли большие расколы, вызванные не догматическими, административными или обрядовыми причинами, как бывало прежде, а тем или иным отношением к конкретному государственному строю — советской власти

«Мы, церковные деятели, не с врагами нашего Советского государства и не с безумными орудиями их интриг, а с нашим народом и Правительством». Так в 1927 году написал митрополит Сергий (Страгородский) — в будущем патриарх, а пока что «заместитель патриаршего местоблюстителя»: титул дикий, но дикие были и времена, чему лишнее свидетельство — сами эти злосчастные слова так называемой «Декларации митрополита Сергия».

Здесь требуется помнить две вещи. Во-первых, церковный человек до событий 1910–1920-х и не представлял себе, что это такое — «безбожная власть». Был, конечно, бесконечный житийный эпос о мучениках первых веков, но все это было так далеко, так укутано парчой рутинного благочестия, что психологическое отождествление своего опыта и того, житийного, не всем давалось легко. Был тревожный подъем секуляризма в XIX веке, который консервативное сознание готово было воспринимать как «гонение от безбожников» — но это, как выяснилось, и близко не походило на настоящие гонения.

Во-вторых, было многовековое существование церкви именно в той социальной реальности, которую создавали сменяющие друг друга на карте Европы государства. И здесь речь даже не о страстной любви к очередному кесарю; так вышло, что, когда христианская церковь в те самые первые века добралась до легального существования, она многое из привычных административных условий светского общежития восприняла как единственно возможную данность. Если большой и важный город — значит, должна быть и епископская кафедра. Административная карта Римской империи нарезана так-то — значит, мы свои церковные области к ней приноровим (греческое слово «епархия» и его латинский аналог «диоцез» означали когда-то именно что бездуховную административную единицу).

И вот все рушится, власть в новой России грозится истребить религиозное сознание как таковое, а церковные иерархи в лице митрополита Сергия в конце концов идут с ней на компромисс после нескольких волн зверских репрессий. Потому что таким образом возникала призрачная, некрасивая, практически обреченная, но надежда, что недобитая церковь станет легальной и терпимой.

Но в результате поднялись сразу две волны протеста — и в самой России, и за ее пределами. Отдельные священники, приходы и целые архиереи отказались признать «Декларацию» и поминать митрополита Сергия как законного первоиерарха — так возникло движение «непоминающих», зародыш тех нелегальных церковных объединений, которые получили звучное название Катакомбной церкви. Естественно, как и катакомбные христиане времен Деция или Диоклетиана, они прекрасно знали, что тем самым они окончательно переходят в разряд врагов государства, которое при случае их истребит не поморщившись.

И совсем иначе все обстояло за границей, в русских общинах Европы и Америки, которые ведь с первой волной эмиграции получили не только низовую многочисленность: уехало множество духовенства во главе с епископами «царского» поставления, что изначально помещало нарождающуюся церковь русской диаспоры в автономное положение. И если до 1927 года — при вполне понятном антикоммунистическом настрое эмигрантского духовенства — все-таки подразумевалось, что «русское рассеяние» канонически связано с материнскими церковными структурами в России, то потом все фатально изменилось. В сентябре 1927-го Архиерейский собор русского зарубежья решился по всей форме «прекратить сношения с Московской церковной властью ввиду невозможности нормальных сношений с нею и ввиду порабощения ее безбожной советской властью» — и так возникла невиданная вещь: самостоятельная национальная церковная структура вне национально-государственных рубежей, Русская православная церковь за границей.

Собственно, и дальше внешняя история этих движений была окрашена в совершенно разные тона. В зарубежье не все было гладко и не все было поступательно: были сложности с объединявшим многочисленные эмигрантские приходы Западно-Европейским экзархатом, который вплоть до сего дня несколько раз менял юрисдикцию; были события времен Второй мировой, когда часть РПЦЗ в надежде славы и добра благословляла немецкое нашествие; были послевоенные перемены — в «странах народной демократии» становилось неуютно, и из Старого Света административный центр церкви переместился в США.

Но все же это была благополучная, горделивая и даже пышная ролевая игра в дореволюционное русское православие. Поначалу ее украшал вдобавок авторитет многих деятелей русского религиозно-философского ренессанса, очень пригодившийся потом: со временем круг прихожан РПЦЗ в Америке стал пополняться и местными уроженцами, привлеченными русской dukhovnost (и нередко это были выходцы из фундаменталистских протестантских кругов). Даже удивительно, что только к началу 1980-х зарубежная церковь сделала эмблематичный, но так давно ожидаемый шаг — канонизировала в лике мучеников Николая II и его семью.

И совсем другая история — трагическое существование катакомбных общин на территории СССР, которым приходилось расплачиваться и за собственную подпольность, и за антисоветчину, и за предполагаемые связи с «черносотенными реакционерами» из-за рубежа. История эта очень дробна: никакого единого и неоспоримого центра сопротивления у тех, кто считал себя «Истинно православной церковью», так и не было; после тотальных зачисток тридцатых-сороковых катакомбники были в большей степени низовым движением одиночек и отдельных общин. Да и отношения с официальной, «советской» церковью тоже на практике были разными — и в сталинское, и в хрущевское время находились архиереи, втайне мирволившие «врагам Советского государства».

Понятно, впрочем, что к 1970-м и советские прихожане со стажем, и вновь приходившая в церковь интеллигенция в лучшем случае просто пропускали мимо ушей те унизительные заверения в лояльности социалистическому строю, которые расточало официальное священноначалие. И в этой ситуации моральным авторитетом в совершенно равной степени мог казаться и «тамиздат» с грифом Архиерейского синода РПЦЗ, и какой-нибудь тайный старец, иеромонах без регистрации. Иконописный (иногда, увы, и лубочный) образ «России, которую мы потеряли» был для частной религиозной совести всяко приманчивее, чем неизбежные патриаршие послания к Пасхе и к Рождеству с акафистами в адрес советской внешней политики.

Но именно когда богоборческая власть сначала ослабила свою хватку, а потом и вовсе издохла, эта приманчивость постепенно стала терять свое могущество. После многолетних переговоров РПЦЗ в конце концов восстановила общение с Московским патриархатом и формально вошла в него на правах самоуправляемой церкви (2007), завершив таким образом свой «крестовый поход». Катакомбная традиция не исчезла, но сейчас на родство с ней претендует крайне пестрый набор группировок, возглавляемых когда достопочтенными диссидентами, а когда и откровенными фриками.

Несмотря на то, что и отечественные «истинно православные», и РПЦЗ много контактировали с ультраконсервативным крылом мирового православия (греческими старостильниками прежде всего), их судьба кажется прежде всего русским сюжетом, крепко увязанным именно с конкретными историческими событиями ХХ века. И все же в этой судьбе тут и там обозначаются большие парадоксы, свойственные всей церковной истории вообще — или, по крайней мере, истории христианских конфессий последнего тысячелетия.

Самоотверженность и нонконформизм — самая прекрасная и самая благородная форма сознательного человеческого поведения: как известно, узок путь и тесны врата, надлежит взять крест свой и так далее. Нельзя бояться конфликта с тем, что ты ощущаешь как неправду, нельзя стыдиться малочисленности и маргинальности. И по меньшей мере нелепо, когда большая, грузная, обмирщенная организация притворяется Церковью-Невестой, «грозной, как полки со знаменами, и прекрасной, как заря».

Но вот несчастье: и самый величественный порыв страшно рискует со временем обернуться карикатурой на себя самого. Отчаянный, упрямый и ограниченный пассеизм (с ятями, в пику Совдепии) — точно ли это путь к познанию истины, которая сделает нас свободными? Дробление «самых истинных» деноминаций с нарастающей нетерпимостью и прочими прелестями сектантской «психологии осажденной крепости» — точно ли это дерево, которое приносит плоды добрые?

И в конечном счете опасна оказалась сама привычка к образу супостата (посюстороннего, не метафизического), вражда с которым определяет моральный модус существования той или иной общины. Тираны смертны, проклятые режимы, слава Богу, не вечны. Но и в РПЦЗ, и в катакомбной среде конец советской власти был компенсирован обострившимися поисками новых врагов — у кого это масоны, у кого либералы, у кого экуменисты, у кого мировое правительство.