Алексей Бородин поставил «Горе от ума» в РАМТе

В «Горе от ума», которое Алексей Бородин поставил на сцене Российского молодежного театра, почти нет зримого вторжения века нынешнего в приметы века минувшего. И все же спектакль посвящен дню сегодняшнему, в котором, как оказалось, сложнее всего не потерять главного героя. Рассказывает Ольга Федянина.

К «Горю от ума» в РАМТе отнеслись подчеркнуто учтиво, как к пожилой родственнице, которую нужно аккуратно взять под локоть на оживленном перекрестке. Формальных нарушений канона прочтения «школьной» классики в спектакле Алексея Бородина практически нет. Ну разве что Чацкий (Максим Керин) появляется в доме Фамусовых не из-за кулис, а из ложи, спустившись по поданному трапу,— но это как-то даже и упоминать неловко на фоне привычных уже постановочных вольностей. Другое дело, что канон в этом «Горе от ума» несколько облегченный — дом Фамусова сценограф Станислав Бенедиктов обозначил спускающимися с колосников бутафорскими колоннами, стилизованным арочным порталом, разделенным на две подвижные половины, и длиннющей полосатой кушеткой для светских разговоров — вот и вся барская усадьба.

Спектакль, однако же, не выглядит старомодным, ну разве что самую малость (да и то, кажется, по собственной доброй воле). Над чинными корсажами, пелеринами и сюртуками отчетливо вырисовывается современная, как сказали бы во времена Грибоедова, «физиогномия»: коллективный портрет того, что в учебниках литературы раньше называлось фамусовской Москвой. И портрет этот у Алексея Бородина выходит поначалу вроде бы даже и не сатирическим.

Фамусов (Алексей Веселкин) подтянут и весело жизнелюбив — горничную Лизу (Дарья Семенова) обнимает от души, и она ему на шею вешается явно не под гнетом ужасов крепостного права. К трепетной, нежной Софье (Ирина Таранник) он скорее снисходителен, чем по-настоящему строг, да и безупречного долговязого красавца Молчалина (Даниил Шперлинг) шпыняет больше по привычке и для порядка. Вообще, все перепалки в этом доме больше напоминают семейные шутки, привычные подколы. И неудивительно, что Чацкий после дальних странствий первым делом ворвется именно сюда: не только из-за Софьи, просто домой. И примут его здесь по-домашнему, похлопают по плечу: эк ты, милый, вырос.

Атмосфера свойской шутки не покинет спектакль до самого финала — вечернее общество у Фамусовых, та самая «Москва», костюмированная, самодовольная, сытая, по сути, безобидна. Как лучезарно безобиден здесь добродушный дуралей полковник Скалозуб (Александр Рагулин), не умеющий связать двух слов. Это, кстати, делает его едва ли не более странной фигурой, чем Чацкий. Потому что любимое занятие этой «Москвы» — остроумное злословие, текст Грибоедова в спектакле разлетается не на цитаты, а на ворох сплетен. И когда обиженная Софья скажет о Чацком «он не в своем уме», то «вся Москва» подхватит это и будет передавать по цепочке из уст в уста сладострастно, но не из настоящей злобы или страха, а себе на потребу развлечения.

Да, конечно, это очень узнаваемая, сегодняшняя «вся Москва». Каждые пять минут транслирующая друг другу новую глупость или сенсацию, тратящая все силы и нервы на пустяки, на слова, хорошо устроившаяся Москва, в которой все знакомы друг с другом — и любой безразличен ко всем остальным.

Как несложно догадаться, самая проблематичная метаморфоза этого спектакля — сам Чацкий. Алексей Бородин сталкивает своего героя с кругом, который просто не способен осознать этого героя как угрозу или оскорбление себе — лишь как повод для развлечения. Но сам-то Чацкий среди них — тоже злоязыкий остроумец, только очень многословный. Да, вокруг него все говорят про повышение по службе, а он — про всеобщую праздность и бессмысленность — ну так это общество само над собой уже давно посмеивается, как ты его оскорбишь? Фамусов Алексея Веселкина недаром даже финальное «что станет говорить княгиня Марья Алексевна» произносит не в сакраментальном ужасе, а как будто бы в предчувствии увлекательного трепа с княгиней. На этом фоне невозможно выглядеть героем, протестантом, изгнанником: в лучшем (или худшем?) случае — отвергнутым любовником.

Да, что поделаешь, в той Москве, которую с таким притворным благодушием исследует Алексей Бородин, Чацкий, наверное, неизбежно будет выглядеть утомительным, не слишком званым гостем, заехавшим с коротким неудачным визитом в места своей юности. Другое дело, что удаляясь все по тому же трапу куда-то, «где оскорбленному есть чувству уголок», современный Чацкий рискует оказаться примерно в таком же месте, как бы оно ни называлось. Ну разве что без друзей юности.