Билли Новик о своей книге, юбилее группы, детях и старости

Пока страна рисовала валентинки и светила фонариками, Билли Новик — основатель и бессменный лидер группы Billy’s Band — представлял публике свою книгу «Сон на краю крыши». И готовился к череде гастролей и юбилейных концертов, первый из которых пройдет 6 марта в клубе А2: алкоромантикам Северной столицы, предводитель которых не пьет уже больше десяти лет, в этом году исполняется двадцать.

Книга как гештальт-дневник

— О чем ваша книга?

— По сути это новеллы о детстве, отрочестве, юности и зрелости, о формировании мировоззрения в разные жизненные периоды и о том, к чему я приплыл сейчас. Точнее, к моменту, предшествовавшему эпидемии.

— Как долго она писалась?

— Изначально это были попытки понять запутанные жизненные ситуации. Чтобы хоть как-то разобраться в них, я их описывал и смотрел со стороны. Очень хотелось восстановить семантические пробелы, которые возникали при анализе, попытаться их заполнить. Это можно сравнить с гештальт-терапевтическими дневниками, когда ты выписываешь мучающие тебя события. В тот момент, когда складывается более или менее читаемый пазл, эти моменты удивительным образом приобретают законченный вид и перестают более мучить.

Да, сначала я писал это для себя. Но потом, когда заметок набралось достаточное количество, понял, что при некоторой доработке это может послужить опорными главами для книги. Сны чередуются с явью, жанровые зарисовки сменяются философскими размышлениями. В книге намеренно нет четкой хронологии, и иногда это даже более похоже на фильм. Там есть занятные сны. Как правило, повторяющиеся, и некоторые до сих пор не расшифрованные.

— Вам часто снятся такие сны?

— Да.

— Есть какой-то один, который бывает чаще всего?

— Есть, и их несколько. Озвучивать их сейчас немного не к месту. Скажу, что, наверное, это проявление внутреннего хаоса и попытка его структурировать.

— Вы занимались гештальт-терапией?

— Я долго не понимал ее, хотя много раз пытался. И понял только тогда, когда осознал, что сам уже этим давно занимаюсь.

— Как вам пишется? Должны быть соблюдены какие-то условия, ритуалы?

— Должен быть внутренний запрос. И ситуация, когда невозможно не написать. Когда меня спрашивают, когда будет следующая книга и не написать ли мне что-то сугубо художественное, например, роман, я пессимистичен в прогнозах. На сегодняшний момент мой внутренний запрос удовлетворен.

— Какие отзывы о «Сне на краю крыши» были самыми неожиданными, ценными?

— Неожиданно и ценно то, что большинство отзывов позитивные. Книга очень компактная. Она не размазанная, мне вода там была не нужна: нужны были четкие факты, попытка их соединить, или что-то оправдать, или объяснить. Это очень плотный и местами даже сухой текст. Я сейчас даже думаю о том, чтобы записать аудиоверсию.

— Каким тиражом она издана? Почему такая система распространения — только ваш клуб The Hat? Или все-таки есть и на «Озоне»?

— Книга издана издательством «Балтийские сезоны», небольшое количество поступило на «Озон», это была просьба издательства. Распространяется, действительно, в клубе The Hat и на концертах, в основном Billy’s Band. Потому что те условия, которые предлагают книжные сети, меня не устраивают, а задачи максимально быстро распространить нет. Тираж — тысяча экземпляров, и я рассчитываю, что этого мне хватит на всю жизнь.

Багаж разбитого стекла

— 6 марта Billy’s Band отыграет первый концерт к двадцатилетию группы. Есть какая-то конкретная дата создания команды? Или это будет, скорее, юбилейный год?

— Юбилейный год, да. Потому что точной даты нет. Конечно, мы ее придумали, но она искусственная: 5 августа 2001 года — момент нашего выезда в Германию, во время которого и сложилось понимание, что группа жизнеспособна, конкурентоспособна и этим можно заниматься.

— «Немного смерти, немного любви» — самая-самая первая вещь Billy’s Band?

— Да. Ну, может быть, одна из трех или четырех первых написанных. Но из тех, что вышли, она была первой.

— Как она появилась?

— Я сидел дома в Купчино, мне было очень грустно. И я все мечтал: когда же будет какой-то просвет? Когда люди долго друг на друга злятся, у них нарастает багаж разбитого стекла, которое никак не склеить обратно. И появляются фантазии о том, как бы перезагрузиться или обнулиться, начать все с чистого листа. В молодости, пока у тебя нет никакой мудрости, это возможно только с каким-то новым человеком.

— Вам когда-нибудь говорили, что ваш голос — это секс? Если нет, то я скажу.

— Когда мне так говорят, мне, конечно же, становится немного досадно. Именно в этой формулировке, ниже пояса. Я понимаю — любовь. Но секс — это временное и весьма плотское влечение людей друг к другу, и никакой ценности он для меня не представляет.

— Но это еще и глобальная движущая сила.

— Да-да. Но жизнь ею наделена с таким избытком, что не стоит переоценивать. Природа так сделала, что уж что-что, а эти инстинкты заложены с большим запасом.

Вообще, тема тембра и звука — непростая. Я в последние годы отошел от концепции важности красоты звука. Главное — красота мысли. Раньше считал, что надо в любом виде — в голосе, в инструменте — добиться красивого звука, и это будет мостик, катализатор для того, чтобы продвигать свои мысли. Теперь думаю, что надо сразу смотреть в корень. И не обращать внимания на звук, если он не очень божественный, на голос, если тембр не ангельский. Главное, что там по сути. И для меня открылся огромный мир старых записей, где качество записи ужасное, но зато люди играют такие мысли и с таким эстетическим чувством, которые сейчас никто не может повторить, каким бы прекрасным звуком и техникой он не обладал. Вот это важно.

— Ранний Billy’s Band — это Купчино. Где вы живете сейчас? Какие места в Санкт-Петербурге самые любимые?

— Я жил в Купчино до двадцати шести лет. Потом примерно до тридцати пяти снимал сначала комнатки, затем квартирки в центре. После купил квартиру — в центре. Затем была череда переездов, и сейчас я живу около Таврического сада.

Мое любимое место в Петербурге — Прачечный мост, там, где из Невы берет начало река Фонтанка.

— Почему оно?

— Не знаю. Не могу объяснить. Вечером там удивительное освещение. Если можно применить понятие фен-шуй, то именно к нему. Я смотрю, и мне очень гармонично и очень хорошо становится там. Подозреваю, что это метафизическое.

— А если говорить про весь глобус?

— Мне нравится город Париж и нравится город Нью-Йорк. Но в последнее время как-то меньше. Жажда путешествий с лихвой удовлетворена. Теперь все больше мне нравятся Петербург и Ленинградская область. Это, думаю, уже возраст.

— А еще Billy’s Band двадцатилетней давности крепко замешан на алкоголе. Вы не пьете больше десяти лет. Есть ли какие-то вещи, которые ушли из вашей жизни вместе с градусами? Не стала ли эта жизнь скучной?

— Стало интереснее, продуктивнее, полнее. Алкоголь — это что-то из серии «бесплодные попытки разъяренной ностальгии», как говорил Егор Летов. И когда выпиваешь, нет никаких результатов. В основном — угрызения. Спиртным ты сублимируешь внутренние запросы на творчество. Это непродуктивное удовольствие, для меня — просто бессмысленная потеря времени. А я человек, которому всегда нужен результат, если его нет, начинается фрустрация.

— Ваша знаменитая шляпа-пирожок — какая она по счету?

— Понятия не имею.

— А сколько их вообще?

— Не знаю. Шляпы — это такой темный омут где-то в шкафу. Когда на голове сгнивает очередная любимая шляпа, приходится лезть в шкаф, перерывать, пытаться выбрать новую. Никакого учета шляп у меня нет. А ведь когда-нибудь достану последнюю, наверное. Ай, придумаю что-нибудь.

«Дружба — это вариант любви»

— Каков список людей, оказавших самое большое влияние на вас как на человека и музыканта?

— «Битлз», Джон Леннон и Пол Маккартни в первую очередь. Люди советской эстрады, такие как ранняя Алла Пугачева. «Гражданская Оборона». Как автор текстов песен — Егор Летов, он до сих пор является моим самым главным песенным кумиром. Но и Том Уэйтс тоже: огромная ему благодарность за то, что он просто вывел меня на сцену, метафорически. Это случилось в тот момент, когда я уже абсолютно не помышлял ни о какой сцене. Был уверен, что у меня недостаточно ни таланта к этому, ни голоса. А вот Том Уэйтс сподвиг, подумалось, что есть возможность попробовать вот в таком ключе, поэксплуатировать эту формулу хорошей музыки. Благодаря ему я в итоге задержался на сцене минимум на семь-восемь лет — на весь ранний этап Billy’s Band. Потом, конечно, пошел слегка другим путем, но отрицать важность Тома Уэйтса для себя не могу.

— Это люди, которые вас сформировали как музыканта. А как человека?

— Сейчас кажется, что бабушка и дедушка, но на самом деле, конечно, мать и старший брат. Вообще все люди, которые меня окружали и к чьему мнению я прислушивался, оказали влияние.

— Для меня было откровением узнать, что ваш отец — священнослужитель, игумен Вениамин (Новик). Стал ли он значимым человеком в вашей жизни? Или к моменту, когда вы росли, он уже отошел от вашего воспитания?

— В любом случае отец был очень значимым человеком в моей жизни. И, несмотря на наше нечастое общение, может быть, именно это привело к тому, что я помню почти все, что он говорил. Я внимательно относился к каждому его слову. Хотя все последние годы наши отношения были весьма конфликтными — в основном, по идейным соображениям.

— Какая идея вас разделяла? Вы не верующий?

— Нет, просто он говорил мне вещи, которые я считал преступными. И тем не менее он очень важный человек в моей жизни.

— Было странно услышать, что за всю жизнь у вас был один друг. Это действительно так?

— Школьный друг один. Мне не нужны были друзья: никогда не было одиноко и никогда не было скучно. И только сейчас я начинаю понимать ценность таких отношений. Начинаю делать какие-то действия, благодаря которым дружба может иметь шанс. Например, когда ты говоришь человеку: «Звони в любое время, я примчусь». В моем понимании, это дружба.

— Почему только сейчас?

— Потому что пришло осознание того, что давать лучше, чем брать. Это больше гармонизирует и быстрее ведет к свободе. Человек, который берет, слишком сильно зависит от того, что он взял. А который дает, уже ни от чего не зависит, он сам распоряжается своими ресурсами и обретает радость свободы. И все это базируется на симпатии, любви и желании сделать что-то хорошее для того, кто тебе по душе. Назовем его словом друг.

Дружба — это вещь, которая подразумевает только отдачу. Это вариант великой любви.

«Любой человек всегда сам во всем виноват»

— Вы стали папой во второй раз в сорок: Вере сейчас пять лет, а Мише два года.

— У меня есть и старший сын, ему двадцать четыре.

— Какой вы папа? Чем вы занимаетесь вместе с детьми?

— Все время по-разному. Когда появилась Вера, я был переполнен чувствами и эмоциями. У меня был огромный психологический избыток, который позволял делать все, что лучшие родители делают для своих детей: играть, петь песни, обучать, заниматься каждую секунду. А года через три-четыре этот избыток выработался. И теперь я с печалью констатирую, что делаю лишь то, что необходимо: сходить погулять, отвести и забрать из детского сада. Угу-ага. Книжки, конечно, им читаю. Книжки — это святое, и когда ребенок просит почитать, я считаю, что надо проснуться, взять себя в кулак и сделать это.

— Не было ли у вас в жизни, и особенно с появлением младших детей, идеи эмигрировать?

— Когда у меня не было детей, я хотел эмигрировать. Когда появились дети, понял, что хочу жить здесь. В 2001 году я думал о Германии. В 2010 году почти собрался эмигрировать в США, прикинул, как соберу здесь все свои активы, продам их и променяю, например, на домик в Бруклине. Уже даже присмотрел его. Но это повлекло бы за собой тяжелую ситуацию расставания с людьми, с которыми я прошел большой путь,— моими коллегами по Billy’s Band. Получилось бы, что я просто их бросаю и уезжаю туда.

Мой старший сын как раз заканчивал школу. Я предложил ему учебу в любом из нью-йоркских университетов. Он сначала с интересом к этому отнесся. Я свозил его в Нью-Йорк, мы походили, посмотрели все. Я был готов переезжать, оправдывая себя тем, что я как отец-одиночка еду со своим сыном приглядывать за ним. Но сын неожиданно сказал, что любит Петербург и не хочет никуда ехать. Я очень удивился. Я изумился. И в итоге остался здесь. И через несколько лет был счастлив, что никуда не уехал,— впервые почувствовал Родину, связь с землей, нашей петербургской, ленинградской землей.

— Германия появилась потому, что у вас была жена-немка, Пегги?

— Тогда еще не было.

— Но она — одна из четырех ваших жен, верно?

— Да.

— Немецкие жены — какие они? Распространенный шаблон: немцы — это Ordnung.

— Ну, много немецких жен я не знал. Но да, согласен: немцы — это порядок. Мне в моей жизни всегда не хватало порядка. Я вообще хаотичная личность, у меня внутри хаос. Поэтому для меня это был глоток кислорода. И надежды на то, что я смогу как-то структурировать свой хаос. Семь лет я пробовал это делать, но понял, что это непросто.

Все сложнее, чем хотелось бы. Так устроена жизнь: с годами кажется, что некоторые трещины зарастают. А они не зарастают. И когда их число становится критическим, какими бы миротворческими способами ты ни пытался это вылечить, не получается. Плюс к этому моя профессия подразумевает постоянные разъезды. Плюс огромное количество женщин, которые находятся рядом: даже если ты святой, со стороны это выглядит… Скажем так, тяжело это выглядит. Есть в работе гастролирующего артиста сложности для семейной жизни, это правда.

— Видимо, во всех разводах виноваты вы...

— Можно и так сказать. Конечно же, я. Любой человек всегда сам во всем виноват.

— В соцсетях ваши знакомые пишут: «Когда ты уже наконец постареешь?»

— Я уже. Многие воспринимают старость как что-то явно нежелательное, катастрофическое. Сейчас медиакульт: надо максимально долго стараться быть молодым. Все эти трансгуманистские попытки создать лучшую версию себя, в том числе и более молодую версию,— мне это кажется противоестественным. В каждом возрасте свои преимущества. Старость — неизбежность и данность, ее нужно воспринимать как естественный отрезок жизни. Золотая осень. Конечно, выглядит обременительным количество боли, которое возрастает с годами, но это единственный минус. Если бы в старости не было болезней, которые доставляют боль, то это было бы лучшее время в жизни. Потому что все-таки приятней жить с большим знанием и осознанностью, нежели мучиться так, как это было в молодости и детстве. Для меня детство и молодость — сплошной мрак. И сейчас, когда мне говорят: «Да ты постарел»,— я думаю: слава богу!

— Вы боитесь смерти?

— Нет. Это все равно что спросить «Вы боитесь заснуть? А вдруг не проснетесь?» Чего бояться-то? Смерть — просто этап, переход. И даже если со смертью все ощутимое закончится, то всегда можно утешить себя тем, что по крайней мере наконец-то прекратились и мучения, которыми полна жизнь. Очень часто бывают ситуации, когда думаешь: «Я не против. Конечно, не буду сам провоцировать, но в принципе не огорчусь, если это случится».

Думаю, огромная доля сегодняшних проблем — например, хаос, в котором оказался мир из-за эпидемии,— связана с избыточным страхом человека умереть. Этот страх нагнетается идеологией культа индивидуализма, дошедшего до абсурда, и с пристрастием подогревается СМИ. Не хватает человечеству самурайского мышления — служить и не бояться умереть. Это кстати, я считаю, один из рецептов свободы.

— Как долго вы себя видите на сцене?

— Смотря на какой. На большой — недолго, а вот на маленькой… До тех пор, пока я буду в состоянии на нее забраться, то есть физически сделать эти два-три шага на сцену, я планирую на ней быть. Хочу быть джазовым барабанщиком и играть спокойную музыку в составе джазового трио. В маленьких заведениях, которые сейчас в Петербурге есть и, надеюсь, в будущем тоже останутся. Либо (или параллельно) в маленьких кафе с «живым» фортепиано буду петь свои любимые песни. Я уже начал писать их список: много баллад Beatles, Тома Уэйтса, советские песни. Они будут излагаться таким добрым дедушкиным голосом — исключительно спокойное изложение под фортепиано. Мне кажется, будет здорово. И если бы я зашел в какое-то кафе и там сидел бы такой дед за пианино, я бы очень обрадовался.

Беседовала Наталья Лавринович