Константин Хабенский о новой сериальной работе, советском прошлом и театральном настоящем

На платформах more.tv, Wink и «Кинопоиск HD» стартовал сериал Игоря Зайцева «За час до рассвета», действие которого разворачивается в Москве 1946 года. Одну из главных ролей (начальника уголовного розыска Сергея Шумейко по прозвищу Сатана) сыграл Константин Хабенский, который накануне премьеры сериала ответил на вопросы Юлии Шагельман.

— В одном из ваших интервью я услышала прекрасный ответ на вопрос, почему вы выбираете те или иные проекты: работать всегда лучше, чем не работать. Но все-таки чем вас заинтересовал конкретно этот сериал, «За час до рассвета»?

— Давайте начнем с того, что с Игорем Зайцевым всегда интересно встречаться на площадке, потому что он, мне кажется, очень хороший актерский режиссер со своеобразным актерским разбором и подходом к актерам. Это меня привлекло в первую очередь. Второе — сюжетная линия моего героя мне показалась интересной и неожиданной. Я бы не хотел о ней детально рассказывать, но, скажем так, она мне напомнила лучшие истории героев советского кинематографа.

— Я посмотрела две первые серии, и, конечно, первая ассоциация, которая приходит в голову,— это «Место встречи изменить нельзя».

— Она всем первой в голову приходит.

— Параллели довольно откровенные: главный герой демобилизовался с фронта, пришел работать в угрозыск; он — романтик с четкими представлениями о том, что такое хорошо, а что такое плохо. Однако создатели говорят о том, что ориентировались не столько на «Место встречи» или «Ликвидацию», сколько на «Острые козырьки».

— Да, я тоже понимаю, что тема у нас не новая, и действительно есть переклички с историей «Черной кошки». Но по затее это были в том числе «Острые козырьки», и я считаю, это не самый плохой пример того, как снимать подобные истории.

— Но ваш герой — это все-таки во многом Жеглов?

— Может быть, и так. Конечно, я ни в коей мере не пытался копировать Владимира Семеновича, но вектор был, пожалуй, тот же.

— Насколько я понимаю, работа над этим проектом затянулась?

— Да, первый раз я услышал этот замысел еще четыре-пять лет назад. Снимали-то мы его потом достаточно быстро. Но, к сожалению, мы попали в общие «каникулы» из-за пандемии, так что пришлось сделать перерыв, сидеть и выжидать. И может быть, из-за того что все остановились, а это, как вы понимаете, связано с финансами, пришлось от каких-то интересных моментов отказываться уже в процессе.

— Тем не менее, выходит он сейчас и, таким образом, вписывается в ряд ностальгических сериалов про советское прошлое — из самых недавних можно вспомнить, например, «Перевал Дятлова». Как вы думаете, такой тренд действительно есть?

— Это можно по-разному рассматривать. Иногда это нехватка современных тем, просто банальный дефицит чего-то сегодняшнего неординарного, интересного — поэтому и обращаются. Иногда это действительно любовь к тем временам, которые кажутся романтизированными, пропахшими порохом. Что двигало продюсерами этого сериала? Опять же главный референс — «Острые козырьки». Им показалось, что эта наша тематика и та форма, в которой снят тот сериал, хорошо соединяются, и таким образом можно подойти к этой послевоенной эпохе по-новому. То есть, с одной стороны, вроде бы и психологическое кино, а с другой стороны, острое жанровое.

— По двум сериям, конечно, судить трудно, но пока, мне кажется, там довольно понятный расклад: есть хорошие милиционеры, есть плохие бандиты, и несмотря на некоторые нюансы, этот статус-кво сохраняется. Возможно, это постоянное обращение к прошлому отражает ностальгию по временам, которые кажутся более простыми?

— Да, там есть плохие бандиты, но есть и бандиты с судьбой, и люди, которые оказались на стороне бандитов в силу обстоятельств, и у них нет других вариантов, кроме как находиться на этой территории, на этой стороне баррикад. Мне кажется, что все-таки Игорь Зайцев постарался как можно больше очеловечить эту историю, чтобы это не были просто функции бандитов и функции хороших милиционеров. Все-таки мячик зрительских симпатий должен постоянно перескакивать. Чтобы мы сопереживали бы то одной стороне, то другой, а то и вообще никому. И с моим героем тоже все не так просто, как кажется. Тем более там довольно оригинально получается: на платформах сейчас выйдет одна история, а на канале НТВ весной несколько другая.

— Это как? Разный монтаж?

— Разный монтаж и, видимо, разные целевые аудитории. Я сам первый раз с таким сталкиваюсь, но это, по-моему, любопытно.

— Вы ведь снимались и в сериалах для эфирных каналов, и для онлайн-платформ. Есть ли у них разница в подходах, темах — и где вам интереснее?

— Для меня различий нет. Может быть, платформы позволяют себе иногда более откровенные высказывания, сцены, ненормативную лексику. Им в этом смысле больше позволено. Но у меня нет такого, что на платформах больше свободы, и я побежал сниматься на платформы. Нет, я стараюсь выбирать то, что мне интересно, а это от платформы не зависит.

— Возвращаясь к нехватке современных тем — действительно ли это дефицит или, как мне часто кажется, скорее неумение кинематографистов о них говорить? Всегда проще спрятаться куда-то в прошлое, в будущее, в жанр, чем говорить о том, что происходит здесь и сейчас.

— Насчет неумения я бы поспорил. Может быть, нежелание? Я не берусь отвечать за всех, потому что фильмов выходит достаточно много. Не все они попадаются на глаза. Зачастую, когда идут отборочные этапы на «Золотом Орле» или «Нике», я с удивлением вижу названия фильмов, о которых даже не слышал и которые иногда удается посмотреть. Фильмов действительно много, тем много, другое дело, что до нас доходит мало. И те, которые доходят, наверное, да, сегодняшней актуальностью, пожалуй, не блещут.

— У вас только в прошлом году вышли фильмы «Фея», «Трое», «Огонь», сериал «Метод 2», и это все очень разные проекты.

— Вот, кстати. Чем это не современное кино? Скажем, «Фея» — это попытка рассказать о сегодняшнем состоянии некоего среза общества. Правда, премьера этого фильма попала не в самые лучшие времена, у нас в результате все онлайн вышло. И там мы скорее нащупывали зрителя.

— Если говорить об этих недавних проектах и вообще о вашей актерской траектории: мне кажется, что вы — немножко русский Том Хэнкс, человек, обладающий безупречно порядочной репутацией. Насколько вообще комфортно быть такой фигурой? Вы ведь при этом довольно часто играете неоднозначных, сложных, отрицательных персонажей. Это намеренно, чтобы совсем сиропом не покрыться? Или это просто роли, которые вам предлагают?

— Знаете, я себя не воспринимаю каким-то примером мощного положительного воздействия, так же, как, входя в Московский Художественный театр, я не думаю постоянно о том, что здесь ходили такие-то и такие-то артисты, и они выступали на этой сцене. Иначе это просто будет мешать.

— Я говорю о том, как вас воспринимают зрители. Например, если посмотреть комментарии к видео с вашим участием на YouTube — то редко где еще увидишь такое единодушие.

— Моей маме приятно читать эти комментарии — и, наверное, на этом можно остановиться. Смотрите, есть одна большая ответственность — это быть интересным самому себе, стараться не повторяться, и делать это каждый раз. По крайней мере, пытаться с учетом тех ошибок, через которые я прошел. Это зона творчества — фантазировать и хулиганить. И вторая зона — это, наверное, совсем другая ответственность: благотворительность, работа с фондом, с теми, кому нужна помощь. И те силы, которые нужны для этого, скажем так, несоизмеримы с тем, что мы делаем по основной профессии. Но мне кажется, что если я буду непредсказуем с точки зрения ролей или режиссеров, или тех тем, которые буду брать в своей основной профессии — актер театра и кино, то, наверное, это лучше скажется и на работе в благотворительности.

— То есть, выбирая роли, вы все-таки имеете в виду этот свой статус?

— Даже когда я берусь играть злодеев — да, возможно, это уход от, как вы сказали, сиропа, но тем не менее я иногда вынужден отказываться от ролей, которые вроде бы и неплохие, но в которых я не могу обмануть зрителя.

— Зритель все равно будет видеть Хабенского, а не героя?

— Зритель будет знать финал. С тем багажом ролей и историй, которые у меня уже есть, я уже иногда не могу приступить к какой-то роли. Вот, например, в фильме «Доктор Лиза» Андрей Бурковский прекрасно сыграл оперуполномоченного, который вел дело Елизаветы Глинки. И потом он в процессе этого дела переходит на ее сторону, понимает, что это за люди и так далее. С ним происходит перевертыш. Мне предлагали эту роль, и я понял, что у меня не получится так сделать, потому что изначально зритель будет понимать, что со мной случится перевертыш. Понимаете, да? Это мешает.

— Но при этом в фильме «Трое», например, у вас совсем не симпатичный персонаж.

— А вот там была свобода действия, непредсказуемость, и там у каждого своя правда.

— В театре у вас сейчас один спектакль, причем моноспектакль, без партнеров — «Контрабас». Но зрители и специалисты до сих пор помнят ваше участие в больших ансамблевых постановках десяти-пятнадцатилетней давности. Было бы вам интересно вернуться к этому формату, взяться за подобный большой проект?

— Моноспектакль — это же тоже не ты один на сцене. Это два часа работы с залом нон-стоп, прямое общение со зрителем, можно сказать, интерактив. Там нет четвертой стены, нет, грубо говоря, момента стопроцентного погружения в предлагаемые обстоятельства. Был период в моей жизни, когда мне было интересно это попробовать, своего рода проверка на вшивость. И мне кажется, все получилось, спектакль живет, и он не стыдный. Сейчас мы последний сезон его отработаем, и он уйдет в историю. Но мы начали репетировать новый ансамблевый спектакль, который выйдет в следующем сезоне. Так что нет такого, что я бегу от партнеров, и мне никто не нужен. Нет, естественно, партнеры нужны, и я очень рассчитываю, что это будет качественно новая и актуальная работа.

— Можете рассказать подробнее?

— Пьеса называется «Враки, или завещание Барона Мюнхгаузена», ее автор и режиссер — Виктор Крамер. Она основана на рассказах Распе и никак не будет пересекаться с пьесой Григория Горина, только именами. В остальном мы старались не повторяться и сделать своего Мюнхгаузена, баронессу и всех-всех-всех по-своему. Я играю Мюнхгаузена. Сейчас мы эту пьесу пока еще собираем, нащупываем, потом она уже будет на репетициях обтесываться.

— Возвращаясь к кино и к телевидению: ждать ли «Метод 3»?

— Это вопрос к продюсерам, наверное. Там очень много составляющих. Когда разговор шел о втором «Методе», то это же было просто продолжение, и там было понятно, что делать. Если думать о третьем, надо прежде всего понять, какая у него вообще может быть тема, и от этого все зависит.

— На ваш взгляд, есть ли у этого персонажа и этой истории еще какой-то потенциал? Потому что второй сезон был довольно неоднозначно принят по сравнению с первым.

— Мягко говоря…

— Вы ожидали такого приема?

— Я думаю, что оценить второй сезон можно будет, когда выйдут наконец все серии, которые сейчас разбиты на половинки и выдаются малыми порциями. Это основная, насколько я понял, претензия зрителя — что нельзя так по чайной ложке раз в неделю и с большими перерывами показывать. Когда все это выйдет на тех же платформах, может быть, только после этого возникнет какое-то общее понимание того, что же такое второй сезон.

— Складывается впечатление, что вы такая «вещь в себе»: приходите, делаете свою часть работы, а что там в целом — это уже не ваша задача. Или это не так?

— Это, наверное, связано с количеством фильмов, в которых я участвовал. Там, где я реально могу чем-то помочь — в процессе монтажа или в процессе создания фильма, с точки зрения сценарной истории, я стараюсь помогать. А там, где я не могу ничем помочь, наверное, не стоит рвать на себе волосы. Вот так смонтировали — значит, так смонтировали. Просто — не говорю сейчас конкретно об этих двух примерах — потом уже я делаю выводы, продолжаю ли я работать с этой командой создателей или предпочитаю сказать им большое спасибо за работу, но больше уже не возвращаться. Конечно, я живой человек, поэтому иногда расстраиваюсь: я ведь тоже слышу отзывы и чувствую их правоту или неправоту, или завышенные зрительские ожидания, или полное непонимание того, что я и мы хотели бы сказать. Но при этом я уверен и до сих пор продолжаю в этом убеждении жить — зритель всегда прав.

— Так уж и всегда?

— Зритель приходит в театр или в кино, он платит деньги, и мы предлагаем ему развлекательную программу с сопереживанием. Это аттракцион. Зритель приходит получить удовольствие или поплакать. Но одновременно он приходит, скажем так, прокачать свои эмоции. Это то, что в реальной жизни зачастую он не может сделать, потому что находится среди других людей, которые могут ему не простить эмоциональные откровения или как-то не так его понять. Поэтому в театр, или в кинотеатр, или к экрану телевизора он приходит за соучастием. И мы обязаны ему это дать. Поэтому что в театре, что в кино, зритель прав всегда.