Анна Толстова о «Зазеркалье Павла Леонова»

В Московском музее современного искусства на Петровке открыта выставка «Зазеркалье Павла Леонова» — празднуют 100-летие со дня рождения самого народного и заслуженного из самодеятельных художников РСФСР

«Русский Пиросмани», «русский Таможенник Руссо» — устойчивые эпитеты, приклеившиеся к имени Павла Леонова (1920–2011), выделяют его из большой партии художников воскресного дня, наивных, самодеятельных, самоучек, примитивистов, аутсайдеров — определений для феномена, ставшего законной частью мира высокого искусства благодаря первому авангарду, множество. Авангард, нашедший в наивном искусстве онтологическое оправдание своему художественно-экзистенциальному эксперименту, окружил мастеров-самоучек плотным облаком мифотворчества. Но искусствознание, со временем смирившееся с этим открытием авангарда, придумало другие способы говорить о примитиве. Один, замешанный на формальном методе, герменевтике и семиотике, предполагает известную восторженность: разбирая стилистические особенности и образную систему, а также стоящие за ней фольклорные архетипы, надлежит восторгаться самобытностью фантазии художника-самородка и одновременной ее укорененностью в будто бы первобытной стихии народного творчества. Другой, тяготеющий к социологии, отмечен скептицизмом: анализ путей, какими народный гений приходит в профессиональное искусство и движется к вершинам славы, часто, увы, посмертной, дезавуирует миф художника. Команда, готовившая выставку «Зазеркалье Павла Леонова», в составе кураторов Людмилы Андреевой, Нины Лаврищевой, Владимира Прохорова и архитектора Наны Абдрашитовой идет проторенной дорожкой авангардного мифотворчества, подыгрывая своему герою и его промоутерам, и, конечно, предпочитает модус восторженности. Тем не менее выставочное повествование то и дело сбивается с житийного тона на биографический, тем самым все же оставляя некоторое пространство для скепсиса.

Заборно-избяная архитектура выставки — грубо обструганные доски и мешковина — оживлена аудиосопровождением: тут и там расставлены старенькие радиоприемники, главное средство массовой информации в советской деревне, и из них доносится надтреснутый старческий голос художника, мастера петь частушки. В этих интерьерах якобы более органично смотрится живопись Леонова, особенно — картины его фирменного «коврового» стиля, представляющие бесконечный праздник райской колхозной жизни. Летят самолеты, вертолеты и перелетные птицы, плывут пароходы, киты и весельные лодки, скачут всадники, северные олени и волки, бегут автобусы, машины и подводы-колесницы, в поля выходят комбайны, в леса — охотники, пляшут на свадьбах колхозники и колхозницы — весь мир движется и одновременно пребывает в неподвижности, как и полагается орнаменту. Вульгарная политология скажет, что это советский строй научил леоновских гусей, медведей и сайгаков маршировать строем по линейке, что это социалистический реализм заставляет художника переносить в образцовый колхоз клуб с колоннами, фонтаны и карусели из соседнего райцентра и что это советская культпросветработа приводит видных советских писателей Пушкина, Льва Толстого и Есенина на деревенские танцы. Неправда — это все логика орнамента и красоты. Тут полагается вспомнить, что и ковер — в самых разных традициях — есть образ мироздания и образ рая, и восхититься тем, как, продираясь сквозь лубок, продукт городской культуры Нового времени, и сквозь реалии советского культурного строительства, крестьянский художник пробивается к пластам древнейшей орнаментальной изобразительности.

Между тем тема деревенскости Леонова проводится на выставке чересчур навязчиво: он действительно был из крестьян и добрую половину своей долгой жизни прожил в сельской местности, но художником сделался вовсе не в деревне, а вдали от нее, мотаясь по городам и весям «Страны Советов, путеводной звезды планеты», как он величал свою большую родину в письмах к московскому искусствоведу Ольге Дьяконицыной, своему первому биографу. Леонов родился в селе Волотовское Орловской губернии, но в конце 1930-х, когда ему исполнилось восемнадцать, из-за семейных конфликтов подался в город на заработки,— в середине 1970-х, когда ему было хорошо за пятьдесят, обосновался в селе Меховицы Савинского района Ивановской области, а на старости лет перебрался к сыну в райцентр, рабочий поселок Савино, где и умер. Между Волотовским и Меховицами — годы учения и странствий, самые интересные и полные белых пятен страницы биографии этого романтического, неприкаянного персонажа: где он только не работал — на заводах, в шахте, на железной дороге, лесоповале; кем он только не был — разнорабочим, маляром-штукатуром, укладчиком шпал, печником, библиотекарем, жестянщиком, художником-оформителем; куда только не забрасывала его жизнь — в Грузию, Азербайджан, Узбекистан, Казахстан, на Украину, в Сибирь и на Камчатку. Словом, в отличие от Таможенника Руссо, ему не нужно было выдумывать экзотику дальних стран по ботаническим атласам, многое он повидал своими глазами (кстати — трижды сидел: за опоздание на смену, мелкое хулиганство и самовольный уход с шахты). Разумеется, ни в Африке, ни на Кубе он не бывал — тигры, слоны и зебры явились ему, любителю экзотического анималистического жанра, либо из Большой советской энциклопедии, либо из цирка. Вообще за границами Страны Советов, путеводной звезды планеты, Леонов был лишь один раз: окончание войны он застал в Венгрии, и отдельные драматические эпизоды взаимоотношений Красной армии и местного населения запечатлены в картинах его венгерского цикла середины 1990-х годов.

Выставка начинается с небольшого раздела, посвященного учебе Леонова в Заочном народном университете искусств (ЗНУИ), где ему посчастливилось попасть в руки тогда безвестного художника, а ныне классика нонконформистского искусства Михаила Рогинского — принято считать, что Рогинский не только распознал в своем подопечном оригинальный талант, но и сумел не испортить его школьной наукой. Здесь всего несколько холстов конца 1960-х — начала 1970-х, но в них уже содержится весь будущий Леонов — с колхозной темой, африканской экзотикой и намеками на «ковровую» композицию. Особенно хороши романтический «Автопортрет у водопада» и картина «Русские путешественники на Африканском континенте»: на переднем плане — родина путешественников, с березками, лошадкой в упряжке и церквушкой с луковичными куполами, предусмотрительно спрятанной за деревьями, дальше — небольшая речка, по которой плывет гордый парусный фрегат, за рекой — африканский берег, где пасутся белые слоны, а по небу летят парашюты, кукурузник, дельтаплан и ковер-самолет. Эти ранние картины невелики по размерам — кочевая жизнь не располагала к большеформатной живописи, да и посылать работы в ЗНУИ для преподавательских консультаций нужно было по почте. Кое-где в экспозиции и далее будут попадаться ранние вещи и даже рисунки, что в случае Леонова большая редкость и большая ценность — в карандашной композиции «Старинный воздушный городской транспорт» 1972 года совершено случайно проявляется нечто супрематическо-обэриутское. Однако большая часть из 120 работ на выставке (из фондов самого ММСИ, получившего в дар собрание Дома народного творчества имени Поленова, Музея русского лубка и наивного искусства, региональных музеев, московских галерей и частных коллекций) написана в 1990-х и 2000-х, в годы так называемого второго открытия Леонова.

Зажив оседлой семейной жизнью в Меховицах, Леонов долго не писал — по бытовым и финансовым обстоятельствам. В годы перестройки, когда интерес к неофициозному советскому искусству был велик, его старые картины показали на выставке «Naifs sovietiques» во Франции — он все же закончил курс в ЗНУИ и выставлялся на университетских выставках, так что вошел в анналы самодеятельного искусства СССР. В начале 1990-х о нем вспомнила Ольга Дьяконицына, специалистка по наивному искусству и завотделом Российского дома народного творчества,— она и разыскала Леонова в Меховицах, проложив дорогу в ивановскую глубинку другим искусствоведам, специализирующимся на примитиве, таким как Ксения Богемская и Алексей Турчин, а также российским и иностранным коллекционерам, галеристам и дилерам. У забытого и вновь открытого художника появились специальные автобиографические сюжеты: «экскурсия в мастерской Леонова» и «московские искусствоведы прибыли в Меховицы». Живопись Леонова преобразилась, размеры картин увеличились, качество материалов улучшилось, «ковровые» композиции, пользующиеся наибольшим спросом, возобладали над остальными, производство колхозных, африканских и цирковых сюжетов было поставлено на поток. Он прекрасно чувствовал конъюнктуру и заказчика — мог практически одновременно выдать парадные портреты Ленина, Николая II c Александрой Федоровной и президента Путина на избирательном участке. Лучший ученик нонконформиста Рогинского оказался гениальным конформистом.

Впрочем, проще всего объявить «позднего Леонова» простодушной жертвой искусствоведческого внимания и рыночного бума. В самом конце выставки представлены экспликации к сюжетам картин, написанные художником по чьей-то просьбе в 1990-е: кажется, что большие листы бумаги, плотно заполненные крупной школьной каллиграфией, лишь по ошибке не вошли в один из кабаковских альбомов про «Десять персонажей». Судя по этим текстам, Леонов все еще пребывает в каких-то знуишных дискуссиях начала 1970-х об опасностях «натурализма» и задачах «прямого конструирования» картины — семь классов сельской школы не позволяют ему изъясняться изящным философским слогом, но видно, насколько осмысленно, не сказать концептуально, он подходит к делу. Искусствоведы пролили немало чернил, восхваляя леоновскую карнавальность и сказочность, прославляя праздничную стихию народного творчества и с удовольствием находя типичные признаки советского окультуренного примитива — вроде обязательной любви к Пушкину или цитат из третьяковского канона. Леонов, кажется, неплохо знал, чего ждут от крестьянского самодеятельного художника, старался соответствовать и порою радовал исследователей своего искусства образами «солнца русской поэзии» в колхозе или аллюзиями на «Ивана-царевича на Сером Волке» Виктора Васнецова. Но куда большим сюрпризом оборачиваются леоновские цитаты из другого Васнецова, Юрия, его явное знакомство с книжной иллюстрацией золотого века «Детгиза» или же картинами популярных в СССР мастеров наивного искусства вроде Ивана Генералича. Может быть, это всего лишь обман зрения, но, похоже, Леонов, человек стихийный и импульсивный в жизни, но вполне аналитический в живописи, был себе на уме — не в смысле крестьянской сметливости, а в смысле почти что концептуалистского понимания своего места в искусстве. А значит, все эти львы, орлы, куропатки, рогатые олени, гуси, пауки и молчаливые рыбы ждут новых интерпретаций — без ссылок на народную стихию, карнавальность, ковры и орнаменты.

«Зазеркалье Павла Леонова». Московский музей современного искусства на Петровке, до 16 мая