Данила Козловский о «Чернобыле», детстве и природе героизма

В прокат выходит «Чернобыль» — вторая режиссерская работа Данилы Козловского, где сам он играет пожарного, оказавшегося на Чернобыльской АЭС в момент аварии. Фильм только на первый и поверхностный взгляд кажется родственником российских блокбастеров, эксплуатирующих ностальгию по советскому. В центре «Чернобыля» Козловского — обыкновенные советские люди, одновременно и виновники катастрофы, и герои, которые ее ликвидируют. Чернобыль здесь не становится символом, как у Александра Миндадзе в фильме «В субботу», или поводом обличить советскую пропагандистскую машину, как у Крейга Мэйзина в сериале «Чернобыль». События реконструированы максимально достоверно, режиссер фактически забрасывает зрителя в пекло реактора, и оттого сам жанр фильма-катастрофы обретает политическое измерение: Чернобыль оказывается намного ближе, чем кажется. О том, почему важно было очистить Чернобыль от чернобыльской мифологии и насколько личной получилась эта история, актер, режиссер и продюсер Данила Козловский рассказал Константину Шавловскому

Как ты выбирал, про что будет твой второй фильм?

«Чернобыль» я не выбирал. В мои планы вообще не входило заниматься этой темой, я был в Ирландии на съемках «Викингов», когда мне в почту упало письмо от продюсера Александра Роднянского со сценарием Алексея Казакова и Елены Ивановой с фразой: «Даня, взгляните на этот текст». И этот текст очень сильно меня тронул, точнее, финальная его сцена. И я представил, как можно попробовать рассказать историю этой катастрофы через судьбы конкретных людей. Притом что я тогда еще ничего не знал и не понимал про Чернобыль. Дальше мы встретились с Роднянским, поговорили об условиях и поняли, что нам интересно делать это кино вместе.

Насколько я знаю, накануне твоих съемок вышел сериал «Чернобыль» на HBO. Какой была твоя реакция?

Об этом сериале я знал от своего западного агента, но у меня даже мысли не было, что, выходя после них, мы можем огрести волну хейта от определенной части публики. Я подумал тогда: здорово, что на эту тему снимают американцы и англичане, потому что это событие, безусловно, заслуживает того, чтобы о нем рассказывали с разных сторон и в разных форматах.

Смотрел и сравнивал?

Я сразу посмотрел два эпизода и понял, насколько у нас разные способы рассказа, можно сказать, диаметрально противоположные. Они пытаются обобщить эту историю, а мы, наоборот, вернуть ей человеческие голоса и человеческое измерение. У нас вообще все другое: и стилистика, и цвета, и мир разный. Я в этом убедился, а дальше понял, что меня это начинает отвлекать от моего фильма, и решил, что досмотрю-ка после.

Досмотрел?

Честно? Нет. Я посмотрел еще один эпизод и больше не стал.

Сериал HBO рассказывает про систему государственной лжи и пропаганды, о чем говорить в сегодняшней России становится все сложнее. Ты эту сложность ощущал?

В работе над этим материалом — нет. Но я прекрасно вижу, что происходит в стране: о чем можно говорить, о чем не рекомендуется, а о чем — категорически запрещено. Но я не делал фильм про систему лжи всегосударственного масштаба. Точнее, это точно не было главным для меня в этой конкретно истории. Конечно, без такой мысли фильм о Чернобыле не сделать, и у меня герои сравнивают, например, радиацию с политической системой. И когда героям не дают выбора, идти или не идти на зараженные участки,— все сделано так, что через реплики и оценки героев ты многое понимаешь про мир, в котором они живут, про политический контекст. Но на первом плане у меня люди, а не политические обстоятельства. При этом я понимаю, почему в сериале по-другому расставлены акценты. Они-то снимали о чем-то чужом и странном, а я — о своем. Знаешь, один американский кинематографист сказал: «Меня поразило, что ни один житель Припяти не обратился к своему адвокату, когда их посадили в автобус и эвакуировали из города». А нас поражает сама постановка этого вопроса.

В фильме есть диалог, когда твой герой спрашивает, кто во всем этом виноват, а герой Филиппа Авдеева отвечает: «Люди».— «Какие люди?» — «Какая разница, просто люди». Как тебе кажется, какая правда о Чернобыле людям нужна сегодня?

За этой катастрофой стоит человек. Люди. Есть люди, которые построили эту систему со всей ее стахановской философией, «Даешь пятый энергоблок раньше срока» — вот эти мозаики гигантские на весь дом. Люди виноваты в том, что принимали чертежи в обход министерства, люди проводили эксперименты, которые нельзя было проводить. И потом эти же люди, жертвуя собой, ликвидировали последствия аварии. Вообще, меня поразило, когда я погрузился в тему, что у этой катастрофы человеческое лицо. И вот про то, что один и тот же человек может быть последним м****м и абсолютным героем было снимать интересней, чем про систему, которая привела к катастрофе.

В центре твоего «Чернобыля» — водолазы-добровольцы, которые спускаются в подвалы, чтобы спасти станцию от теплового взрыва. Я читал, что на самом деле они не были добровольцами, но, главное, что они до сих пор живы. Вы общались?

К сожалению, нет. Мы пытались выйти на них, но у нас по разным причинам не получалось. Но для меня важно, что в открывающих титрах мы пишем: «Этот фильм вдохновлен реальными событиями». Наши герои и их судьбы — это художественный вымысел, мы не претендуем на документальное изложение истории.

Ты много общался с ликвидаторами?

Конечно. С пожарными, с медсестрами, с фельдшерами, с физиками-ядерщиками. Я вообще-то сразу сказал своим партнерам Александру Роднянскому и Сергею Мелькумову, что не обещаю, что вообще начну съемки фильма, потому что мне надо разобраться, что это такое вообще — Чернобыль. Что там произошло, как устроен атомный реактор и так далее — и только после этого я уже смогу понять, насколько для меня это подъемно.

У тебя в фильме появляется любительская кинокамера — а ты много смотрел любительских фильмов того времени?

Да, конечно. И любительское видео, и архивное, и документальные фильмы про Чернобыль, все хрестоматийные кадры и художественные фильмы, которые были сняты. Читал документы, мемуары, и, конечно, «Чернобыльскую молитву» Светланы Алексиевич, которая произвела на меня очень сильное впечатление.

Где вы снимали?

Припять мы частично снимали в Подмосковье, в Зеленограде, в Троицке. Но основные локации мы нашли в Курчатове, это очень близкий Припяти по архитектуре город, где расположена Курская АЭС, которая строилась по тому же проекту, что и Чернобыльская. Там мы снимали и атомную станцию, что является абсолютно беспрецедентной историей для мирового кино, потому что на такие объекты кинематографистов не пускают. И там есть пятый энергоблок — один в один чернобыльский,— и он стоит недостроенный: после взрыва в Чернобыле стройка была заморожена. Вот там мы снимали сцену пожара. Если бы не это, то думаю, стоимость проекта выросла бы многократно.

А сам ты в Припяти был?

Нет, к сожалению. Поскольку это территория Украины, то кто бы нас туда пустил? Но это, мне кажется, не обязательно. Может быть, эмоционально это что-то бы дало, но работать там невозможно, потому что это мертвая территория.

Одна из ключевых сцен, когда мальчики ночью едут на велосипедах, кажется цитатой из «Очень странных дел».

Когда я снимал эту сцену, я не смотрел этот сериал!

И «Супер 8» Джей Джей Абрамса тоже?

Да, и «Супер 8». «Очень странные дела» я посмотрел уже после съемок, два сезона подряд. И очень рад, что этот кадр читается как цитата,— пусть будет такой оммаж, поклон классному сериалу. Но вообще-то сцена возникла из моих детских воспоминаний. Я все детство провел на велике, велики для меня — это был целый мир. Они были нашим наркотиком и фетишем, мы гоняли ночами по московским дворам, ставили заплатки на колеса с помощью клея «Момент». На самом деле вся эта линия с мальчиком — поклон моему детству.

И камера «Ломо» тоже у тебя была?

Да, восьмимиллиметровая «Ломо»! Это была камера отца. И кстати, так произошло мое первое знакомство с кино: на меня упала камера и чуть не отрезала мне палец, у меня был открытый перелом. Мне было семь лет. Камера не работала, но мы с братьями, естественно, с ней играли, она была у нас и пушкой, и пистолетом, и собственно кинокамерой, и чем только не была.

Когда ты снимал этот фильм, ты думал о своих родителях?

Да, конечно, думал. Но больше я думал о себе и своем детстве. Я вспоминаю старую двухкомнатную квартиру на Волоколамском шоссе, второй этаж, двор, маму на кухне, папу, собаку свою Кокки, которую мы подобрали на улице щенком, себя, брата, когда мы бегали на улице.

На то, каким ты придумывал своего героя, повлияли твои отношения с отцом?

(пауза) Я могу так сказать. Да.

Но твой герой в «Чернобыле», как сейчас принято говорить, довольно токсичный. В первой половине фильма он ведет себя, попросту говоря, как м****к.

Да, он абсолютный м****к. Это было предложение сценариста Леши Казакова — что у нас будет не бронзовый чувак без сомнений и минусов, который совсем не собирался быть героем, родину спасать и жертвовать собою. На фиг ему это все надо.

И, в общем-то, не очень понятно, что заставляет его поступать иначе. Как ты для себя его перемену оправдывал?

Мне хотелось показать эту перемену на чувственном уровне. Вот он увидел ребенка, столкнулся взглядом с этой женщиной, увидел товарищей умирающих, и все эти штуки начинают в нем застревать, и что-то с ним такое начинает происходить, что он начинает поступать против своей воли. Он всячески этому сопротивляется, но ничего не может внутри себя этому противопоставить. Он же и в финале совершает подвиг не то чтобы осознанно. Даже то, что формально является героическим поступком в глазах других людей,— для него это опять очень эгоистичная, очень личная вещь. Это отсутствие чувства ответственности, абсолютно, как выжженная земля,— оно даже и в финале с ним остается.

Для меня драматургически семейная история твоего героя рифмуется с диалогом, в котором инженер говорит сотруднику КГБ, что советская власть — это наши родители. И с тем, как ты показываешь, что безответственность самым прямым образом связана с героизмом.

Да, вот, это то, о чем я сказал. Что у этой катастрофы очень человеческое лицо. Люди, которые допускают до того, чтобы произошел Чернобыль, и люди, которые потом ликвидируют этот Чернобыль, с каким-то невероятным уровнем самопожертвования и ежечасного героизма. Это все — про моего героя и про его двойственность, о которой ты говоришь.

И про наших родителей?

И про наших родителей, безусловно. Но, более того, я тебе признаюсь, что в этой двойственности моего героя еще очень много и от меня. Я сейчас говорю, конечно, не про героическую составляющую, а скорее про не самую приятную его сторону.

Как ты выстраивал баланс страшного и достоверного в работе? В «Чернобыле» довольно много физиологии, и мне это показалось достаточно неожиданным и радикальным решением.

Ну а как? Один из главных героев этого фильма — радиация. И у наших гримеров была целая книжка, где нарисованы все стадии лучевой болезни, от самой начальной до той, когда человек уходит из жизни. И все это простраивалось буквально математическим образом. Я не очень представляю, как, берясь за такую тему, можно оставаться эстетом и делать так, чтобы все самое страшное оставалось за кадром. Есть вещи, без которых просто не обойтись. Но, конечно, страшных сцен было снято намного больше, и на монтаже я от очень многого отказался.

Александр Николаевич Сокуров говорит, что между замыслом и его реализацией всегда есть зазор и в лучшем случае удается 50–70% от задуманного. Сколько тебе удалось в «Чернобыле»?

Ну ты же понимаешь, что после ссылки на Сокурова я уже не могу сказать 90%. Но, если быть честным, то очень многое получилось. И главное, получилось не у меня — такой фильм просто невозможно сделать без команды. Это не фестивальное кино, а большая производственная картина, жанровая картина, где на площадке не до экспериментов, где надо быть абсолютно точным, где каждый съемочный час стоит колоссальных денег, и ты просто не можешь прийти неподготовленным и пойти, условно говоря, гулять с актером по лесу, вспоминая истории из детства для вдохновения. Вот почему сцены с пожарными, например, так натурально выглядят? Потому что это настоящие пожарные из Курчатова, из Курской области — это их движения, мимика, пластика, как они держат шланг,— это все настоящее.

У меня сложилось ощущение, что эта натуралистичность — от грима до приглашения пожарных на роли пожарных — нужна была тебе в том числе для того, чтобы очистить Чернобыль от мифов и столкнуть зрителя лицом к лицу с реальностью этой катастрофы.

Абсолютно так. Потому что подавляющее большинство людей, и я в том числе,— пленники чернобыльской мифологии. Там мистика, двуглавые телята, бегающие по лесам Припяти, трехрукие младенцы и гигантские помидоры. Чернобыль превратился в фольклорный персонаж, Припять стала чуть ли не туристической достопримечательностью. А мне хотелось вернуть этой истории нерв и подлинность.

В прокате с 15 апреля