Чем новая пермская «Кармен» похожа и не похожа на театральный капустник

В Пермском театре оперы и балета вышла «Кармен» Бизе в постановке Константина Богомолова и Филиппа Чижевского, заранее спланированная как гвоздь ударного сезона. О том, как известный драматический режиссер вернулся на оперные подмостки, а в Пермь после долгого перерыва возвратилась столичная публика, рассказывает Юлия Бедерова.

В текущем сезоне Пермской оперы, где сделана ставка на мейнстримные названия в новых режиссерских версиях, «Кармен» заранее обещала стать событием. Вопрос был в том, какого рода: светского или художественного. Стала, как выяснилось, и тем и другим.

Как в героические времена Теодора Курентзиса, в день премьеры службам аэропорта некогда было вздохнуть: один за другим садились частные самолеты и бизнес-джеты. Недешевые билеты на всю серию показов были заранее раскуплены, а оперные зрители из тех, кто видел не только драматические спектакли Богомолова, но и «Триумф времени и бесчувствия» Генделя в МАМТе, ждали эпатажа — и, безусловно, дождались. «Кармен» в сравнении с «Триумфом» и нежнее по отношению к зрительской эмпатии, и полетнее, и крепче, и веселее. Но она все равно спровоцировала бездну старосветских споров о неприкосновенности оперной классики, ненамного более приличных, чем заготовленные для «Кармен» режиссерские шутки. В разной степени азартные и сомнительные, выше или сильно ниже пояса, шутки эти выброшены на сцену щедрыми охапками и в основном посвящены тому, над чем не принято смеяться: от антисемитизма, сексуального насилия и религии до несчастной женской доли в эпоху старой и новой этики.

Богомолов и его постоянный соавтор сценограф Лариса Ломакина отправляют героев оперы из Севильи в предреволюционную Одессу. Впрочем, время и место действия в спектакле мгновенно превращаются в сущую фантасмагорию. Кармен в спектакле — еврейка-бандитка Сонька Золотая Ручка, Хозе — русский солдат, Эскамильо — заезжая знаменитость, но все это только до тех пор, пока театральная фантазия не превратит каждого из них в кого-нибудь другого. За время спектакля проходит с десяток лет, погром сменяется революцией и нэпманским расцветом кинематографа. Динамичное действие обвешано цеховыми театральными колкостями и аллюзиями на хрестоматийное кино (от «Броненосца "Потемкин"» до «Рабы любви» и «Бумбараша»), как шариками елка.

И разговор об осовременивании классики здесь неактуален, поскольку и сама идея актуализации, и кое-какие другие насущные оперные конфликты просто-напросто обшучены наотмашь.

Постановщики берут за основу первую авторскую версию «Кармен» с разговорными диалогами, но идут дальше, берут шире и устраивают на сцене гран-гиньоль: театр ужаса, лобовой сатиры, фарса, неприличия и бесконечных превращений кровищи в клюкву и обратно. Все это, вполне возможно, не было бы смешно, если бы не было сделано ловко и ясно в музыкальном смысле. И если бы несколько кульминаций большого и сложного музыкального драматизма не прорастали бы между слов, строк и острот.

Партнерство режиссера Богомолова и дирижера Чижевского в спектакле не дежурно, у них если не одна идеология, то, безусловно, общий метод. Оба по-своему вытравливают из оперы весь романтизм и делают слышимым фарфоровый моцартианский стиль письма Бизе, изящество инструментовки, формальную стройность и игровую легкость всей конструкции, текучее время и стилистическую строгость форм — от песенок до виртуозных ансамблей и воздушных по звучанию хоров.

Речь, впрочем, не идет о буквальном возвращении к уртексту. Делая больше купюр, чем это принято, постановщики лавируют между правилом и фантазией. Разговорные эпизоды между музыкальными страницами заполнены целиком на вкус авторов спектакля, и в эти зазоры помещаются не только слова (в блестящих драматических ролях — актеры пермского Театра-Театра), но и посторонняя музыка («На Дерибасовской» в исполнении завтруппы Медеи Ясониди, кимовские «Губы окаянные», песенка Красной Шапочки, аутентичный русский плач умирающей матери Хозе от фольклористки Марины Сухановой). Теперь мы в курсе, что «Крылатые качели» в генделевском «Триумфе» были неспроста, и такие вставки — характерная черта почерка постановщиков. Но еще мы слышим, как аккуратно в тональном, тембровом, динамическом отношении сделаны эти инъекции, нигде не вторгающиеся на территорию собственно композиторской музыки.

Оркестр с добавленной гитарой звучит прозрачно, как камерный ансамбль, с прекрасной артикуляцией и ясной динамикой тембровых оттенков. Светлый, средиземноморский колорит музыки акцентирован капельно, не густо. Движение сдержанно, иногда непривычно медленно, особенно в первом акте, где партитура не пускается с места в галоп, а входит аккуратным шагом; ритмические и динамические кульминации расставлены умеренно и осторожно.

Хор звучит с ансамблевой подвижностью, а квинтет контрабандистов, один из самых сложных ансамблей в оперной хрестоматии,— как будто идеально слаженный инструментальный кунштюк.

Практически весь первый премьерный состав собран без приглашенных певцов: во главе ансамбля — героическая Наталья Ляскова (Кармен), стилистически внимательная и актерски неотразимая. Хозе — фаворит пермской публики Борис Рудак, которому в последнее время везет на иронически решенные роли романтических героев, Эскамильо — звучный и отзывчивый актерски Энхбат Тувшинжаргал. Если к каждому в отдельности могли быть вопросы, то весь сбалансированный вокальный ансамбль в премьерный день украсил спектакль нешуточным сценическим и музыкальным артистизмом.

Шутка ли — сделать из «Кармен» комедию? Смешное в современном оперном театре на вес золота, и оперные старожилы с трудом припоминают, когда в последний раз имели удовольствие смеяться в зале. Да, трагическая нота (пусть остраненная, травестированная и чем ближе к финалу, тем явственнее ускользающая из рук) в спектакле звучит, и довольно проникновенно. Но все же новая пермская «Кармен» пробивает громадную брешь в стене оперной серьезности. И если хоть с чем-то она всерьез полемизирует, то скорее с культурой раздельного потребления жанров трагических и комических, в которой опера должна знать свое место и высокое меланхолическое положение. В пермском спектакле она его не знает и безустанно шутит. Но, как однажды вроде бы говорил о парижском «Гран-Гиньоле» нарком Луначарский, несет в себе легкую «тень серьезной мысли».