Накануне 9 мая Свенья Гольтерманн, профессор истории нового времени в Цюрихском университете и соиздатель онлайн-издания Geschichte der Gegenwart («История современности»), реконструирует обстановку в Германии весной 1945-го.

Бывают времена, когда кажется, что десятилетия назад мы добились большего, чем имеем сейчас. Такое ощущение возникает сегодня в Германии, которая вспоминает окончание Второй мировой войны. Исторические высказывания ревизионистского толка, преуменьшающие ужасы и преступления нацизма, звучат не только постыдно громко — «новые правые» целенаправленно прибегают к ним для нападок на демократический и либеральный порядок в Федеративной республике. «Фундаментальный антитоталитарный консенсус», который историки Ульрих Херберт и Аксель Шильдт 20 лет назад считали объединяющим признаком почти всех социумов на европейском континенте, трещит по швам. И потому вспоминать о конце войны сегодня снова становится важным.

Официально война в Германии закончилась 8 мая 1945 года, в день безоговорочной капитуляции. Этот день знаменовал собой для большой части Европы прежде всего конец развязанной немцами преступной войны, начавшейся в сентябре 1939 года с нападения на Польшу и вылившейся в беспрецедентную эскалацию насилия и истребления людей, прежде всего на востоке Европы. Общее число погибших сегодня оценивается более чем в 60 млн, вследствие геноцида, бомбежек и насильственного переселения большую часть из них составляло гражданское население.

Только Советский Союз потерял более 25 млн человек, Польша — около 6 млн, из которых около 3 млн составляли евреи — и это больше половины от всех убитых в Европе евреев. Преступления немцев в отношении евреев, совершенные прежде всего на востоке континента, не имели исторических параллелей.

Тем не менее для историков конец войны — это не только сам день капитуляции. Война начала близиться к завершению на много месяцев раньше — на западе Германии это почувствовалось не позднее 11 сентября 1944 года, когда американские солдаты близ Аахена пересекли государственную границу Германского Рейха. А месяц спустя советские солдаты впервые перешли немецкую границу на востоке.

Происходившее на территории Рейха в месяцы, остававшиеся до безусловной капитуляции, имело противоречивую природу: нарастающая усталость немецкого гражданского населения от войны сочеталась с ощущением «последних сражений», навязанным пропагандой — ожесточеннее всего они велись на востоке Германии. Треть людских потерь вермахта за все время Второй мировой войны приходится именно на последние месяцы с января по май. Кто-то из немцев уже вывешивал из окон белые простыни, сигнализируя американцам о капитуляции, тем временем эсэсовцы отправляли солидную часть остававшихся узников концентрационных лагерей на «марши смерти».

Советские, американские и английские солдаты один за другим освобождали концентрационные лагеря, но не каждого изможденного и умиравшего от голода узника им удавалось спасти. На этой фазе ликвидации государства и неописуемого хаоса на немецкой земле пересеклись дороги узников концлагерей на «маршах смерти», беженцев и вынужденных переселенцев, немецких военнопленных, людей, лишившихся крова в результате бомбежек, и иностранных принудительных работников, части из которых к тому моменту уже удалось вернуть себе свободу. Сотни тысяч из них так и не дождались окончания войны.

Не только многочисленные крупные и мелкие функционеры от НСДАП, но и «обычные граждане», мужчины и женщины (преимущественно на востоке), в последние месяцы войны накладывали на себя руки. В СС еще в марте 1945 года констатировали, что все больше людей подумывали покончить с собой из страха «перед неминуемо надвигавшейся катастрофой».

Конечно, немалую роль в этом сыграл страх перед местью красноармейцев, который сеяли пропагандисты. Но были и люди, которые просто не видели будущего. Те, кто подвергался преследованиям нацистов, с нетерпением ждали прихода союзников по антигитлеровской коалиции, но большинство немцев в последние дни войны не питали иллюзий относительно их собственных перспектив.

Несмотря на облегчение от понимания, что война с ее насилием осталась в прошлом и что оставшиеся в живых избежали самого худшего, ощущение крушения иллюзий после безоговорочной капитуляции 8 мая 1945 года в душах немцев медленно уступало место другим чувствам. Об этом свидетельствуют автобиографические тексты, дневники, письма, истории болезней. Стремление думать о будущем часто даже у одного и того же человека смешивалось с крайней усталостью и скорбью, с чувствами беспомощности, страха и полной зависимости на фоне абсолютного отсутствия ясности относительно будущего Германии и собственной судьбы.

Свой вклад в эти противоречивые чувства внесли грабежи (не только со стороны оккупационных войск), физическое насилие и изнасилования, голод, который зверствовал прежде всего в городах, а также решимость союзников радикально искоренить национал-социализм, даже если в конечном итоге и с учетом желания как можно быстрее построить новый политический порядок это оказалось нереальным. Те, кого коснулись массовые аресты первых послевоенных месяцев (в американской зоне оккупации в лагерях для интернированных оказалось около 117 тыс., в советской — около 127 тыс. бывших членов партии), не могли предвидеть, чем все это закончится. То же относится и к программам денацификации, которые хоть и проводились в разных зонах оккупации с различной степенью жесткости, повсеместно означали для миллионов немцев проверку их национал-социалистического прошлого и возможность репрессий.

На ощущение непредсказуемости, которым сопровождались соответствующие программы, явно указывают и лихорадочные поиски документов, подтверждавших непричастность к нацистским преступлениям — это не ускользнуло от внимания современников и служило поводом для колких комментариев. Многим удалось «отмыться» с помощью так называемых персильных грамот и преуменьшить личную ответственность за преступления нацистов.

Программы денацификации для многих, кого они коснулись, стали тем решающим опытом, который их вынудил обратиться к собственному национал-социалистическому прошлому и дистанцироваться от идеологии национал-социализма. К этому добавлялось то обстоятельство, что до самого завершения разбирательства и снятия с них подозрений они не знали, разрешат ли им продолжить работать по специальности. Для колоссального количества мужчин это время ознаменовалось тягостным, изнурительным ожиданием решения, столь важного для их будущего.

Историк Михаэль Гайер заостренно сформулировал это так: из расхождения в оценках 8 мая 1945 года как дня «освобождения» или «поражения» явствует, насколько «послевоенное общество к концу XX века "отговорилось" от войны». Когда мы, немцы, сегодня настаиваем, что этот день принес нам освобождение, то это, безусловно, оправдывается потребностью недвусмысленно выразить полное признание преступного характера национал-социалистического режима и необходимости его разгрома.

Но разговоры об «освобождении» — тоже коварная вещь. С одной стороны, они искажают картину истории: колоссальное количество немцев отнюдь не чувствовали себя «освобожденными», поскольку верили в «фюрера», испытывали большой страх перед будущим или сами столкнулись с насилием. С другой — «имплицитный смысл освобождения» подразумевает, будто все немцы были исключительно жертвами, как несколько лет назад отметил в одном интервью историк Райнхарт Козеллек. «Но мы, немцы, были еще и преступниками в очень определенном смысле, будь то в качестве охранников концлагерей или солдат. Я сражался до самого конца, чтобы спастись, уйти на Запад; говорить, что я был жертвой, для меня было бы ложью. И говорить, что меня освободили, в то время как меня, наоборот, арестовали, полностью противоречит моему опыту»,— сказал он.

Если обратиться непосредственно к послевоенному времени, свидетельства немцев, которые сами открыто называли себя преступниками, будут очень редки. Многим иностранным наблюдателям, а позднее и историкам современности в целом казалось, будто сразу после окончания войны немцы поскорее отставили на задний план преступления нацизма — по сути, вытеснили их из сознания или как минимум уверовали в их относительность, ни в коей мере не чувствуя своей вины за те или иные деяния и не испытав потрясения от свершившихся преступлений.

Конечно, такое тоже имело место, хотя трудно сказать, какой процент населения пошел этим путем. Однако по отсутствию уверенности в завтрашнем дне и потере ориентиров, отчаянию и страхам, сразу после войны терзавшим многих немцев, и в особенности бывших солдат, можно заключить о постоянном присутствии пережитого и совершенного насилия в жизни тех, кто избежал самого худшего.

Так, в непосредственно послевоенных дневниках, письмах и историях болезни регулярно встречаются упоминания о массовых страхах, вытекавших из столкновения с солдатами оккупационных войск и программ денацификации. Очевидно, что такие страхи подпитывались достаточно серьезным знанием о преступлениях, «сбежать» от которого было трудно.

Эти воспоминания посещали бывших солдат в их снах, но в то же время оказывались движущей силой для постоянного обращения к собственной личности, которой требовались новые ориентиры, чтобы жить дальше с таким прошлым.

Бывший военнослужащий вермахта Франц Ф. был одним из них. Даже по прошествии трех лет после окончания войны пережитое не отпускало его. Воспоминания преследовали его во сне, а днем, как он рассказывал врачу, Ф. регулярно ловил себя на том, что «размышлял над событиями военных лет». Он не уточнял, какие именно ужасы он не мог забыть, но при этом говорил, что в нем будто бы две души, одна из которых, более грубая, проявляет себя только в условиях войны. Но он уверял врача: «Если бы я еще раз оказался во многих ситуациях, то проявил бы большую чуткость».

По солдатам, вернувшимся с войны, очень хорошо видно, что их жизнь в первые послевоенные годы, вопреки внешнему впечатлению, часто напоминала испытание на разрыв — чтобы снова найти внутреннее равновесие, требовалось время. Они крайне редко упоминали страдания вражеских солдат и убитых ими людей, но все это в какой-то степени подспудно присутствовало в их сознании и пронизывало всю жизнь тех, кто избежал худшего, их попытки осмыслить собственное поведение во время войны и не в последнюю очередь общение в бесчисленном множестве немецких семей.