Анна Толстова о романтизме в России и Германии и выставке в Третьяковке

В Третьяковской галерее на Крымском Валу открывается выставка «Мечты о свободе. Романтизм в России и Германии», сделанная совместно с Государственными художественными собраниями Дрездена. Экспозиция выстроена главным образом на живописи — более двухсот картин из множества немецких и российских музеев прокомментированы архивными документами, мемориальными раритетами и современным искусством. После того как в Третьяковке по официально не названным причинам отменили выставку «Многообразие / Единство. Современное искусство Европы. Москва. Берлин. Париж», которая должна была состояться прошлой осенью, «Мечты о свободе» стали главным событием года Германии в России 2020/2021

1790 год, Тюбинген, Теологический институт, студенческая общага, комнатка на троих, три студента-соседа — Гёльдерлин, Гегель и Шеллинг. Гегель и Гельдерлин старше, их интересует политика, Шеллинг моложе, его интересует поэзия, он переводит на немецкий «Марсельезу» — ведь это хорошие стихи. Следственный комитет во главе с герцогом Карлом Ойгеном начинает проверку в институте — на допросе Шеллинг, ссылаясь на 51-ю статью, темнит, но от песни «марсельских бандитов» не отрекается. Как ни странно, все обходится без последствий в виде карцера. Современность с подозрением относится к романтизму — и особенно к немецкому романтизму, на который была возложена часть вины за муки поэзии после Освенцима. И конечно, современное искусство не приемлет в романтизме многое, если не сказать все, начиная с культа романтического гения и заканчивая пантеоном романтических гениев в полном составе. Концептуальная архитектура выставки «Мечты о свободе. Романтизм в России и Германии», произведение мэтра деконструктивизма Даниэля Либескинда, представляет собой две угловатые, вписанные одна в другую спирали — постоянно пересекающиеся траектории русского и немецкого (в данном случае — дрезденского, саксонского) романтизма. Эта конструкция должна напомнить нам о том, что само современное представление о спирали истории — романтического происхождения. В экспозицию включено современное искусство — работы Вольфганга Тильманса, Гвидо ван дер Верве, Арнульфа Райнера, Джеймса Таррелла, Марлен Дюма, Хироси Сугимото, Сюзан Филипс, Яана Тоомика, Тони Оурслера, Андрея Кузькина, Томаса Руффа, Хито Штейерль. Но дело не в том, что партнером Третьяковской галереи выступает Альбертинум, главное дрезденское хранилище романтизма, чья коллекция постоянно прирастает актуальным искусством. И не стоит подозревать главного куратора выставки с российской стороны, сотрудника отдела новейших течений Третьяковки Сергея Фофанова, в попытках осовременить несовременный материал. Романтизм на выставке оказывается современен и сам по себе. Видимо, тут нужно добавить — «к сожалению».

Главным художником в романтическом каноне, каким он постепенно сложился в советской культуре, был, конечно же, не протагонист третьяковской выставки Каспар Давид Фридрих, столь тесно связанный с Россией — во многом благодаря Василию Жуковскому, подружившемуся с Фридрихом и обеспечившему ему на склоне лет покровительство августейшей фамилии. И не Филипп Отто Рунге, равновеликая Фридриху фигура,— Рунге на выставке будет, увы, совсем немного, однако ему нашли удачную замену, своего рода двойника, но не доппельгангера, Карла Густава Каруса, ученика Фридриха и, как и Рунге, теоретика искусства и друга Гёте. Главным советским романтиком в живописи был Эжен Делакруа — Делакруа «Свободы, ведущей народ» и «Греции на развалинах Миссолунги», с тенью лорда Байрона где-то на заднем плане. И «Свобода, ведущая народ» словно бы предвосхищала Октябрьскую революцию, и «Греция на развалинах Миссолунги» намекала на грядущую освободительную миссию советского народа. В этот символический ряд органично включались и декабристы на Сенатской площади, и Лермонтов на Кавказе, хотя на Кавказе он и правда был не Байрон, то есть совсем не то, что Байрон в Греции. Совместная выставка Третьяковки и Альбертинума не только восстанавливает историческую справедливость, показывая, что самым близким, избирательно сродственным России был именно немецкий романтизм, но и ставит в центр этого давнишнего культурного диалога проблему свободы — личности, совести, слова, мнения, творчества, духа, народа, народного волеизъявления. Одну из основополагающих категорий в романтическом мировоззрении, столь актуальную и сегодня.

Опасную, подрывающую устои категорию, коль скоро она входит в революционный символ веры наряду с равенством и братством. Диалектически противоречивую категорию — коль скоро освободительная энергия революции оборачивается террором, террор — почти что мировой войной, и на полях ее сражений вырастают новые революционеры. Амбивалентную категорию, как будто бы универсальную и в то же время сотканную из множества частных исторических непримиримостей — среди экспонатов есть, например, пара сапог Наполеона из дрезденской Оружейной палаты, и для Варшавы это сапоги освободителя, тогда как для Дрездена, напротив, завоевателя. Среди участников кампании 1813 года — и в частности сражения при Дрездене, мелькают имена будущих декабристов, но не они, а спасшие престол преображенцы становятся героями официозной живописи Карла Кольмана и Адольфа Ладюрнера, посвященной декабрьским событиям 1825-го, причем Ладюрнер композиционно следует собственноручному рисунку государя императора Николая I, поскольку историю, как известно, пишут победители. Ни в русском, ни в немецком романтизме мы не найдет такого образа борьбы за свободу, как упомянутая выше картина Делакруа. Зато на выставке есть «Бой на баррикадах в мае 1849 года» Юлиуса Шольца — жаль, что среди безвестных интеллигентов, сражающихся на улицах Дрездена, художник не запечатлел ни Вагнера, ни Бакунина. И так же безымянны «Читатели газет в Неаполе» Ореста Кипренского, но зрители 1831 года, приученные цензурой читать между строк, опознавали в них поляков-эмигрантов, а в дымящемся на горизонте Везувии — намек на польское восстание. Спираль истории закручивается все туже, «Анкор, еще анкор!» — кричит в лихорадочной безнадежности персонаж Павла Федотова, и ходит «По кругу», увязая в застывающем цементе, последний русский романтик Андрей Кузькин.

Первый раздел выставки, в котором появляются реальные и мнимые повстанцы, сапоги Наполеона, декабристы, преображенцы и ходящие по кругу мученики истории, называется «Невозможность свободы». Что делать, если свобода — «Свобода, ведущая народ» — здесь и сейчас невозможна? Пуститься в странствия, чтобы вдали от родины наконец обрести ее в сентиментальной ностальгии — по примеру поэта Жуковского, кстати, изрядного рисовальщика контуром, отточенным в разнообразных путешествиях. Отправиться в Италию, на родину искусства, подобно назарейцам или Сильвестру Щедрину. Отправиться в деревню и там учредить свою отдельную республику творческой свободы, этакую просветительскую идиллию, как удалось Алексею Венецианову. Ну или не вполне удалось, если учесть печальную судьбу его лучшего ученика Григория Сороки. Искать свободу в духе, прозревая трансцендентное в природе (тут Фридрих не имеет конкурентов) или же взращивая в себе религиозное чувство (тут Иоганн Фридрих Овербек конкурирует с Александром Ивановым). Искать свободу внутри себя — к прекрасной галерее автопортретов надлежит добавить галерею интерьеров и пейзажей души. К каждому разделу выставки имеется послесловие в виде тонко подобранных произведений современных художников, но, право слово, во всех этих романтических исканиях свободы — в природе, искусстве, Италии, религии, внутреннем мире, семейном счастье, где угодно, только не на баррикадах,— и так предостаточно современности. Здесь как-то иначе начинаешь понимать девиз на фасаде венского Сецессиона: «Каждому времени свое искусство, каждому искусству своя свобода».

«Мечты о свободе. Романтизм в России и Германии». Третьяковская галерея на Крымском Валу, 23 апреля — 8 августа