Что общего между российской несистемной оппозицией и советскими диссидентами

45 лет назад, 12 мая 1976 года, в московской квартире академика Андрея Сахарова 11 советских граждан объявили о создании Общественной группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР. Подписав итоговый акт Хельсинкского совещания в августе 1975-го, Советский Союз принял на себя обязательство придерживаться общих с Европой, Канадой и Соединенными Штатами стандартов в области прав человека. Но практически немедленно члены Хельсинкской группы столкнулись с преследованием за антисоветскую пропаганду, угрозами и необходимостью эмиграции. Соратник Алексея Навального Владимир Милов, покинувший Россию в апреле нынешнего года, отмечает, что представители российской несистемной оппозиции сталкиваются с тем же давлением со стороны властей, с каким имели дело советские диссиденты и правозащитники. “Ъ” попытался разобраться, есть ли общие черты у российской несистемной оппозиции и советского диссидентского движения, выяснить, в чем разница между публичной и «партизанской» политикой, и понять, как происходит переход из одного состояния в другое.

«Не стать частью режима»

На фоне судебного процесса, итогом которого может стать признание региональных штабов и фондов, созданных Алексеем Навальным, экстремистскими организациями, а также обсуждения законопроектов, способных ограничить гражданские права не только создателей и участников этих организаций, но и тех, кто поддерживал их материально или информационно, сами сторонники господина Навального и некоторые политические эксперты заговорили о фактическом переходе этой части несистемной оппозиции на нелегальное положение.

«Если их признают экстремистами, это будет уже не моральная стигматизация иностранных агентов, а куда более серьезное отношение, сродни тому, которое было к диссидентам в советское время»,— сказал “Ъ” политолог Алексей Макаркин

анализируя итоги уличной акции сторонников господина Навального 21 апреля и возможные перспективы их противостояния с властью. Соратник Алексея Навального Владимир Милов, покинувший Россию в конце апреля, также говорит о сходстве ситуации, в которой к маю 2021 года оказалась наиболее активная часть несистемной оппозиции, с положением советских диссидентов, которые преследовались за антисоветскую пропаганду.

Господин Милов при этом предлагает создать систему правовой поддержки россиян, сталкивающихся с преследованием за взгляды, например, с увольнением с работы. Даже такое предложение едва ли можно было представить себе в советское время, не говоря о его реализации. Но важнее в данном случае то, что признание такого сходства означает признание качественного перехода из сферы публичной политики, где можно добиваться согласования митингов, активно влиять на ход избирательных кампаний и участвовать в них, к фактически подпольной деятельности, которая, безусловно, влияет на политическую систему, но опосредованно и вопреки системному противодействию властей.

Это как раз первое и достаточно очевидное различие: советские диссиденты не были политиками как таковыми. К моменту возникновения диссидентского движения в 1960-х годах советская политическая система была полностью монополизирована коммунистической партией, быть «публичным политиком» по факту мог только человек, делающий карьеру в КПСС. Глава Хельсинкской группы с 1996 по 2018 год (и одна из ее учредителей в 1976 году) Людмила Алексеева в своей книге «Истории инакомыслия в СССР» писала, что диссидентство было «движением за права человека». Впрочем, это само по себе было, несомненно, политической манифестацией. «Защита прав личности и требования соблюдения законов — основа этого движения и его отличительный признак»,— писала Людмила Алексеева.

Советская репрессивная машина считывала именно политическое заявление правозащитного движения, поэтому кружок энтузиастов Хельсинкских соглашений изначально не мог, да и не собирался рассчитывать на спокойную жизнь клуба филателистов или коллектива самодеятельной песни.

Сами участники диссидентского движения, которое было весьма неоднородным идеологически и на разных этапах включало в себя как адептов либерального понимания прав человека, в том числе и политических, так и альтернативных марксистов, и консервативных националистов-почвенников, и активистов национально-демократических движений советской «имперской периферии», считали его прежде всего нравственно-этическим. Владимир Буковский, один из основателей и активный участник диссидентского движения в СССР, подчеркивал, что диссидентство возникло как нравственное движение:

«Наш основной импульс был не переделать Россию, а просто не быть участником преступления. Не стать частью режима».

Тем не менее грань между неучастием и созданием альтернативных политических форм была довольно размытой. Так, «классический» процесс против Юлия Даниэля и Андрея Синявского, в 1965 году уличенных в антисоветской пропаганде, в том числе в форме передачи своих произведений для публикации за рубежом (в 1966 году оба были осуждены к пяти и семи годам лишения свободы), привел не только к бурной международной реакции, отзываться на которую пришлось самому Леониду Брежневу, но и к первому за долгие годы несанкционированному митингу протеста в Москве.

5 декабря 1965 года, в тогдашний день Конституции, на Пушкинской площади собрались около 200 человек, требовавших гласного суда над Синявским и Даниэлем. «Соблюдайте свою Конституцию!» — было написано на самодельных плакатах. Сотрудники милиции и Комитета государственной безопасности «зачистили» площадь в считанные минуты, около 20 человек задержали, некоторые участники позже столкнулись с неприятностями в виде исключения из институтов.

Другие, например, поэт и анархист Юрий Галансков, подвергались и уголовному преследованию, но уже в связи с другими событиями: Юрий Галансков, например, арестован был в 1967 году и на следующий год приговорен вместе с Александром Гинзбургом к семи годам строгого режима. Галансков умер в тюремной больнице в 1972 году из-за заражения крови во время операции на двенадцатиперстной кишке. 33-летний диссидент отказался подавать прошение о помиловании, чтобы не признавать вины.

Невозвращенцы

В феврале 1979 года была создана группа «Выборы-79», члены которой намеревались выдвинуть независимых кандидатов на выборах в Верховный совет СССР — писателя Роя Медведева и жену «невозвращенца» Людмилу Агапову. В группу вошли более 20 человек, правозащитный характер их действий состоял в попытке реализовать зафиксированное в советских законах право граждан выдвигать кандидатов. А власти просто никак не отреагировали на поданные в соответствии с установленной процедурой документы о выдвижении.

Через десять лет, в 1989-м, в СССР прошли первые частично свободные выборы народных депутатов.

Диссидентское движение стало одним из факторов, содействовавших сначала трансформации, а затем крушению советского государства в 1991 году.

Однако мало кто из диссидентов шагнул в публичную политику в связи с политическими переменами — и практически нет тех, кто надолго там задержался. Например, несостоявшийся демократический кандидат на выборах 1979 года Рой Медведев, успешно избранный в 1989-м, был тогда же восстановлен в КПСС, а на следующий год вошел в состав ЦК — но через год не стало ни партии, ни страны.

69-летний академик Сахаров, избранный на первый съезд народных депутатов СССР, умер через полгода после его начала, в декабре 1989 года, от сердечного приступа спустя несколько часов после выступления на заседании Межрегиональной депутатской группы.

Владимир Буковский в 1992 году едва не принял участие в выборах мэра Москвы, но взял самоотвод, затем в результате своего несогласия с политикой Бориса Ельцина пытался отказаться от российского гражданства; в 2008 году вместе с Гарри Каспаровым и Борисом Немцовым вошел в состав оппозиционного «Комитета-2008», но в итоге так и остался в Великобритании, где незадолго до смерти в 2019 году успел побывать фигурантом скандального процесса по обвинению в хранении и создании детской порнографии.

Людмила Алексеева, наоборот, вернулась в постсоветскую Россию и с 1996 года возглавляла МХГ. До самой своей смерти в 2018 году оставалась «лицом правозащитного движения», членом президентского совета по правам человека — и символом, означавшим, что до поры до времени российская власть рассматривала себя не только как преемника власти советской, но отчасти и как наследника антисоветских движений. Возможно, этому долгому пребыванию Людмилы Алексеевой в амплуа посредника между властью и правозащитниками способствовала как раз ее убежденность: если правозащитники и делают политику, то исключительно как правозащитники.

«Грубое нарушение общественного порядка»

Все опрошенные “Ъ” эксперты и представители несистемной оппозиции уверенно назвали основной традицией, перенятой современными активистами у диссидентов, декларацию необходимости соблюдения гражданских прав.

В этом смысле не изменились даже лозунги: на современных акциях протеста легко увидеть транспаранты с надписями «Соблюдайте вашу Конституцию» и «За нашу и вашу свободу» (лозунг демонстрации восьмерых советских граждан на Красной площади в полдень 25 августа 1968 года против введения советских войск в Чехословакию. Двое — Виктор Файнберг и Наталья Горбаневская — признаны невменяемыми и направлены в психиатрические стационары, остальные шестеро осуждены к различным срокам лишения свободы или ссылки за распространение клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй, а также за грубое нарушение общественного порядка).

«Главный месседж диссидентского движения — требование соблюдение законов — остается актуальным»,— считает руководитель программы «Внутренняя политика» Московского центра Карнеги Андрей Колесников.

Историк, директор Сахаровского центра (внесен Минюстом в реестр СМИ-иноагентов) Сергей Лукашевский видит некоторое сходство между периодом 1960–1980 годов с нынешним временем: и теперь, как после оттепели, власть берет «реакционный, консервативный крен», «нарушает собственные законы», а «наиболее активная часть общества начинает против этого выступать». Если историки диссидентства часто берут за точку отсчета 1965 год, в котором процесс Синявского и Даниэля кладет конец последним оттепельным иллюзиям, то в современной истории таким пунктом Сергей Лукашевский считает 2011–2012 год: возвращение Владимира Путина на пост президента, «крушение надежд на медведевскую либерализацию» и протесты против фальсификаций на федеральных выборах зимой и весной, вылившиеся в столкновения с полицией и серию уголовных дел. Господин Колесников согласен, что для обеих эпох характерны «ползучая ресталинизация дискурса элит» — как и вызываемый ею протест части общества.

Впрочем, историк, сотрудник архива международного общества по увековечению памяти жертв политических репрессий «Мемориал» (включено Минюстом в реестр иностранных агентов) Алексей Макаров скептически смотрит как на попытки советских диссидентов каждый судебный процесс против своих единомышленников сравнивать со сталинскими репрессиями, так и на нынешние заявления о возвращении сталинизма: «Они не всегда адекватны, все-таки речь идет о совершенно разном масштабе преследований».

У диссидентов, само появление которых было в какой-то мере реакцией на попытку ревизии наследия Никиты Хрущева в части осуждения сталинских преступлений, было больше оснований опасаться возвращения сталинизма. К моменту, когда Леонид Брежнев 14 февраля 1966 года получил так называемое «письмо двадцати пяти» представителей советской интеллигенции о недопустимости частичной или косвенной реабилитации Сталина, с момента смерти последнего прошло менее 13 лет.

Представители несистемной оппозиции видят признаки «ресталинизации» в перемене отношения к фигуре Сталина, с одной стороны, и памяти жертв политических репрессий, с другой. Однако формальное «почитание» Сталина остается прерогативой части коммунистов, а представители власти регулярно принимают участие в мероприятиях памяти жертв террора, открывают памятники его жертвам и поддерживают музеи. Впрочем, одновременно власти могут закрывать глаза на восстановление памятников Сталину и демонтаж мемориальных табличек на домах репрессированных, и подвергать преследованию людей и организации, занятые правозащитными проектами, связанными с исследованием истории репрессий (например, признать иностранным агентом «Мемориал»).

Сходство двух эпох — постхрущевского СССР и современной России — Сергей Лукашевский видит и в арсенале «гражданского-политического сопротивления», и в инструментах его подавления: «сфальсифицированные уголовные дела или уголовные дела, в которых происходит извращение положений закона», а также «разнообразные формы слежки и внесудебного давления».

Современная власть и силовые структуры воспроизводят поведенческую модель советских предшественников даже в части формулировок, отмечает господин Колесников.

Историк Алексей Макаров объясняет «параллели» тем, что современные силовики «учились по учебникам, написанным еще в советское время, и учились на этих уголовных делах». Он видит в этом одну из фундаментальных причин воспроизводства реакции государства на протест и другие проявления несогласия. Политолог Алексей Макаркин добавляет, что власть, определяя несистемную оппозицию как агентов Запада, воспроизводит точку зрения советской власти на диссидентов — но при этом и оппозиционеры наследуют традиции «западничества», усвоенные частью советских диссидентов, хоть и далеко не всеми.

«Они — герои, а мы — так, полугерои»

Несмотря на некоторую смысловую перекличку, различия между советским диссидентским движением и современной несистемной оппозицией «фундаментальны», признает Сергей Лукашевский: «Диссиденты — это специфическое определение инакомыслящих, применяемое для ситуации тоталитаризма и идеократии,— говорит он.— Возможно, наш режим отчасти в какой-то степени туда движется, но нашу власть нельзя называть идеократической. Люди, которые сейчас выходят на протестные акции и оппозиционные политики,— не диссиденты».

«Мы не можем назвать диссидентами сейчас никого: есть политики, правозащита, гражданские и политические активисты»,— говорит глава правозащитной организации «Русь сидящая» (внесена Минюстом в реестр СМИ-иноагентов) Ольга Романова.

Политолог Алексей Макаркин поясняет, что политические ограничения, с которыми сталкивалось советское общество, весьма отличаются от тех, с которыми имеют дело современные россияне: ситуация в стране совершенно иная, подчеркивает эксперт: «Сейчас несогласных может быть больше, но они более умеренны и могут спокойно раскрывать свою позицию. Советский диссидент должен был быть очень осторожным, чтобы не сказать лишнего на работе. Он не мог написать, что думает, не мог купить книги, которые хотел почитать, не мог поехать в страну, в которую хотел».

При советской власти карались действия с идеологическим подтекстом, а при современной — с политическим, говорит Алексей Макаркин: советская власть подводила под антисоветскую агитацию любые идеологические тексты, а сейчас действует идеологический плюрализм. «Ты можешь быть либералом, консерватором, писать о том, что Николай II был плохой или хороший,— государство не будет тобой особенно в связи с этим интересоваться,— отмечает эксперт.— Неприемлемой современная власть считает политическую деятельность, связанную с конкретными, запрещенными, по ее мнению, действиями».

Господин Макаркин напоминает о диссидентской «группе Михаила Антонова — Александра Фетисова», выступавшей за ресталинизацию и требовавшей ужесточения приговора Синявскому и Даниэлю вплоть до расстрела. В итоге «фетисовцев» тоже арестовали и поместили в психиатрический стационар.

«Власть негативно относилась к любому противостоянию своему мнению,— поясняет Алексей Макаркин.— В современной России мы видим другой подход. Часто радикальные прогосударственные движения поощряются и процветают».

Действующая российская Конституция, в отличие от советской, гарантирует политический плюрализм, напоминает эксперт.

Диссидент Вячеслав Бахмин, впервые арестованный в 1969 году за распространение листовок против реабилитации сталинизма, отмечает, что советская власть старалась не допустить людей к информации, которую считала опасной: «А сейчас ограничивать информацию практически бесполезно. Власть поняла, что знание — это еще не все. Можно и не верить в то, что говорят по официальным каналам, но не конвертировать это в реальные поступки и поведение. Сейчас власти, мне кажется, важно напугать людей, чтобы они не проявляли свое отношение в поведении». В начале 1990-х господин Бахмин работал в МИД России, но затем покинул госслужбу, сосредоточившись на правозащитной работе.

Вячеслав Бахмин считает несопоставимым количество людей, сопротивляющихся власти в СССР и сейчас. Сейчас протестно настроенных граждан существенно больше, говорит господин Бахмин — именно этим, по его мнению, объясняется принятие «большого количества репрессивных законов». Правозащитник Лев Пономарев (внесен Минюстом в реестр СМИ-иноагентов), общавшийся с такими лидерами советского диссидентского движения, как Андрей Сахаров и Юрий Осипов, согласен с оценкой господина Бахмина: диссиденты, по его словам, были одиночками или объединялись в небольшие группы, а сейчас и правозащитное движение, и несистемная оппозиция — это развернутые сети единомышленников, благодаря которым у каждого из них есть «ощущение поддержки». «Диссиденты понимали, что идут против системы, это было почти самоубийство,— говорит господин Пономарев.— Поэтому они — герои, а мы — так, полугерои».

«Речь идет не о группке московской интеллигенции»

Историк Алексей Макаров возражает: общее количество советских диссидентов в разные годы могло доходить до десятков тысяч человек. «Два самых больших движения — это католики в Литве и крымские татары, которые боролись за свое возвращение из ссылки. Речь идет не о группке московской интеллигенции, как это нередко представлено в учебниках, а о довольно большом и разнородном течении»,— напоминает эксперт.

Оценить количественный потенциал политического протеста в современной России сложно. Многие политологи оценили, например, как провал акцию сторонников Алексея Навального 21 апреля текущего года. На улицы российских городов в этот день вышло, по оценке полиции, около 14,4 тыс. человек, притом что за несколько дней до акции на сайте, где сторонники оппозиционера проводили регистрацию желающих принять в ней участие, отметились более 460 тыс. человек. Сбор такого количества гипотетических сторонников занял около месяца, впрочем, регистрация на сайте не обязательно означает готовность к участию в несанкционированных митингах, как и участие в них не обязательно означает полную политическую солидарность с организаторами.

Андрей Колесников считает, что и советских диссидентов, и участников современных протестов нельзя считать политической оппозицией. Первым приходилось действовать в ситуации, когда политическая оппозиция была принципиально невозможна, во втором случае оппозиционеры — это скорее лидеры и организаторы протестов, а не все множество их участников.

Бывший муниципальный депутат Юлия Галямина (в 2020 году приговорена к условному сроку за неоднократное нарушение правил проведения митингов и лишена из-за этого мандата муниципального депутата и возможности участвовать в выборах) видит принципиальную разницу между советскими диссидентами и российской несистемной оппозицией: «Мы сами называем себя оппозицией и политиками. Я прочитала последние слова советских диссидентов в суде и сравнила их со своими и со словами Алексея Навального. Диссиденты не позиционировали себя как люди, которые делали политические заявления».

Участников современных протестов госпожа Галямина считает частью политической оппозиции: они, по ее мнению, отстаивают идеи изменения политического устройства, «а не нравственные позиции».

Впрочем, на судебных процессах, последовавших за серией несанкционированных митингов в Москве в связи с выборами Мосгордумы в 2019 году, ряд обвиняемых прямо давали понять, что не имели никакого отношения к политической оппозиции, а действовали главным образом исходя из своих представлений о справедливости.

Прямые наследники диссидентов — российские правозащитники, как правило, не относят себя к политической оппозиции. «Они не хотели бы считать себя частью оппозиции, но их, по сути, выталкивают в политику,— говорит Алексей Макаркин.— Они с удовольствием занимались бы другими вопросами. Но пространство для них сокращается, в том числе и в результате появления законов об иностранных агентах. Это понятие относится не только к тем, кто занимается политической деятельностью, но и к тем, кто связан с институтами гражданского общества».

Лев Пономарев согласен, что его коллеги по правозащитному движению «приблизились к политической оппозиции»: по его словам, в 1990-е правозащитники «поправляли власть, указывая на недостатки», а сейчас вынуждены становиться ее противниками, поскольку власть зачастую игнорирует собственные конституционные нормы. Лидер «Яблока» Николай Рыбаков сожалеет, что многие правозащитники не готовы включаться в политику: «Есть некое представление, что перемены в области соблюдения прав человека могут произойти и без участия в политике, а это невозможно. Если мы хотим, чтобы в России качественно изменилась политика, в ней надо участвовать самим».

«Теперь куда больше скепсиса»

Сергей Лукашевский полагает, что арест Алексея Навального после его возвращения в Россию и его отправка в колонию приблизили его позиции к диссидентским. Андрей Колесников, анализируя, в частности, ряд последних выступлений Алексея Навального в судах, также приходит к выводу, что оппозиционер перестает быть чистым функциональным политиком и проявляет интерес к тому, чтобы приобрести моральный авторитет в глазах нынешних и потенциальных сторонников. По мнению господина Лукашевского, у Алексея Навального в тюрьме появилась возможность апеллировать к «русской освободительной традиции, которую можно тянуть от Радищева или дальше»: «Эта традиция дает нравственные основания для выстаивания, хотя ты противостоишь махине, которая имеет технические средства раздавить тебя в любой момент».

Юлия Галямина не считает, что «политик должен быть нравственным авторитетом»: «Это ненормально. Он должен быть человеком, которому доверяешь, и все».

Лидер «Яблока» Николай Рыбаков не видит нравственных оснований у государственной политики, поэтому считает, что оппозиции пошло бы на пользу диссидентское внимательное отношение к ценностям — требование сделать власть более человечной помогло бы бороться за избирательские симпатии. Впрочем, бурная полемика в рядах пользователей соцсетей, критически и протестно настроенных по отношению к власти, вызванная публичными выступлениями Григория Явлинского во время судебного процесса над Алексеем Навальным, показывает, что ценности у оппонентов власти по-прежнему далеко не одинаковые. Господина Рыбакова это не расстраивает: «сделать власть человечной», по его мнению, нельзя добиться практикой объединения оппозиции по принципу «все со всеми» и «Путин надоел»: «Важно, кто будет вместо него. Если оставить всю ту же политику и просто сменить фамилию руководителя государства, жизнь никак не изменится, и отношение к людям никак не изменится. И это будет второй виток провала правозащитного движения».

Признавая нравственные достоинства советских диссидентов, господин Рыбаков критикует их за то, что они боролись за соблюдение законов и Конституции, не пытаясь при этом стать частью власти. Лидер «Яблока» нащупывает, таким образом, фундаментальное различие между диссидентами и политической оппозицией: политическая оппозиция непредставима без амбиции расширить свое участие в политической системе вплоть до формирования большинства. При этом Николай Рыбаков словно игнорирует невозможность такой стратегии в советских условиях и даже винит диссидентов за то, что в стране «в итоге не было сформировано массового политического класса людей, для которых ценности и нравственные начала являются приоритетом».

Сергей Лукашевский, в свою очередь, говорит о недостатке политического опыта у русской правозащитной традиции и вытекающей из него «объективной слабости» гражданского общества: «Мы находимся на очень низком уровне строительства политических структур. И это приводит, в частности, к взаимному отчуждению общества и политиков. Главная задача — выстраивание политических институтов вопреки общественно-политической ситуации. Иначе мы будем идти все тем же путем личного экзистенциального выбора, к которому всегда сводилось диссидентское сопротивление. Да, мы получим большое число героических личностей, которыми будем восхищаться, но снова рискуем не получить работающую демократию».

Лев Пономарев сокрушается в связи с большим количеством «диванных оппозиционеров» — их не устраивает положение дел во внутренней политике, но они не готовы ни к каким формам политической активности, включая участие в выборах, из-за неверия в результат. Политолог Алексей Макаркин считает, что число симпатизантов несистемной оппозиции может достигать 18–20% — что, по его мнению, несопоставимо выше доли советских граждан, разделяющих взгляды диссидентов. При этом господин Макаркин выделяет три фактора, ограничивающих широкую поддержку оппозиции: самоограничение людей, работающих на государство и зависимых от него, страх возвращения в 1990-е, и уверенность в том, что современная организация российской экономики исключает потребительский кризис, аналогичный тому, который возник на закате СССР.

«В 1990 году я зашел в мясной магазин, и единственный, кто лежал на прилавке, был кот,— вспоминает господин Макаркин.— Конечно же, у людей возник запрос на то, что должна прийти новая власть и навести порядок».

Политолог признает, что в СССР сложилась разветвленная субкультура слушателей зарубежных радиоголосов и читателей самиздата, «но они активно себя не проявляли и были внешне лояльными советскими гражданами». Их могло быть несколько миллионов, но доля их не росла, а позиция не становилась активнее, пока советская власть в основном продолжала исполнять свои социальные обязательства. Как только по этим обязательствам был фактически объявлен дефолт и из магазинов исчезли товары, диссидентами стали едва ли не все. Алексей Макаркин напоминает о пути, проделанном в 1980-е Андреем Сахаровым: «В начале афганской войны это фактически изгой, который к концу 1980-х стал оракулом и пророком».

При этом опыт советского коллапса делает значительно более сдержанными по отношению к политической оппозиции переживших его людей: по словам Алексея Макаркина, они «обожглись» в конце 1980-х—начале 1990-х годов, поддержав лидеров, которые впоследствии их разочаровали. «Теперь у них куда больше скепсиса. Даже если в чем-то они разделяют политические оценки оппозиционеров, то стараются не делать из них моральных авторитетов. Другая ситуация для молодежи, которая способна увлекаться и не прошла через разочарование 1990-х,— говорит эксперт.— Но вопрос в том, насколько они будут постоянны в этих симпатиях».

Историк Алексей Макаров отмечает, что политический активизм, не подразумевающий при этом настоящей карьеры публичного политика, требует от людей «довольно много усилий». Люди становятся старше, у них появляются дети, растут ответственность перед близкими и опасения, связанные с возможным давлением, и тогда они сокращают активность, покидают ряды единомышленников, а иногда уезжают из страны. «И потом, довольно трудно постоянно находиться в стадии подъема и борьбы, стресса и выброса адреналина. Естественно, что поколения меняются. И естественно, но немножко печально, что новое поколение считает, что оно первое, и до этого не было никаких достижений».

Кира Дюрягина, Ксения Куликова, Иван Тяжлов