Геннадий Иозефавичус об особенностях норильского туристического направления

Мы, конечно, уже приучились путешествовать не по Тоскане с Провансом, а по просторам родины, однако даже во времена сугубо внутреннего туризма направление «Норильск» на наших радарах возникает не часто. Кажется, и сезон там короткий (местная шутка: «Что ты делал прошлым летом?» — «В тот день я работал»), и желтый дым из труб, и потоки мазута, текущие по тундре. Ну, действительно, никель и медь — не совсем то, что обычно привлекает путешественника, шахты и карьеры пока проигрывают морям и рекам.

В советские времена под Норильском было построено несколько санаториев, куда отправляли отдыхающих со всей страны в период полярного дня, это когда солнце вообще не заходит и загорать под ним можно даже ночью. Так вот, ночной загар считался (в отличие от дневного) дико полезным, оздоровляющим, очищающим и продлевающим жизнь. Странно даже, что светлая курортная идея пока не вернулась: так и видится роскошное арктическое спа под вывеской «Семидесятая широта».

В Норильск я прилетал дважды — и оба раза, зимой и летом, оказывался на Путоране, гигантском, размером с Великобританию, базальтовом плато, внесенном ЮНЕСКО в список природных памятников всемирного наследия. И плато это — абсолютнейшее чудо. Оно все расчерчено реками и ручьями, обрывающимися высоченными, до 500 метров (до 482, если быть точным), водопадами, тут и там природой устроены озера, и все эти воды кишат рыбой — хариусом и тайменем. Путорану даже называют краем тысячи водопадов и десяти тысяч озер — впрочем, зимой водопады превращаются в ледопады, а реки с озерами — в абсолютно ровные снежные поля, но это вот белое с голубым состояние совсем не мешает наслаждаться красотой, даже помогает, зелень не отвлекает от созерцания великолепия.

Ну а летом? Летом меня с компанией забросили (вертолетом — иным способом на Путоране практически никуда не попасть) на Иркиндинский водопад, мы поставили палатки (не надейтесь найти на плато гостиницы или даже таежные заимки, там везде заповедное отсутствие какого-либо человеческого присутствия), искупались в ледяной воде, наловили рыбы, и проводники стали рассказывать страшилки про пропавшие в этих местах экспедиции и про оплошавших туристов, которым природа не простила их оплошности.

Время шло, а солнце никуда не девалось, оно лишь ходило кругами над головой, давая деликатный, совсем не солнечный свет. Казалось, что так должны светить старые уставшие звезды на каких-нибудь иных планетах, что на Земле такого быть не может. А рядом кипел водопад, и звук падающей воды служил саундтреком к этим триеровским кадрам, и страшилки воспринимались как-то совсем по-иному, не так, как если бы были они рассказаны непроглядной ночью у костра. В темноте было бы скорее смешно, как в пионерском лагере, а в свете ночного полярного солнца рассказы бывалых звучали жутковато, вспоминалась не только «Меланхолия», но и «Ведьма из Блэр».

Потом мы сплавлялись на плотах, парились на берегу реки в приспособленной под баню палатке, обедали сасими из хариуса (у проводников нашлись и васаби, и соевый соус), и все это — в полном одиночестве, за неделю мы не встретили ни души, разве что глухарей, лис и однажды даже целую рысь. Снежного барана, самого редкого путоранского резидента (этот вид обитает здесь абсолютно обособленно последние пятнадцать тысяч лет), правда, мы так и не увидели. Возможно, он видел нас, тоже довольно редких в этих краях зверей, а мы его — увы, нет.

Удивительно, конечно, что путоранские красоты — все эти чистейшей воды озера, прозрачные реки и мощные водопады — существуют по соседству с городом, который принято считать чуть ли не адом. Не знаю, как оно на самом деле,— туризм с эмиграцией, как известно, путать не стоит, но город мне нравится. В «Полярной звезде», главной норильской гостинице (отличной, кстати), я спал с открытым окном, и никакой желтый дым ко мне в номер не заползал, воздух был вполне свеж, не чета тому, что у меня на Садовом кольце. И мазутных озер я не заметил — местные рассказывают, что все разлитое прошлым летом было быстро собрано. Что же касается рудников (здесь ударяют на «у») и прочей промышленности, так я даже напросился на визит и спустился, облачившись в шахтерский костюм и вооружившись фонарем и комплектом «Спасатель», в шахту «Ангидрит». Хотя нет, даже не спустился, а проник в центр горы, эта шахта — она не вертикальная, а горизонтальная, ровно такая же, в какой я побывал в Боливии в городе Потоси, где испанцы добыли все свое серебро. В «Ангидрите», правда, не серебро добывают, а собственно ангидрит, гипс, которым укрепляют выработки других ископаемых. И шахта эта — нечто среднее между станцией стокгольмского метро и дворцом горного короля, анфилада залов под высокими сводами, лабиринт поземных проспектов, по которым гоняют похожие на корабли из «Звездных войн» машины. Кстати, «Звездные войны» — в той их части, где механизмы умнее людей,— уже близко: где-то под Норильском (в прямом и переносном смысле) скоро будет работать шахта с роботами. То есть оператор будет сидеть где-нибудь в городе (Норильске или, скажем, Калькутте), в квартире, в пижаме, тыкать в кнопки и управляться с джойстиками, а огромные машины — добывать руду. Нет, все это на Потоси совсем не похоже, там все вручную, в тесноте и дикой пыли, там листья коки, фанта со спиртом, динамит, ранняя смертность, а здесь — высокие своды, модная спецодежда, паек с отличными консервами (куриными крылышками в моем случае) и плавленым сыром, алкотест на входе (который бы точно не прошли мои друзья из Потоси). И, как мне кажется, это мое приключение, путешествие к центру Земли, в шахту «Ангидрит» рудника «Кайерканский»,— это какая-то очень сильная история, многообещающее начало промышленного туризма, который в мире развит и моден, который про историю и современность — и даже про будущее. И комбинат «Надежда» — предприятие и фильм — из того же числа достопримечательностей, которые притягивают и завлекают, на которые хочется посмотреть вблизи, которые хочется облазить, потрогать и понюхать. Людям на смену приходят роботы, поэтому все, где человек все еще виден, где его работа имеет значение, надо успеть познать.

И ровно так же мне была интересна Дудинка, важный и очень своеобразный порт Севморпути, находящийся в устье Енисея. Мне вообще за последний год повезло (ни капли иронии!) с Енисеем: я побывал в Красноярске, посмотрел, хоть и со стороны, на обе главных наши ГЭС — Красноярскую и Саяно-Шушенскую, прошелся по Шушенскому водохранилищу и спустился вниз по Енисею, вдобавок совсем недавно еще и в Дудинке побывал, в конце апреля, когда белые ночи уже начались, а весна (которой тут, впрочем, не бывает: длинная зима оканчивается летом, а стремительное лето — зимой) — еще нет. У дудинских причалов под разгрузкой и погрузкой стояли контейнеровозы, все снабжение Норильска (и вообще Таймыра) происходит по морю, вся продукция «Норникеля» уходит морем. Норильчане вообще всю остальную землю (Москву, Красноярск, Лондон — не важно) называют «материком», у них выбраться из города, улететь на самолете — это «уехать на материк», отрезанные от «материка», они чувствуют себя островитянами.

Зимой Енисей стоит подо льдом, суда из Карского моря доходят сюда, ведомые ледоколами, ледоколы встречают их и в порту, обкалывая места у причальных стенок. На один из таких тружеников, спущенный в Финляндии в середине восьмидесятых «Авраамий Завенягин», я поднялся. И этот ледокол тоже для меня стал совершеннейшим открытием. Во-первых, я никогда раньше не видел таких пароходов; ледокол совершенно не похож на сухогруз или рыбацкое судно. Какое у него машинное отделение! У него ведь, по сути, ничего другого, кроме двигателей — дизельных, а потом — электрических, и нет, весь он занят этими мощными машинами. Во-вторых, этот самый «Завенягин» — очень красивый пароход, очень финский внутри, очень модернистский, по моде восьмидесятых, с дизайнерской мебелью, обитой в северных цветах. В-третьих, это очень жизнестойкое судно. Ему 35 лет, ресурс, кажется, давно выработан, ан нет, «Завенягин» прекрасно работает, колет лед, делает дико важное дело, без него тут никак и никуда.

Летом, понятно, тут все по-другому: вода в Енисее поднимается до такой степени, что порт просто затапливает, причалы уходят под воду. О летнем уровне реки можно судить по высоте, на которой стоит старый речной вокзал, очень красивый, хоть и заброшенный; вокзал находится на десятки метров выше, чем причалы. В этом и есть своеобразие Дудинки, большого и важного, но затапливаемого в паводок порта.