«Последняя "Милая Болгария"» Алексея Федорченко как притча о русском авангарде

«Последняя "Милая Болгария"» — вышедшая в прокат новая кинолента Алексея Федорченко — замечательна многими придумками и находками. Одну из них, связанную с судьбой кинематографического авангарда, особенно ценит Андрей Плахов.

Сюжет фильма завязывается лет сто назад в Болгарии, где молодая пара садоводов выводит новый сорт яблок и попутно зачинает ребенка. Лет двадцать спустя, когда уже нет ни родителей, ни выращенного ими яблоневого сада, выросший ребенок по имени Леня Ец (Илья Белов) оказывается в Алма-Ате. Туда же в разгар войны с немцами эвакуированы многие ученые, писатели и кинематографисты, они все живут в общежитии, эдакой большой коммуналке — своеобразном гетто для советской творческой интеллигенции. Леня и сам ученый-селекционер, потомственный садовод, увлеченный идеей пересадить на российскую почву зимостойкий сорт яблок «Милая Болгария».

Не смущаясь тем, что Алма-Ата и так «город яблок», он проращивает зернышки сохранившегося плода, спасая его буквально изо рта пионера-оглоеда. Но ботаника, смахивающего на Шурика из комедий Гайдая, от главной задачи сильно отвлекает другая: по ночам он читает записи пропавшего при невыясненных обстоятельствах писателя Семена Курочкина (Константин Итунин), жившего в этой же коммуналке. Курочкин — псевдоним Михаила Зощенко, а оживающие на экране записи — фрагменты его автобиографической повести «Перед восходом солнца».

Эта повесть сыграла роковую роль в судьбе Зощенко, до нее бывшего весьма успешным и популярным писателем, можно сказать, народным любимцем. Это он умел смешить слушателей своих рассказов так, что у них выпадали вставные челюсти. А вот публикация «Перед восходом солнца» в журнале «Октябрь» была прервана по указке свыше, автор же пропесочен в одиозном партийном постановлении. В повести, не отказываясь от присущих ему сатирических красок, Зощенко позволил себе, так сказать, прустианский взгляд на утраченное время, и именно этот взгляд на прошлое, утраченное и героем, и страной, воспроизводит Федорченко. Особенный акцент делается на детских травмах в лишенной любви семье, а также на сексуальных томлениях героя, его метаниях между борделями и томными барышнями из хороших семей. Все это накладывается на мучительный опыт Первой мировой и революции: Курочкин-Зощенко стал жертвой газовой атаки и, несмотря на это, продолжал воевать; потом за три года поменял десять профессий, включая инструктора по птицеводству и следователя угрозыска. В общем, ему, как и задыхавшемуся в своей тепличной среде Прусту, было о чем вспоминать.

Таким образом фильм становится двуслойным, а потом и вовсе многослойным: история селекционера и история писателя прихотливо монтируются, вбирая еще несколько эксцентричных сюжетных линий. Не все из них одинаково важны, но одна, несомненно, придумана с концептуальной целью: речь о некоем Режиссере (Александр Блинов), снимающем на алма-атинской киностудии ЦОКС (где объединили силы эвакуированных «Мосфильма» и «Ленфильма») «Ивана Грозного». Даже если бы не было этих съемок, безумные вихры на лысеющей голове легко изобличили бы в Режиссере немного окарикатуренного Сергея Эйзенштейна. Он носится с японской поэзией, масками театра кабуки и мексиканским культом Santa Muerte, впадает в приступы меланхолии и говорит, что чувствует себя «затаенным пожарищем», но потом быстро наполняется креативной энергией и режиссирует диковатые языческие танцы — прообразы зловещей «пляски опричников».

Жанр «Последней "Милой Болгарии"» проще всего определить как фарс или фантасмагорию. Так оно, конечно, и есть, но только отчасти. Несмотря на изобилие водевильных эпизодов, интонация картины скорее мрачная, меланхоличная, иногда даже мизантропическая. Ее герои жонглируют советскими слоганами типа «Жесткие условия продлевают жизнь» или «Нам не нужен сыр бри, нам нужен черный хлеб». Они пытаются поставить на службу революции научные теории человеческой психики. Согласно им, у мозга два этажа: высший — этаж логики и контроля, низший — источник наследственных рефлексов и животных сил. Разум борется с инстинктом, а причины психотравм нужно искать в раннем детстве. Но Фрейд, которого они непроизвольно цитируют, сильно бы над ними посмеялся. Пионеры взрывают статую обнаженной фемины, не дававшей покоя их воображению. Зощенко движется к опале и признанию: «Тоска... Не понимаю, к какой революции я принадлежал» (уж точно не к сексуальной). Эйзенштейн спасается от хандры и собственных комплексов в вакханалии культуры, но и его скорый финал трагичен. Яблоневый сад гибнет в огне, а «Милая Болгария», которую отец в наследство передал сыну, оказывается последней.

В конечном счете это фильм не о чем другом, как о судьбе советского авангарда. Федорченко имеет основания рассуждать таким образом и понимает, о чем говорит. Он один из редких современных режиссеров, кому близки идеи интеллектуального кино, монтажа аттракционов, и если он использует полиэкранное изображение, этот формальный прием тоже имеет у него свой смысл. Как и незримое присутствие другого, помимо Эйзенштейна, гения советского киноавангарда — Александра Довженко. Ведь это ему вскоре после окончания войны доведется снять байопик «Мичурин», известный также под названием «Жизнь в цвету». На экране тоже будут цветущие яблоневые сады и будет фанатичный садовод, только никакой меланхолии — сплошное прославление партии-Ленина-Сталина. И такой финал авангарда не менее печален.