Какое пари заключили виконтесса и пролетарий

95 лет назад, в 1926 году, газеты во всех частях Британской империи, даже в самых дальних ее уголках, опубликовали сообщение об отъезде в СССР ливерпульского рабочего Джеймса Мортона с семьей. А вскоре советские газеты сообщили всей стране об их прибытии в Ленинград. Необычайное внимание к этому событию объяснялось просто. Мортон заключил с одной из богатейших и влиятельнейших женщин Великобритании сделку, которую назвали «пари века».

«Не хуже тех, в которых жил в Англии»

История знаменитого пари, о котором вспоминали долгие годы потом, но напрочь забыли теперь, начиналась вполне обыденно. Согласно одной из версий событий, в декабре 1925 года виконтесса Нэнси Астор — первая женщина, ставшая членом Палаты общин британского парламента, решила выступить на собрании в Ливерпуле, где хотела произнести речь о предложенных ею в то время программах улучшения школьного образования и обеспечения жильем рабочих семей.

Коллеги-парламентарии сочли некоторые ее идеи чрезмерно радикальными и почти социалистическими. А потому критиковали ее, однако достаточно вежливо и осторожно. Ведь леди Астор была очень богатой и влиятельной дамой. Ее отец сделал значительное состояние на строительстве американских железных дорог. А муж — виконт Уолдорф Астор из семьи магнатов Астор — входил в число самых влиятельных британских газетных издателей. И резко высказываться о матери пятерых его детей и пасынка решались или отчаянно смелые, или обладавшие очень значительным политическим весом лица.

К тому же сама достопочтенная леди славилась острым языком и безапелляционностью в высказываниях, так что даже однопартийцы-консерваторы предпочитали, не вступая с ней в ожесточенные дебаты, различными способами торпедировать ее предложения. Именно поэтому леди Астор для продвижения своих идей собиралась заручиться поддержкой рабочих и объединявших их профсоюзов, чье мнение могло повлиять на членов парламента. А промышленный Ливерпуль сочла идеальным местом для проведения политического собрания.

Однако с самого начала ее выступления все пошло не так, как планировалось.

Какой-то человек не раз прерывал речь леди Астор ядовитыми замечаниями, сводившимися к тому, что ее предложения по улучшению жизни рабочих пропитаны консерватизмом голубых кровей. Критиком оказался рабочий-металлист Джеймс Мортон — секретарь ливерпульского общества «Руки прочь от России». И в ходе естественно возникшей между ними перепалки, конечно же, речь зашла и о положении трудящихся в СССР.

Существуют разные версии и того, что именно сказала тогда член парламента. Согласно одной из них, она заявила, что британские социалисты поддерживают советский режим, но никто из них не отважится отправиться «в эту страну ужасов». Другая версия гласила, что Мортон расхваливал условия жизни в СССР, и леди Астор предложила ему на собственном опыте оценить все прелести советской жизни.

Как бы то ни было, но в итоге она пообещала оплатить все расходы любому британскому рабочему, который согласиться переехать с семьей в Советский Союз и проживет там как минимум два года. Утверждали, что сверх того леди Астор пообещала выплатить значительную для того времени сумму — 200 фунтов, если ее условие будет выполнено.

Мортон принял этот названный газетами «вызов леди Астор» и согласился с условиями пари, выговорив аванс — оплату билетов на пароход до Ленинграда для себя, жены и двух детей.

В изложении советской прессы вся история с заключением «пари века» выглядела куда более эффектно.

«В поисках новой "шумихи",— сообщали отечественным читателям в феврале 1926 года,— говорливая леди Астор сделала заявление на заседании парламента о том, что она согласна любому английскому рабочему, желающему отправиться в "советский рай", оплатить все расходы по поездке с тем, однако, чтобы рабочий со своей семьей пробыл в стране Советов не меньше двух лет… Но самочувствие ее, вероятно, ухудшилось, когда она стала получать сотни запросов от английских рабочих о том, когда можно воспользоваться ее предложением».

Через несколько месяцев те же издания сообщали, что желающих было около тридцати, им пришлось тянуть жребий и «счастливый билет в СССР» вытянул Джеймс Мортон (в советской прессе его называли Джемсом).

Вне зависимости от того, сколько истины было в каждой из распространявшихся версий, интерес к «пари века» был поистине всеобщим. В августе 1926 года огромное количество изданий в Британской империи, включая провинциальные газеты в Австралии и Новой Зеландии, напечатали заметки о том, что Джеймс Мортон (48 лет) на пароходе отправился в СССР с женой и двумя детьми.

Перед отплытием он поговорил с журналистами и рассказал, насколько тяжело ему приходилось в последние годы в Британии из-за низких заработков и регулярного отсутствия работы. Не скрывал он и того, что не испытывает иллюзий относительно жизни в стране, пострадавшей от мировой и Гражданской войн:

«Государство находится в переходном периоде, и оно не может быть страной, где текут реки молока и меда».

А в сентябре 1926 года издания во всех концах советской страны опубликовали сообщения о прибытии семейства Мортон в Ленинград и его заявление, в котором говорилось:

«Я не знаю русского языка, но я надеюсь получить работу на ленинградских заводах. Я уверен, что встречу у вас условия жизни не хуже тех, в которых жил в Англии. Я квалифицированный рабочий, прошел 7-летнюю школу обучения, но все, что я мог заработать у себя на родине,— это 3 фунта 2 шил. 6 пенсов в неделю (30–35 рублей). Этот заработок я имел не все время. Начиная с 1921 года, я больше половины всего истекшего времени был безработным. К тому же, я полагаю, что имел счастье получать много больше по сравнению с другими рабочими-металлистами. Таким образом, я не боюсь, чтобы условия жизни в СССР для меня были особенно плохи по сравнению с английскими.

Я хочу бороться рука об руку с русскими товарищами и предпочитаю после своей смерти оставить свою семью среди рабочих СССР, нежели на иждивении ливерпульского буржуазного "общества попечения"».

О желании выиграть пари он не сказал ни слова. И на эту странность, как и на другие детали его заявления, в тот момент не обратили никакого внимания.

«Много браку»

Года три-четыре спустя, когда внутрипартийная борьба закончилась победой Сталина и началось повсеместное укрепление вертикали власти, в том числе и в идеологической сфере, заявление Мортона сочли бы антисоветской крамолой. Ведь он сказал, что буржуазные эксплуататоры платили ему эквивалент 30–35 рублей в неделю, т. е. 130–150 рублей в месяц. А его советские коллеги — рабочие-металлисты, по данным Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов, в 1925/26 финансовом году в среднем получали ежемесячно 62,9 рублей.

Но в 1926 году о грядущем идеологическом зажиме еще не подозревали. И не задумываясь о реакции за рубежом, писали о том, что принятому на завод «Красный Путиловец» Мортону дали на семью одну комнату в общежитии. Столь же откровенным был и Джеймс Мортон. Прожив два месяца в СССР, он охотно делился с журналистами своими впечатлениями. Коллеги его приятно удивили:

«Русский рабочий поразил меня своей профессиональной и производственной дисциплинированностью. Нет ни штрафов, ни наказаний за проступки. Такое чувство коллективной ответственности для нас совсем чуждо. Эта сознательность ваших рабочих доказывает, что с ними можно многое совершить и многого добиться».

Но с той же прямотой Мортон говорил и о недостатках. Об устаревшем оборудовании и технологиях, а главное, о бесхозяйственности и беспорядке на заводе:

«Перестройте все отдельные производственные процессы, приладьте их друг к другу так, чтобы достичь наибольшей экономии рабочего времени и силы. Возьмите хотя бы очистку материала или инструментов для рабочих.

Сплошь и рядом материал очищается очень плохо.

Вот в литейке на "Красном Путиловце" горячий металл мешают, чем попало. Металл выливается недостаточно чистым. Много браку. Много материала теряется при плавке. А, между тем, чистота сплава решает дальнейшую судьбу всех изделий».

Особое неприятие вызывали у Мортона огромные отходы производства и грязь в цехах:

«Вы вообще, как я увидел, мало экономите при резке и формовке металла,— лишние куски бросаются на пол. Возле каждого рабочего лежит целая куча таких обрезков. Их потом кучами выметают из помещений. В Англии на заводах существуют штаты уборщиков, собирающих эти обрезки. Из обрезков выходят отличные болты, гайки, винты и прочая мелочь. А заводу лишняя прибыль. К тому же, если убирать эти обрезки,— какая чистота будет на заводах! Меньше заболевают туберкулезом. Чистота — великое дело. В Англии каждый рабочий следит за чистотой того помещения, где работает, того дома, где живет, той одежды, которую носит. Ведь от этого зависит его здоровье. Почему рабочий должен выделяться от лиц других профессий по своему наружному виду и одежде? Разве грязные руки и платье — исключительная принадлежность всякого рабочего? В Англии рабочий ничем не отличается от хозяина по своему наружному виду».

Откровения Мортона перепечатала британская «Дейли Ньюс». Но интерпретировала их так, будто, осуждая порядки на заводе, он занимается в СССР едва ли не пропагандой британского образа жизни. И в результате власти решили, что критический запал Мортона объясняется не лучшими бытовыми условиями, и поспешили все исправить. Как вспоминали много позже ленинградские знакомые семьи, Мортонам предоставили квартиру и снабжение, соответствующее уровню руководящих работников. А детей — Мэри и Алана — приняли в лучшую школу города на Неве.

Тем временем британо-советские отношения стремительно ухудшались и приблизились к грани военного конфликта. И в октябре 1927 года советская печать опубликовала открытое письмо Джеймса Мортона леди Астор. В нем он резко критиковал виконтессу за то, что она отправила его в СССР, не снабдив деньгами:

«Прошло больше года с тех пор, как я высадился с моей семьей в Союзе Советских Республик, полный неуверенности и беспокойства. В кармане у нас было всего два фунта стерлингов (около двадцати рублей). Найду ли я работу? Как я устроюсь в стране, язык которой мне совершенно незнаком? Как отнесутся ко мне рабочие Советского Союза? Эти и другие подобные им вопросы тревожили мои мысли. На обратный путь у нас денег не было. Ростовщические условия, поставленные леди Астор, были неизвестны публике. Их старались скрыть, представляя весь вызов как акт необычайной щедрости. На самом деле они были убийственны. Леди Астор купила всего-навсего билет от Ливерпуля до Ленинграда».

При этом тут же говорилось, что ничего другого ему и не обещали:

«Леди Астор отнюдь не обязывалась оплатить издержки на обратный путь. Поездка в таких условиях равнялась ссылке, потому что при ссылке каторжников на поселение в далекую страну государство берет на себя расходы по оплате издержек на дорогу туда, а не обратно».

Не менее неожиданным стало и заявление Мортона о том, что он ощущал себя послом британских профсоюзов:

«Я считал себя как бы посланником английского рабочего класса при русском пролетариате и думал, что английские профсоюзы, с ведома и с рекомендацией которых я отправился СССР, помогут мне и моей задаче — осведомлению английских рабочих о жизни в СССР».

Но ничего подобного он по прибытии в СССР не говорил.

И даже Национальный союз литейщиков, в котором он состоял, не рассматривал Мортона в качестве своего посланца и, несмотря на его неоднократные просьбы, не публиковал его писем из Ленинграда.

Зато вполне ожидаемыми в той ситуации были обвинения против британской политической элиты:

«Я приглашал леди Астор приехать в Ленинград, посмотреть жизнь крупных заводов, советское строительство, советскую культработу и самолично убедиться, что все слухи, которые распространяются о Советской России английскими консерваторами, являются грубой и гнусной клеветой. Не думаю, впрочем, что она приедет, ибо правила элементарной честности должны заставить всякого честного очевидца и свидетеля жизни Советского Союза выступить открыто против позорной кампании твердолобых, а сейчас, в момент подготовки новой интервенции против Советского Союза, вряд ли найдется хоть один буржуазный политический деятель в среде консерваторов, который осмелится сказать правду об СССР».

В других опубликованных вариантах открытого письма Мортона, перепечатанных в прессе по всей Британской империи, правительство Великобритании называлось детоубийственным.

Но если для советского руководства это выступление было лишь одним из ходов в обостренном противостоянии с Англией, то Мортон, подписав в такой момент пронизанное коммунистической пропагандой послание, крайне осложнил себе и своей семье возвращение на родину.

Однако, как оказалось, тем самым он поставил в затруднительное положение отнюдь не себя.

«Наш жребий вернее и лучше»

В марте 1928 года Мортон продиктовал письмо секретарю Компартии Великобритании, в котором говорилось:

«К несчастью, я привез с собою из Англии ужасный недуг (саркому), который окончательно одолел меня. Останься я в Англии, моя участь была бы, по всей вероятности,— дом призрения. Здесь, среди товарищей, все было сделано, чтобы облегчить мои страдания. Были приглашены лучшие профессора для моего лечения, и, если бы только возможно было излечение, товарищи не пожалели бы ни времени, ни денег, чтобы добиться его. Я счастлив, зная, что моя жена и дети будут жить в России».

В свете этого факта сделанное Мортоном после прибытия в Ленинград заявление «предпочитаю после своей смерти оставить свою семью среди рабочих СССР, нежели на иждивении ливерпульского буржуазного "общества попечения"» смотрелось теперь совсем по-иному. Как и вся история не выигранного им «пари века» в целом.

Все выглядело так, будто узнавший о тяжелой болезни и не имевший средств для дорогостоящего качественного лечения на родине Мортон спровоцировал спор с легковоспламеняющейся виконтессой Астор и получил возможность за ее счет уехать в страну с бесплатной медициной. В случае успешного лечения он через два года мог вернуться домой с солидной суммой. А при печальном исходе его семья была бы обеспечена гораздо лучше, чем на родине. Ведь отправить его жену и детей в Англию, где их после крайне резкого открытого письма леди Астор ожидали непростые времена, советское руководство без ущерба для своей репутации не могло.

В середине марта 1928 года его не стало, а накануне похорон в ленинградских газетах было опубликовано объявление:

«В виду желания ленинградских рабочих отдать последний долг тов. Джемсу Мортону, похороны перенесены на субботу, 17 марта в 3 час. дня. Вынос тела состоится из клуба металлистов централ. городского района.

Тов. Мортон будет похоронен на коммунистической площадке Александро-Невской лавры».

За гробом, как писали в репортажах, опубликованных в газетах по всей стране, «шла тысячная толпа рабочих». Сообщала пресса и о решении профсоюза металлистов:

«По постановлению союза металлистов, семье Мортона будет оказана поддержка, а воспитание его детей союз примет на свои средства».

Семье сохранили квартиру, вдову — Рей Мортон — трудоустроили. Мэри и Алан, который был младше сестры, учились в Седьмой образцовой школе в специальных англо-американских классах, куда принимали детей иностранцев и советских высокопоставленных работников.

Однако в ответ на оказываемую помощь семья должна была продолжать участвовать в пропагандистских акциях. Так, в 1931 году, когда леди Астор собралась приехать в СССР, в газетах было опубликовано заявление Рей Мортон, в котором говорилось:

«Жалею, что не смогу встретиться с леди Астор в Ленинграде. Уезжаю в отпуск с детьми в Германию, а затем, возможно, в Англию, чтобы повидаться с родственниками».

История с поездкой семьи из СССР в отпуск в Германию выглядела фантастично. Ведь к тому времени выезд даже руководящих работников и деятелей культуры за границу согласовывался на самом высоком уровне — в Политбюро ЦК ВКП(б). Причем во избежание невозвращенчества членов семьи с ними отпускали очень неохотно. Но это обстоятельство подлинных авторов письма не смущало.

«Леди Астор,— говорилось в письме далее,— объявила, что любопытствует, как мы живем, т. к. чувствует известную ответственность за наше благополучие: одинокая вдова с двумя ребятами в чужой стране… У соседей по дому, у моих сослуживцев, у учителей моих детей, которым обеспечено образование соответственно их склонностям, наша "покровительница" сможет получить исчерпывающую информацию, интересующую ее. А я пользуюсь случаем выразить благодарность всем товарищам и организациям, сделавшим так много для того, чтобы чужая страна стала для нас родной. У моей семьи нет оснований для возвращения в Великобританию. Наш жребий вернее и лучше, чем участь миллионов английских безработных.

Это здесь увидит леди Астор, если, конечно, захочет увидеть…»

Так что виконтесса Астор после прибытия в СССР так и не встретилась с Мортонами.

А активистка-комсомолка Мэри не только охотно участвовала в пропагандистских мероприятиях, но и сама с юных лет деткорствовала (была детским корреспондентом) и собиралась стать литературным бойцом партии — журналистом. Но затем выбрала более спокойную стезю, окончила вуз и работала преподавателем английского языка.

Хорошо знавшая ее филолог и переводчик Ю. А. Добровольская вспоминала:

«Она была из тех англичанок, которые уж если хороши, то сногсшибательно: высокая блондинка высокого класса. Всегда в белоснежной блузке, в темно-синем костюме с иголочки — сколько я ее помнила, одном и том же».

В отличие от Мэри Алан мало интересовался общественной жизнью. Его одноклассница — дочь высокопоставленного сотрудника НКВД Нора Корженко писала о том, как имя Алана использовали в публикациях в советской прессе:

«В одной из таких статей Алан рассказывал, что предпочитает русские школы английским. Мне это показалось странным. Ведь Алан описывал мне совсем иные картины английской жизни… Алан сидел со мной за партой в школе и рассказывал мне об Англии, о хороших домах, еде и одежде, и его истории казались мне сказкой… Когда я показала ему газету, он рассмеялся — он ее в глаза не видел!»

Учился он, как вспоминали его одноклассники, из рук вон плохо, часто хулиганил и попадал в разнообразные передряги. Но от претензий учителей и милиции его спасала знаменитая фамилия.

Со временем, в особенности после начала репрессий, жизнь Мортонов резко изменилась — из знаменитых англичан они превратились в подозрительных иностранцев. Нора Корженко видела их в последний раз в 1941 году:

«Двадцатидвухлетний Алан не пожал плодов образования, которое "нахваливал" в советской прессе. Единственная работа, на которую его взяли, была работа гида и переводчика. Мэри преподавала английский в Ленинградском университете за маленькую зарплату… Сама же миссис Мортон была под подозрением НКВД! Ей пришлось бросить работу и дом и прятаться у друзей под Ленинградом.

Когда я встретилась с ней, еще у нее дома, она страшно боялась ареста».

28 июня 1941 года Алана мобилизовали и направили в разведотдел Краснознаменного Балтийского флота. После прохождения ускоренной подготовки его с диверсионным заданием забросили во вражеский тыл. По одним данным, в июле 1941 года в Эстонию, по другим — в августе в Финляндию. Официально краснофлотец Мортон числится пропавшим без вести. Однако известно, что советских парашютистов финны судили и расстреливали в день задержания.

Мэри с матерью и сыном эвакуировали из Ленинграда, но вскоре они попали в руки гитлеровцев. Нора Корженко вспоминала:

«Их отправили в нацистский концлагерь, откуда их освободили американцы к концу войны. Они просили вернуть их на родину, в Англию, но чем это кончилось, мне неизвестно».

«Мне чудилось,— писала о Мэри Мортон Ю. А. Добровольская,— что она все-таки добралась до Англии, но все, кто мог что-нибудь знать, в ответ на мои расспросы только качали головой».

Евгений Жирнов