Новая публикация в сериале о борьбе советской власти против собственного крестьянина

В 1931–1932 годах руководители ВКП(б) как будто успешно взяли реванш за провал предыдущего этапа коллективизации, сорванного мятежным сопротивлением безоружной деревни.

Новые условия социалистического труда и быта повергали в глубокое уныние даже многих искренних сторонников революции и Октябрьского переворота. «В дом хоть и не ходи,— жаловался в начале коллективизации колхозник Доненко на бедняцком собрании, состоявшемся в селе Светлый Яр Красноармейского района Сталинградского округа Нижне-Волжского края РСФСР.— Как завидят детишки, так кричат: "Папа, дай хлеба! "— а у меня их трое. Невольно, смотря на них, слезы наворачиваются — они опухшие и больные. За что дети наши страдают. Всю гражданскую войну в Красной армии был, здоровье свое потерял. Думали, будет рай на земле, а оно пришлось с голоду умирать. Не надо нам колхозы, как-нибудь проживем и без колхоза». Дальнейшую судьбу бедняка Доненко и трех его голодных детей вряд ли можно назвать счастливой, учитывая большие и малые крестьянские трагедии последующих двадцати лет.

Сплошное кладбище

4 февраля 1932 года ЦК ВКП(б) принял постановление «Об очередных мероприятиях по организационно-хозяйственному укреплению колхозов». В соответствии с документом главным трудовым подразделением каждого хозяйства становилась производственная бригада с постоянным составом ее участников. В течение года им предстояло выполнять определенный вид работ на установленном правлением участке с ответственностью за состояние выделенных машин, инвентаря и скота. На бумаге оплата зависела от количества и качества затраченного труда, но на практике при учете возникала неразбериха, происходило полное обезличивание индивидуальных усилий колхозников. Сельские кооперативы встречали покупателей пустыми прилавками, не хватало нормальной соли, мыла, подметок для обуви. «Вся деревня одевается в жалкое тряпье. Трудодень колхозника оплачивается 15–20 коп[еек], что в переводе на золотой рубль дает две-три копейки. Деревня в настоящее время представляет сплошное кладбище»,— писал в 1932 году в одном из программных документов оппозиции «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» бывший номенклатурный работник ЦК ВКП(б) Мартемьян Рютин, репрессированный за свою деятельность органами ОГПУ, осужденный на десять лет лагерей и позднее расстрелянный во время «ежовщины».

Наглядные примеры колхозного «благополучия» оставшихся единоличников не вдохновляли. Но постоянные угрозы репрессий, раскулачивания и депортаций, ужесточение налогового бремени и твердых заданий для частников, печальные судьбы наиболее упрямых и самостоятельных односельчан — не оставляли хлеборобам выбора, кроме как «прикрепляться» к государственной земле, по существу бывшей коллективной собственностью номенклатуры большевистской партии. «Иначе советская власть погибла бы»,— откровенно признавал сорок лет спустя персональный пенсионер Вячеслав Молотов, трезво понимавший, какую страшную опасность для десятков тысяч ответственных работников партийного аппарата представляла крестьянская стихия на рубеже 1920–1930-х годов. Доля сельских жителей в населении СССР превышала три четверти, и «счастливая колхозная жизнь» с фиктивной оплатой трудодней и тяжелой физической работой за «палочку» в табеле в скором будущем касалась абсолютного большинства советских трудящихся.

Питались в основном мучной болтушкой

Неоценимую роль в подавлении стихийного протеста в СССР сыграли органы ОГПУ, служившие главным инструментом карательной политики ЦК ВКП(б). По официальным данным, в 1932 году чекисты арестовали за «контрреволюционные преступления» 195 540 человек, активно изымая явных, скрытых и потенциальных противников на селе и в городе. Кроме того, выселению в отдаленные районы СССР подверглись 71 236 человек, многие из них фактически обрекались на медленное и мучительное умирание. В спецпоселках, куда доставляли крестьянские этапы, свирепствовали болезни, царили голод, холод, произвол охраны и беспросветная нужда. В общих ямах вместе с младенцами, детьми и стариками здесь хоронили надежды на облегчение участи и человеческую жизнь.

«Пусть нас по тюрьмам ссылают, пусть нас пытают огнем, пусть в Нарым нас ссылают, пусть мы все казни пройдем. Стонет и тяжко страдает русский забитый народ, руки он сам простирает, японца на помощь зовет. Час обновленья настанет, если добьется народ, добрым нас словом помянет, в разбитую церковь придет»,— тоскливо пели молодые крестьяне-середняки в одном из сел Болотнинского района Западно-Сибирского края РСФСР. Слова злобно-контрреволюционной песни записали бдительные сексоты и донесли уполномоченному ОГПУ. «Приняты соответствующие меры»,— докладывали по начальству местные чекисты о судьбе исполнителей.

На третьем году коллективизации количество спецпереселенцев колебалось в пределах 1,3–1,1 млн человек, погибли в 1932 году в «кулацкой ссылке» не менее 90 тыс. раскулаченных и членов их семей, не считая сгинувших в отчаянных побегах. «Обитались мы сначала в балаганах из бересты, потом люди начали строить барачные избенки,— вспоминала Екатерина Лукина, чью семью отправили в 1932 году из Красноярского края в страшный Северный (Нарымский) округ Западно-Сибирского края.— Давали всем скудный паек, питались в основном мучной болтушкой, так казалось больше, чем печь из муки хлеб. В жилые поселки не пускали, охранники были очень строгие. Мы, дети, таскали глину, из которой взрослые били печи. Давали нам по шесть килограммов муки на месяц, мука была заплесневелая, комками… Были мы слабые, больше двух-трех лопат глины унести в ведре не было сил. Иногда приходил комендант и называл нас "сибулонцами" (от слова СИБУЛОН, Сибирские лагеря особого назначения.— "Ъ-Наука"). Люди стали пухнуть и умирать. Хоронили без гробов, в братские могилы, которые копали каждый день… Поселок назвали Могильный, но приехал комендант Смирнов и назвал его в свою честь Смирновкой. Был он очень жестокий, когда выдавали паек, некоторые опухшие от голода пихали в рот куски заплесневелой муки, а их били. Вскоре они умирали. Паек давали только тем, кто мог работать, слабосильные были обречены».

Очень высокие показатели детской смертности фиксировались в Анжерской, Прокопьевской и Кузнецкой комендатурах Сиблага ОГПУ. Возглавлял его старый большевик и кадровый чекист Иван Биксон, погибший семь лет спустя в минской тюрьме во время следствия по сфабрикованному обвинению в причастности к агентуре латвийской разведки.

Большевики будто предлагали выбор: раскулачивание, жестокие депортации и внутрикраевые переселения — или «добровольное вступление» в колхоз, и в середине 1932 года после применения комбинированных методов принуждения общая доля коллективизированных крестьянских дворов превысила 61%. Поэтому Иосиф Сталин счел необходимым широко оповестить население и партию о полной победе колхозного строя.

«Решительную победу социализма в СССР можно считать уже завершенной»,— заявил генеральный секретарь ЦК ВКП(б) в телеграмме на имя члена политбюро и секретаря ЦК Лазаря Кагановича. Созданная всесоюзная система принудительного труда в гораздо большей степени напоминала государственно-капиталистическую модель. Партийная номенклатура, непрерывно расширявшая потребление и другие привилегии, получила почти неограниченные возможности по беспрепятственной эксплуатации бесправного сельского населения. Люди, в первую очередь крестьяне, превратились для власти в главное богатство и ресурс.

Однако товарищ Сталин немного поспешил с оптимистическими выводами.

Хуже, чем при крепостном праве

Колхозная организация привела к падению хозяйственной рентабельности.

В 1931–32 годах хлеба на душу населения собрали меньше (340 кг), чем в 1913–14 (490 кг) и в 1928–29 (400 кг) годах. Сборы неуклонно падали, а бремя государственных хлебозаготовок увеличивалось, и деревня с трудом себя кормила. В 1930 году в производящих районах (Украинская ССР, Северо-Кавказский и Нижне-Волжский края РСФСР) партия в среднем изъяла 31,5% валового сбора зерновых, а в 1931-м — уже 37%. В 1932 году кандидат в члены Политбюро и нарком снабжения СССР Анастас Микоян предложил Сталину изымать до 40%, а в отдельных колхозах и более того. Инициативу одобрили. Настоящую катастрофу переживало животноводство СССР: в 1929–1932 годах поголовье лошадей сократилось с 34 млн до 19,6 млн, крупного рогатого скота — с 68,1 млн до 40,7 млн, овец и коз — с 147,2 млн до 52 млн, свиней — с 20,9 млн до 11,6 млн. Совокупные финансовые потери отрасли превысили 3 млрд золотых рублей, или $1,5 млрд (в рыночных ценах 1913 года).

Все более заметными для современников становились голод, опухание от недоедания и стихийная миграция хлеборобов. «По всему нашему району каждый день целыми обозами ездят украинские голодающие крестьяне, колхозники и единоличники, за какой-нибудь кусок хлеба они отдают все свое барахло, как то: обувь, одежду и все, что есть,— писал в марте 1932 года в газету "Известия" комсомолец Иван Литвинов, проживавший в деревне Лобовки Ново-Оскальского района Центрально-Черноземной области.— Когда их спрашиваешь, почему вы голодаете, они отвечают: "Урожай у нас был хороший, но советская власть до тех пор "заготовляла" наш хлеб, до тех пор доводила свои планы и задания до нас, пока не остались без фунта хлеба <…> Советская власть, которая у нас забрала хлеб до зерна, обрекая на голод и нищету — хуже, чем при крепостном праве». Идейный комсомолец Литвинов искренне не понимал, что происходит, почему всегда сытая Украина голодает, и обращал внимание редакции на вредное влияние мигрантов, наводивших своими мрачными речами панику на соседей. При этом «продовольственные затруднения», как стыдливо именовали голод авторы ведомственных документов, испытывали не только селяне Украины, но и скотоводы Казахстана, крестьяне Башкирии, Западно-Сибирского края, Урала и других регионов СССР. Председатель Совнаркома СССР Молотов на одном из летних заседаний политбюро открыто признал вероятность скорого голодного мора в районах, ранее богатых хлебом.

Деятельность антисоветского элемента

Прямым следствием чрезвычайщины и насаждения принудительного труда стал системный кризис колхозной системы. Вопреки бодрым заявлениям Сталина о «победе социализма» колхозы начали разваливаться. Генеральный секретарь потребовал этапировать в концлагеря «активных проповедников против нового колхозного строя», но усиления точечных репрессий оказалось недостаточно.

Заместитель начальника Секретно-политического отдела (СПО) ОГПУ Валерий Горожанин и его ответственный сотрудник Коркин в спецсправке «Об отрицательных явлениях на селе и деятельности антисоветского элемента», составленной 5 августа, отмечали с весенних месяцев рост выходов из колхозов. По неполным данным за апрель—июль 509 колхозов, объединявшие 17 456 хозяйств, распались совершенно, еще около 60 тыс. хозяйств всеми правдами и неправдами вышли из колхозов.

Сохранялась тенденция к росту массовых антиколхозных выступлений, в первую очередь в Украинской ССР и Северо-Кавказском крае: если в первом квартале таковых чекисты учли 576, то во втором — 949. В Западно-Сибирском крае, где сохранялась память о крестьянской войне 1921–1922 годов, резко возросло количество террористических актов против низового советско-партийного актива: с 95 в первом квартале до 175 во втором квартале. Чекисты ликвидировали ряд подпольных антибольшевистских организаций (Крестьянская партия, Крестьянский союз, Народно-трудовая партия и др.). По неполным данным за период с 1 января по 1 июля органы ОГПУ разгромили на селе 227 организаций и групп, арестовав около 15 тыс. человек, включая «активных одиночек».

Тревожно выглядела нелегальная эмиграция из СССР, а по сути речь шла о бегстве сельского населения за границу. Так, к лету в Западный Китай из Казахстана откочевали 40 тыс. хозяйств. Около 2 тыс. человек пытались бежать с территории Украинской ССР в соседнюю Румынию, из которых 745 сумели пересечь государственную границу. Неспокойным оставалось положение в войсках Рабоче-крестьянской Красной армии: в 1932 году общее число отрицательных политических высказываний бойцов и командиров, зафиксированных особистами, превысило 300 тыс. случаев.

Одновременно на предприятиях, транспорте, в кооперативах, колхозах участились кражи и мелкие хищения, так как трудящиеся руководствовались двумя негласными принципами: «Тащи с завода каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость» и «Все вокруг колхозное, все вокруг мое». Вместе с тем социалистическим имуществом на основе коллективного владения распоряжались лишь номенклатурные работники ВКП(б), поэтому любые подобные преступления рассматривались как дерзкий вызов. По признанию Сталина, сделанному в июльском письме к Кагановичу и Молотову, грузов на транспорте, кооперативного и колхозного имущества воровали на десятки миллионов рублей. Рассерженный вождь обвинял в хищениях кулаков и раскулаченных, но на самом деле это была лишь неизбежная реакция многих обнищавших людей на «победную» поступь колхозного строя, все более шатавшегося по мере сбора урожая.

Таким образом, летом 1932 года перед Сталиным и другими руководителями ВКП(б) возникли две неотложные задачи: ужесточить карательную политику за бесчисленные покушения на собственность однопартийного государства, а затем полностью сломать деревенское сопротивление и поставить в хлебопроизводящих районах крестьян в такие условия, чтобы заставить их окончательно принять принудительную систему колхозного землепользования и ВКП (б) — «второе крепостное право (большевиков)».

Кирилл Александров, кандидат исторических наук, доцент Свято-Филаретовского института (Москва)