Юрий Сапрыкин о том, как российская благотворительность заставила спорить о цене компромисса

В 2005 году Чулпан Хаматова — актриса театра «Современник», народная артистка РФ, лауреат двух Государственных премий — организовала вместе с Диной Корзун концерт «Подари мне жизнь» в поддержку детей с гематологическими заболеваниями. В 2006 году она стала соучредителем фонда «Подари жизнь». Фонд помогает детям с онкологическими и гематологическими заболеваниями, на попечении фонда находится около 1000 детей и молодых взрослых из шести московских клиник, а также дети из 40 региональных клиник. При непосредственном участии фонда был построен и открыт Центр детской гематологии, онкологии и иммунологии (Клиника Димы Рогачёва). Всего за время существования фонда помощь получили 66 тысяч больных детей

Лицом российской благотворительности Чулпан Хаматова становиться не собиралась. Во всяком случае, летом 2005 года. Галина Новичкова, на тот момент завотделением Российской детской клинической больницы, приходит на спектакль театра «Современник» и предлагает Хаматовой провести благотворительный вечер — врачи РДКБ хотят собрать деньги на облучатель крови. Детям, болеющим раком, нужно переливать обеззараженную кровь, аппарат для ее облучения в Москве всего один, пакеты с донорской кровью родители возят через весь город. Сын казанских друзей Хаматовой недавно попал в РДКБ с тяжелым диагнозом, она в курсе проблемы и с готовностью соглашается. Концерт начинается, артисты читают стихи, зрители их выслушивают — и ничего. Денег не собрали. «Получается, если бы сложилось так, что меня бы на этом концерте не было,— говорит Хаматова в книге „Время колоть лед", написанной совместно с Катериной Гордеевой,— если бы мы не просрали этот сбор и не видели отчаяния докторов, то я, быть может, жила бы себе и дальше».

Хаматова решает взять реванш: вместе с актрисой Диной Корзун она собирает благотворительный концерт в театре «Современник». Его игнорируют телеканалы, но на сцене и в зале — весь цвет творческой Москвы, ставит концерт Кирилл Серебренников, выступают Калягин, Табаков и Шевчук, всем вокруг понятно: происходит что-то важное. Участники концерта публикуют открытое письмо: «Каждый год в России полторы тысячи детей могли бы выжить, но умирают просто потому, что у нас не хватило денег. В Беслане погибло 186 детей. Это почти десять Бесланов каждый год. Просто потому, что не хватает денег на лечение». По итогам концерта удается собрать $300 тысяч, в полтора раза больше, чем стоит облучатель. Где-то здесь начинается история фонда «Подари жизнь» — если не история российской благотворительности вообще.

В середине 2000-х, с точки зрения обычного городского жителя, благотворительность — это то, что бывает с другими. Уже действуют коммерсантовский «Русфонд» и организованный художницей Катей Бермант фонд «Детские сердца», журналист Валерий Панюшкин пишет в самых многотиражных изданиях тексты о детях, которым надо собрать деньги на лечение,— но для среднего читателя это частная инициатива по решению отдельных проблем; между миром набирающего вес столичного благополучия и миром больных детей стоит непроходимая стена. За ней не только дети с онкологией: там же муковисцидоз, расстройства аутистического спектра, «дети-бабочки», спинальная мышечная атрофия и просто дети, которым надо дать уйти, по возможности без боли.

Хаматова — одна из первых, кто проделывает брешь в этой стене. Она не просто использует популярность, чтобы собрать деньги на лечение, в ее выступлениях и интервью слышится четкий месседж: дети, которых не могут вылечить,— это проблема национального масштаба («десять Бесланов»), государство очевидно не собирается ею заниматься, решать ее придется совместными усилиями обычных людей.

В биографии практически каждого из больших российских благотворителей можно найти пункт, похожий на тот самый, казалось бы, случайный разговор в «Современнике». Столкновение с чужой бедой или болезнь близкого, или встреча с харизматичным доктором, который уже «по ту сторону стены»,— так или иначе в образовавшиеся бреши проникает все больше публичных персон. Опыт, полученный «за стеной», искажает траекторию судьбы — возвращение на мирную землю, отягощенное новым опытом, дается непросто: «Отпадали многие внешние связи»,— вспоминает Хаматова. Этот опыт меняет людей изнутри, как встроившийся в организм вирус, но у многих вырабатываются антитела.

Одна из сквозных тем книги Хаматовой — Гордеевой — необъяснимая холодная отстраненность, которую включают, когда речь идет о делах фонда, чиновники, журналисты или сотрудники ТВ; кажется даже, что это какая-то новая установка сознания, которую конструируют в 2000-е российские медиа. Эту же «невовлеченную» позицию часто занимают государственные структуры — те самые, что должны нести ответственность за немощных, умирающих, неизлечимо больных; благотворители закрывают своими телами не какие-то абстрактные бреши, а провалы в медицине и социальной помощи, которые допустило государство.

Чтобы добраться до людей и организаций, способных прийти на помощь, каждому из «страдающих сообществ» нужно публичное лицо. Известность открывает двери больших кабинетов — назначить встречу с кем угодно условной Хаматовой гораздо проще, чем обычному врачу или сотруднику фонда; известность создает новую модель поведения для аудитории: хорошим быть не стыдно, просто делай, как я. Но у известности есть темная сторона. Любая публичность — это молчаливое согласие на то, что публика будет обсуждать твоих детей, машины и влюбленности. А публичного человека, пошедшего в благотворительность, обсуждают уже не из праздного любопытства, но из желания разоблачить, найти пятна на подозрительно безупречном образе: деньги на больных собирает, а сама в каких нарядах шастает, с чужими детьми возится, а про своих забыла?

Благотворитель-знаменитость пользуется собственной славой как средством «срезать углы» в делах, связанных со спасением и лечением,— публика же, напротив, видит в благих делах прикрытие для тщеславия и алчности. «Вы просто пиаритесь на больных детях» — готовность услышать эту фразу для благотворителя входит в обязательный job description. Чуть более изящно выразился Дмитрий Быков: «Главным условием благотворительности должна стать анонимность, а любая попытка пиара на благотворительности должна рассматриваться как пример аморальности (потому что, между нами говоря, это так и есть)». Благотворителям, вышедшим в публичное поле, прилетает по любому поводу и с разных сторон: раздражает мелькание в светской хронике, бесят бьющие на жалость интервью, любой шаг рассматривается как под микроскопом. Люди, оказавшиеся в этой сфере в силу повышенной чувствительности, постоянно проходят тест на толстокожесть, и Хаматова, чей образ уже неразрывно связан с делами ее фонда,— безусловный чемпион по количеству сетевого хейта. Ей достается за дом в Латвии, за роль в «Зулейхе», за интервью Собчак; почему-то кажется, что, если бы не все хорошее, что связано с фондом «Подари жизнь», объем выливающейся на его учредителя агрессии был бы на порядки меньше.

Благотворительность берет на себя проблемы, от которых устранилось государство,— но в какой-то момент оказывается, что без государства благотворители не могут обойтись. Можно собрать «среди своих» — или даже среди чужих, которых удалось привлечь на сторону своих,— деньги на еще одну операцию или на новый дорогостоящий медицинский прибор, но чем дальше, тем больше обнаруживается системных проблем, которые не решить, просто пустив в очередной раз шапку по кругу. Нужно строить больницы, писать законы, пробивать налоговые льготы, менять регламент обезболивания, закупать орфанные лекарства из федерального бюджета. Благотворитель должен пробивать стены, выстроенные чиновниками,— и для этого недостаточно краудфандинга или общественного мнения, нужны решения, принятые самими чиновниками.

И чиновник, соглашающийся принять решение, совсем не всегда исходит из соображений абстрактного гуманизма, известность и репутация благотворителя для него — ресурс, который можно использовать. Попросить в нужный момент выступить в поддержку, сняться в ролике, войти в предвыборный список, съездить с «гуманитаркой» в политически важную горячую точку. Для благотворителя, которому нужно достроить больницу, довести до стадии принятия жизненно важный закон и так далее и так далее, любая такая просьба становится предложением, от которого нельзя отказаться. Когда Хаматовой в 2012 году, в самый разгар «болотных» протестов, предлагают сняться в ролике в поддержку Владимира Путина — строго говоря, в этом нет никакого шантажа. Но власть создает ситуацию, в которой артистка оказывается «заложницей» (так назывался знаменитый текст об этом ролике журналистки Светланы Рейтер): на кону даже не слезинка ребенка, а системная работа, необходимая для спасения тысяч детей и невозможная без участия государства. И, соглашаясь на съемку в ролике, Хаматова получает уже по полной.

Это не единственный и, может быть, даже не самый драматичный случай такого рода — истории Елизаветы Глинки, возившей гуманитарную помощь в Донбасс и Сирию, и Нюты Федермессер, согласившейся баллотироваться в Мосгордуму, развивались по схожему сценарию. На благотворителя, согласившегося сделать то, что нужно власти, нападают уже не абстрактные хейтеры в комментах, от него отворачиваются свои. Те самые вовлеченные и социально активные люди, те самые, что стали естественной группой поддержки благотворителей,— и в силу своей социальной активности оказались в сложных отношениях с властью. Все эти истории разворачиваются уже не в относительно мирные 2000-е, все происходит десятилетием позже, на фоне раскаленного общественного конфликта, когда власть одновременно достраивает клинику Димы Рогачёва — и принимает закон Димы Яковлева. Для социально активной базы «своих» любые пассы в сторону власти выглядят чем-то настолько аморальным, что не искупается судьбами настоящих или будущих спасенных больных. Это конфликт вокруг цены добра или, если хотите, спор между разными пониманиями добра — этической бескомпромиссностью во имя общего блага и готовностью к компромиссу ради частного человека. Можно ли спасать вот этого ребенка или даже менять систему в каких-то ее частях, если она несет страдания другим детям и взрослым? Можно ли ради спасения ребенка принимать помощь от людей, которые (пусть даже косвенно) повинны в его страданиях? Или — если взглянуть из противоположного окопа — допустимо ли принимать помощь от власти или даже просить об этой помощи, если ты не готов подписаться под всем, что делает эта власть?

Я даже не буду пытаться здесь занимать позицию — этот спор для меня неразрешим. Глядя на то, как люди, готовые буквально разорвать себя на части ради других, больных и умирающих, оказываются раздираемы на части самыми близкими для них (социально, этически, а иногда и просто житейски) людьми, — причем на самых благородных основаниях,— хочешь провалиться сквозь землю. В ситуации, когда благотворителям не жить без государства, а государство использует их как ресурс, этот конфликт будет повторяться снова и снова. И это — давайте попробуем найти точное слово — да, это трагедия.

В недавнем фильме режиссера Оксаны Карас Хаматова играет Доктора Лизу — проживая один день из жизни своей героини. Можно предположить, что она отчасти играет здесь саму себя — а где-то и Нюту Федермессер, Константина Хабенского, Лиду Мониаву, Любовь Аркус, Авдотью Смирнову, Елену Грачеву, еще десятки публичных и не очень людей, ушедших за эти годы в благотворительность. Впрочем, кое-что осталось за кадром.

Помимо человеческого подвижничества самых разных людей, за эти полтора десятилетия благотворительность была выстроена как система, сектор экономики, общественный институт — возможно, не менее значимый, чем пресловутая «власть». В этой системе есть хосписы и паллиативная помощь, адресные программы и рекуррентные пожертвования, фандрайзинг и волонтерство, новые законы и переоборудованные больницы и много чего еще. Можно спорить, насколько изменились за это время экономика, госуправление или моральный климат, но вот изменения, которых невозможно не заметить: всего 16 лет назад, когда Шевчук выходил петь на сцену «Современника» в надежде собрать денег на облучатель, ничего этого не было,— и вот оно есть. В книге «Время колоть лед» Хаматова много говорит о своем поколении, которому открыла двери перестройка — и которое в каком-то масштабном историческом смысле потерпело поражение. Что ж, может быть, была у него и своя победа. Или как минимум свой, придуманный этим поколением способ жить для других, несмотря на все закрывающиеся двери и исчезающие возможности,— и этот способ был придуман где-то там и тогда, в июне 2005-го.