Юрий Сапрыкин о том, как мы попали в Большую историю и справились с ней

Протестная кампания под лозунгом «За честные выборы» начинается в декабре 2011 года после выборов в Государственную Думу, когда наблюдатели на избирательных участках сообщают о многочисленных нарушениях в ходе голосования. Первый митинг проходит в Москве на Чистых Прудах 5 декабря 2011 года, переломным становится неожиданно массовый митинг 10 декабря на Болотной площади (давшей неформальное название и всему протестному движению), самым многочисленным — митинг на проспекте Академика Сахарова 24 декабря: в нем принимает участие, по оценкам организаторов, до 120 тысяч человек. Помимо Москвы протестные акции в декабре 2011-го проходят в 99 городах России. Шествие 6 мая 2012 года заканчивается столкновением с полицией, по итогам акции возбуждено более 30 уголовных дел, многие обвиняемые приговорены к лишению свободы сроком от 2,5 до 4,5 лет. «Болотные протесты» стали самыми массовыми в России XXI века и привели к «консервативному повороту» во внутренней политике 2010-х

Когда историки будущего захотят выяснить, с чего все началось, у них под рукой будет готовый ответ: прошли выборы, на них были замечены фальсификации, возмущенные люди вышли на улицу. История, взятая в ее самой доступной, ученической форме, пользуется однозначными ответами и простыми формулами, и по поводу Болотной уже спустя десятилетие есть устоявшийся набор, бери да пользуйся: наблюдатели зафиксировали нарушения, люди вышли на улицу, лидеры слили протест под вискарь. Человек, пытающийся уточнить детали или восстановить контекст, выглядит на этом фоне непроходимым занудой; вообще, первое, чему нас учит история — не какая-то абстрактно-всеобщая, а пережитая только что, зафиксированная в тысячах постов и твитов,— никто ничего не помнит. И не хочет вспоминать.

Я вот тоже не помню, с чего все началось — с дела майора Евсюкова, устроившего под видеокамерами шутинг в супермаркете? Со смерти юриста Сергея Магнитского — и чудовищных хищений из бюджета, которые Магнитский пытался разоблачить? С постов в ЖЖ Навального — тогда еще миноритария госкомпаний, вскрывающего многомиллиардные откаты и распилы? С автокатастрофы на площади Гагарина, где мерседес вице-президента ЛУКОЙЛа, выскочив на встречку, отправил на тот свет двух уважаемых женщин-врачей (и ему за это ничего не было)? Так или иначе, уже к началу 2010-го цепочка следующих друг за другом сюжетов — которые становятся вирусными хитами интернета — складывается в цельную картину: безнаказанность силовиков и чиновников представляет угрозу для граждан. «Принцип выживания в подобном государстве: не искать ни в чем смысла. В противном случае знакомство с лентой новостей в рунете быстро превратится в психоделический бэд-трип. Человек испытывает каскад ярких негативных эмоций: страх, ужас, шок, возмущение, но найти причинно-следственные связи в происходящем при этом не может»,— пишет Андрей Лошак в колонке «Закоротило» на сайте OpenSpace: текст о том, как начальство и полиция окончательно потеряли берега, а общество учится этому беспределу противостоять, бьет все рекорды просмотров. Параллельно с надеждами на «модернизацию», свойственными медведевскому периоду, мир для людей «из интернета» — составляющих социальную базу этой модернизации — все больше делится на «мы» и «они»: «они» воруют и убивают, их за это невозможно привлечь к ответу, «мы» не должны это терпеть.

Весь следующий год те самые «мы», впадающие в ярость при чтении новостей, пытаются заявить о себе как об обществе — складываясь в те или иные конфигурации, которые могли бы противостоять нестерпимому. Точкой сборки становятся два сюжета: борьба с «мигалками» и защита Химкинского леса. Проблесковый маячок на крыше авто — понятный символ и привилегий, и безнаказанности: лента переполнена сообщениями о том, как очередной полицейский сбил прохожего и ушел от ответа, в соцсетях шерят снятые на телефон видео — обычный юзер не пропустил машину с мигалкой, а потом еще выдержал нападки озверевшего водителя; московская интеллигенция заводит обычай прикреплять к крыше автомобиля пластиковое детское ведерко, похожее на мигалку,— безобидно протестуя против произвола и высмеивая его носителей; участник арт-группы «Война», надев синее ведро на голову, бросается на капот мерседеса под Большим Каменным мостом — и это тоже снято на видео и тоже разлетается по соцсетям. Что до леса, о нем общество узнает от жительницы Химок Евгении Чириковой: парк, где она гуляет с детьми, собираются вырубить при строительстве платной дороги до Петербурга, контракт на строительство получила компания Аркадия Ротенберга, и, ввязавшись в борьбу за сохранение леса, Чирикова тут же оказывается в оппозиции власти как таковой. Летом 2010-го в лесу возникает стихийный лагерь протестующих, московские анархисты и антифа забрасывают дымовыми шашками здание химкинской администрации, митинг в защиту леса на Пушкинской с хедлайнером Шевчуком собирает рекордное число участников (целых пять тысяч), а в самом лесу проходит оппозиционный форум «Антиселигер». Где-то рядом арт-группа «Война» переворачивает в рамках художественной акции полицейскую машину, а затем рисует огромный член на Литейном мосту, прямо под окнами петербургского управления ФСБ,— и получает за это «Инновацию», что-то вроде госпремии в области современного искусства. Менее артистичные активисты, договариваясь через интернет, едут тушить лесные пожары или искать пропавших детей — и сталкиваются на месте с равнодушием властей и полиции.

На этом фоне Владимир Путин на съезде «Единой России» заявляет, что снова будет баллотироваться в президенты.

Не сказать чтобы решение было совсем неожиданным: по мере приближения выборов и развития событий «арабской весны» перспективы второго срока Медведева делались все более туманными, да и Путин, строго говоря, никуда не уходил. Тем не менее новость производит сильное впечатление. В фейсбуке проходит спонтанная перепись: оптимисты подсчитывают, сколько лет им исполнится через 6 лет, пессимисты — через 12, реалисты замечают, что любые подсчеты бессмысленны. Последующие несколько месяцев столичное общество пытается справиться со сгущающейся коллективной депрессией: идут вялые споры о том, поддержать ли на выборах в парламент движение «Нах-Нах» (то есть бойкот) или стратегию Навального «за любую партию, кроме партии жуликов и воров», митинг националистов с хедлайнером Навальным «Хватит кормить Кавказ» собирает несколько сотен зрителей, сам я твердо решаю придерживаться ультра-нах-наховской стратегии. 4 декабря 2011 года, стоя на морозе в длинной очереди в Пушкинский музей, я читаю в ленте сообщения о вбросах и каруселях — на удивление много знакомых, проведших последние месяцы в политическом унынии, записались наблюдателями, и увиденное на участках заставляет их вскрыться от возмущения. Бегло осмотрев выставку, я под впечатлением от френдленты отказываюсь от собственной стратегии и бегу на избирательный участок, чтобы успеть до закрытия — и проголосовать за любую, кроме.

Зоологам хорошо известно явление со смешным названием «мурмурация» — когда огромные стаи птиц под воздействием неведомых сил складываются в причудливые фигуры. Люди, впервые в жизни вышедшие на митинг в декабре 2011-го, должны помнить, как ощущаются подобные силы изнутри, когда они действуют не в природе, в истории. Почему тысячи, а потом десятки тысяч людей, которые никогда не выходили на митинги и вообще не очень интересовались политикой, мгновенно собираются в огромные человеческие массы? Что заставляет их синхронно выходить на улицу в мороз, слушать не очень известных и не всегда вызывающих доверие ораторов и, главное, чувствовать абсолютную правильность, оправданность того, что они делают? Почему одни и те же выборы сегодня никого особо не волнуют, а завтра ничего важнее нет? Лидеры движения приписывают это мгновенное собирание масс собственному авторитету, люди, не дотягивающие до лидеров, склонны винить во всем медиа, которые поддержали тех, а не этих, противники протеста видят за этим волю и финансирование темных кукловодов, стремящихся «шатать режим»,— не правы ни те, ни эти. События на Болотной — тот момент, когда мое поколение смогло почувствовать что-то такое, безличное и неумолимое, что описано в эпилоге «Войны и мира»: «Почему происходит война или революция? мы не знаем; мы знаем только, что для совершения того или другого действия люди складываются в известное соединение и участвуют все; и мы говорим, что это так есть, потому что немыслимо иначе, что это закон». Рядом с этой силой совершенно неважно, что заявил оргкомитет, какой выдвинут лозунг, где назначено место сбора — на площади Революции или на Болотной (развилка, которая тогда на фоне общего воодушевления казалась незначительной — всем, кроме Лимонова и его сторонников,— но ретроспективно стала выглядеть причиной всех бед: для проигравших всегда важно найти точку, где все пошло не так). Нужно лишь, чтобы было определено время и место, где эта сила могла бы проявиться. Рядом с этой силой совершенно неважными начинают казаться лидеры, которые ведут себя так, будто сами вызвали эту силу к жизни, почему-то начинает казаться, что они недотягивают до уровня совершающейся вокруг Большой истории. Придуманный поэтом Павлом Арсеньевым лозунг «Вы нас даже не представляете», появившийся на первом митинге на Болотной, в равной степени можно было применить к нечестно избранным депутатам — и к людям, собравшимся на сцене. После первого митинга на Болотной я написал для Lenta.ru довольно издевательский текст — мол, судьба подарила лидерам протеста исторический шанс, а они даже не смогли поставить на сцене хорошие колонки, чтоб их речи было слышно. На следующий день я получил приглашение войти в оргкомитет митингов; придя на заседание, я с удивлением обнаружил, что лидеры натурально обсуждают, где взять колонки помощнее.

После всего произошедшего за десять лет митинги на Болотной кажутся сейчас беззубо-травоядными — по выражению Аркадия Бабченко (включен в перечень террористов и экстремистов), «вышли помахать шариками в загоне». Но для большинства участников, впервые собравшихся в огромную человеческую массу, это был первый осознанный выход на улицу (а для тех, кто в первый же вечер, 5 декабря, пошел в сторону Лубянки,— и первый опыт задержаний), а значит — огромный риск. Вечером перед митингами все пересылают друг другу телефоны адвокатов, адреса травмпунктов, инструкции на случай задержаний — даже в жизни хардкорных активистов ничего подобного не происходило, это был шаг в неизвестность. Смелость, которая требовалась для этого шага, часто оказывалась самодостаточной. Чем больше оргкомитет думал, как структурировать это движение — собрав отдельные колонны из левых, из правых, из либералов и неприсоединившихся,— тем больше людей пыталось отделиться от всех колонн (физически, на площади, или в соцсетях), специально демонстрируя свою отдельность. Выход на улицу был политическим действием, замкнутым в себе,— слишком ценным и важным для каждого, чтобы доверить право на дальнейшее действие кому-то другому: когда перед митингом на проспекте Сахарова из СИЗО вышел Навальный, самый очевидный кандидат на роль лидера, коллективный разум фейсбука немедленно занялся поиском причин, почему идти за ним не надо (ритуал, повторяющийся с тех пор всякий раз, когда Навальный оказывается на острие очередного политического сюжета).

Принято считать, что у Болотной не было никаких требований — кроме явного лозунга «За честные выборы» и тайного желания, чтобы Россия получила нового президента. На самом деле даже у аполитичной массы, мгновенно собравшейся в новую политическую конфигурацию, было общее, хотя и с трудом формулируемое желание. Эти люди прожили десять лет в совершенно новой для России ситуации — когда экономика помимо валового продукта начала производить услуги. Человек, впервые вышедший тогда на площадь, уже привык жить в конкурентной среде, где разные сервисы стремятся сэкономить его время, подстраиваются под его потребности, заботятся о его удобстве. Лишь государство в лице разнообразных его агентов продолжает вести себя в советской логике «вас здесь не стояло», относясь к людям не как к клиентам, но как — в лучшем случае — к населению. Борьба с мигалками в этой логике — не просто стремление отобрать привилегии у элит, но борьба за собственное время, которое крадут, заставляя стоять в пробках. Разоблачения «жуликов и воров» — требование к чиновникам заниматься своей работой, тратить деньги не на бизнес-джеты, а на образование, которое плохо учит, и медицину, которая плохо лечит. Честные выборы — это в том числе окошко для обратной связи, какое есть в любом нормальном сервисе. В самом артикулированном виде эта позиция была выражена в тексте основателя проекта Look At Me Василия Эсманова «Государство как сервис», опубликованном еще до первого митинга на Болотной, наделавшем много шума и мгновенно забытом.

«Возмущенным гражданам не нужно обладание властью,— писал Эсманов,— они просто хотят, чтобы власть качественно работала как понятная услуга, например химчистка, и при этом не хамила им». Люди, впервые собравшиеся в новую политическую общность, действительно не очень интересовались властью, не собирались бороться за власть — и не были готовы ни к жертвам во имя гипотетической будущей власти, ни к торгу с нынешней. Непонятно, что можно было бы считать успехом Болотной. Лидеры привычно провозглашали, что когда на улицу выйдет миллион человек, все устроится само,— и протестующие соглашались: да, подождем, пока выйдет. Дисклеймер: я пишу о протестующих в третьем лице, но все это, в силу моей тогдашней вовлеченности в протестные дела, напрямую относится и ко мне.

Людям, не стремившимся к власти, противостояли люди, которым интересна исключительно власть,— и что бы ни скандировали собравшиеся на площади, понятно было, кто здесь власть. Люди выходили на улицу, чтобы быть увиденными, предъявить себя в качестве силы, с которой нужно считаться, «посмотреть, как нас много»,— и логично, что перешедшая в контрнаступление власть должна была первым делом уговорить этих людей, что этих людей нет. Это протест хипстеров, «креаклов», столичного креативного класса (читай: узкой, ни на что не влияющей прослойки, страшно далекой от народа). Это зажравшиеся москвичи, которые с жиру бесятся,— а мужики с «Уралвагонзавода» и настоящий народ, собравшийся на Поклонной, смотрят на них с презрением и злостью. 100 тысяч вышедших на площадь по меркам страны это ничто, вот и социологи не дадут соврать: «белоленточников» поддерживают доли процента, а еще (это будет следующим шагом) они хотят разрушить православие, традиционную семью и продать всех детей за границу на органы, и все это на западные деньги,— то есть протестующих как бы и нет, и одновременно они — опаснейшие враги, угрожающие всему святому. С дела о массовых беспорядках 6 мая 2012 года становится понятно, что власть собирается делать для их нейтрализации: рандомно отправлять в тюрьму рядовых активистов, дискредитировать лидеров, выводить за рамки закона любую уличную активность, троллить, провоцировать, раскалывать

Сегодня история Болотной видится как история поражения — как написал один мой знакомый, «тщеты благородных порывов». Кто-то из активных участников оказался за границей, другие в могиле, третьи в тюрьме. Государство из плохо работающего сервиса переформатировало себя в монолитную, сплоченную и чрезвычайно эффективную машину — правда, не вполне сервисного толка. Требования честных выборов, воодушевлявшие тогда сотни тысяч, ушли на дно общественного интереса, впрочем, даже в конфликте вокруг обязательной вакцинации можно услышать отголоски не законченного тогда спора о том, должно ли государство давить и принуждать — или все же обслуживать. Что до сервиса, то и удобные МФЦ, и лучшая в мире система электронных госуслуг, и тотальное московское благоустройство, со всеми его плюсами и минусами, начались уже после Болотной — и в каком-то смысле стали ее неявным следствием, хотя, наверное, любому из участников тогдашних протестов покажется дикой мысль, что он выходил на площадь за то, чтоб появились МФЦ. Тот самый креативный (средний, офисный, городской образованный) класс, который впервые в жизни оказался на этих площадях, в большинстве своем согласился поменять участие в политике на возможность заниматься интересной работой и ездить за границу — впрочем, через десять лет у существенной части этого класса не осталось ни работы, которая не была бы связана с государственными деньгами, ни (в силу пандемических ограничений) загранпоездок. Возможно, главный урок Болотной для этой внезапно собравшейся на площади массы — даже тем, кто, оказавшись внутри Большой истории, не готов взять на себя связанную с ней ответственность, все равно потом придется ее нести.