Профессор РАН подводит психологические итоги первых двух лет пандемии

Люди готовы поступаться свободой ради безопасности, половина российской молодежи погрузилась в депрессию, к ковид-диссидентству необходимо относиться серьезно. Тимофей Нестик, заведующий лабораторией социальной и экономической психологии Института психологии РАН, предупреждает об остром дефиците способности людей договариваться друг с другом.

— Можно ли сказать, что общество стало другим за эти два года? Какие основные изменения фиксируют психологи? Что психологическая наука узнала за время пандемии?

— Прежде всего мы наблюдаем снижение доверия к людям и к миру в целом. Наши исследования фиксируют рост представления о мире как о враждебном и непредсказуемом. Второе: чувство трудно контролируемой угрозы провоцирует сдвиг в сторону консервативных ценностей и авторитарных установок. Это то, что отмечаем и мы, как социальные психологи, и наши коллеги в массовых репрезентативных социологических опросах. Переживание трудно контролируемой угрозы создает, с одной стороны, патерналистские ожидания, желание опеки со стороны государства: люди готовы поступиться частью свобод ради безопасности. Это универсальный механизм, который отмечался и во время других кризисов: природных бедствий, других пандемий — демократичность общества снижается.

С другой стороны, возрастает требовательность, жесткость в оценках, в том числе по отношению к власти. Отчасти это связано с поляризацией, когда мы занимаем крайние позиции по отношению к общественно значимым вопросам. И любая дискуссия только усиливает приверженность выбранной точке зрения. Мы видим, как с начала пандемии сокращалось число людей, не определившихся по вопросам, которые требуют раздумий: что морально, а что нет; есть ли Бог; нужна ли смертная казнь и т. п. Переживание невидимой и трудно контролируемой угрозы вызывает потребность в простых объяснениях, картина мира становится черно-белой, без полутонов. Эти эффекты усиливаются переживанием отсутствия выбора и невозможности повлиять на происходящее.

Например, по разным исследованиям, только от 7% до 11% людей считают, что могут влиять на политические решения в стране.

Но дело не только в политике, проблема гораздо глубже. Чувство уязвимости в том числе формируется и за счет отсутствия консенсуса экспертов по наиболее важным сегодня вопросам, и мы наблюдаем снижение доверия к средствам массовой информации. Возникает своего рода выученная беспомощность, люди убеждаются, что никому верить нельзя — ни официальным телеканалам, ни блогерам в сети. И все это происходит на фоне традиционно низкого доверия россиян к государству и к людям в целом.

Общероссийские опросы, проведенные нами вместе с социологами, показывают, что для 30% населения характерны симптомы клинической депрессии, а для 20% — симптомы трудноконтролируемой тревоги. Интересно, что, согласно аналогичным замерам в США во время пандемии, тревога там, наоборот, выше, чем депрессия. И это, повторюсь, говорит о том, что наши соотечественники не видят рычагов для влияния на происходящее. Резюмируя: вот это переживание неконтролируемой угрозы запустило массу защитных механизмов, которые влияют на то, как мы воспринимаем мир и как переживаем сложившуюся ситуацию.

— В каких социальных, профессиональных группах произошли наиболее серьезные сдвиги?

— Если продолжить тему депрессии, то она наиболее заметна среди молодежи в возрастной группе от 18 до 24 лет. Если в среднем по стране каждый третий отмечает такие симптомы, то здесь мы это наблюдаем у каждого второго с некоторыми колебаниями, поскольку есть и сезонная составляющая. Летом этот эффект был более сглаженным, зимой проявился более остро, но все равно это общую картину не меняет. Если говорить о тревоге, то тревожным состояниям более подвержены женщины, также люди, работающие в частных компаниях и чье положение наиболее уязвимо, чем у госслужащих и работников государственных предприятий.

— Какие личностные деформации вы фиксируете? Что это за явление такое ковид-диссиденты с точки зрения психологии?

— Известно, что принятие ситуации — один из решающих факторов нашей жизнеспособности в условиях кризиса. Это показывают и наши исследования во время пандемии: люди, отрицавшие угрозу, оказались психологически менее благополучными, чем те, кто считал ее реальной. Но я бы не упрощал.

Рассмотрим на примере вакцинации. В конце июля мы провели исследование среди жителей российских городов, и оно показало, что между теми, кто отказывается от вакцинации, и теми, кто планировал сделать прививку в ближайшие 2–3 месяца, по уровню образования никаких различий нет, как нет их и в потребности познания. Это говорит как минимум о том, что людей, которые отказываются делать прививку или откладывают ее, нельзя назвать глупыми. Ковид-диссидентство складывается прежде всего из стремления вернуть себе чувство контроля за ситуацией, из неверия в то, что меры, предложенные правительством, помогут.

Есть у него и другие, мало осознаваемые людьми причины. Можно заметить, что страх заболеть снижался с начала пандемии, если не считать всплеска в конце марта и осенью прошлого года. У этого эффекта много причин. Во-первых, нас бомбардировали цифрами, но когда речь идет о прямых угрозах для себя и близких, цифры воспринимаются очень плохо, гораздо убедительнее примеры, которых как раз и не хватало.

Парадокс пандемии в том, что угроза почти невидимая и цифры о количестве людей заболевших, ушедших из жизни не убеждали, а скорее притупляли сопереживание.

Во-вторых, для большинства людей характерен сверхоптимизм. Это такой эволюционно выработанный защитный механизм. Когда «пули свистят совсем близко», когда мы узнаем о больных знакомых, а есть и те, кто погиб, то нам кажется, что нас эта беда не коснется.

В-третьих, попытка приручить саму угрозу. Новые, непонятные угрозы люди пытаются понять, как уже известные, и «приручение» состоит в том, что мы начинаем думать о них в известных нам категориях, как, например, о заболевании ОРВИ, которое можно предотвратить, заботясь о собственном иммунитете, соблюдая правила гигиены, ведя здоровый образ жизни.

Но, на мой взгляд, ключевым источником ковид-диссидентства и отчасти антивакционных настроений стало сочетание алармизма, искусственно нагнетаемой тревоги и переживания невозможности повлиять на ситуацию. И в этой ситуации, когда у человека нет уверенности, что он, следуя тем или иным рекомендациям или соблюдая соответствующие ограничения, сможет защитить себя и близких, возникает эффект отрицания: занижается вероятность, степень опасности угрозы. Наконец, есть еще один эффект, характерный для пандемии: сталкиваясь с массовыми, обезличивающими ограничениями со стороны властей, мы стремимся отстоять свою индивидуальность и способность делать выбор. И обязательная вакцинация этот эффект усилила.

К сожалению, у нас и до пандемии доверие к вакцинам было не очень высоким — на уровне 40% колеблющихся, не готовых делать прививки людей. А сейчас отсутствие консенсуса среди экспертов и высокий уровень конспирологических убеждений в обществе при низком доверии к государству привели к тому, что 55% не верят в эффективность вакцин от коронавируса, причем среди тех, кто планирует вакцинироваться, в нее не верит каждый третий.

По нашим замерам конца июля, больше 60% отказывающихся от вакцинации говорят, что им не рекомендуют вакцинироваться знакомые медики.

Стремление людей отстоять свои личные границы и потребность в выборе, кстати, проецируются и на выбор вакцины: хочу привить то, что сам решу, а не то, что навязывают.

— Что оказало наибольшее воздействие на общество и поведение личности — сама болезнь или жесткие меры, предпринимаемые властью?

— Мы не видим горы трупов на улицах, но зато наблюдаем повсеместно последствия ограничений со стороны государства, которое нас пытается от этой угрозы защитить. И в этих обстоятельствах наибольшее влияние на общество и наше поведение оказывает не сама болезнь и даже не угроза заразиться. Влияет другое — масштабность последствий, то, насколько сильно изменились наши возможности в повседневной жизни. Так что основным фактором стала неопределенность последствий, не столько медицинских, сколько экономических и отчасти политических.

Мы отмечаем, что структура страхов осталась примерно той же, что и до пандемии, но резко выросло число людей, опасающихся роста контроля со стороны государства, причем это проявляется и в отношении к технологиям. Парадоксальность эффектов в том, что они разнонаправленны: с одной стороны, пандемия и бесконтактная экономика подстегнула развитие цифровых компетенций, а с другой — подстегнула страхи относительно использования таких технологий для контроля за гражданами.

— А вообще в стране делается достаточно для поддержания здорового психологического состояния общества?

— Сообщество психологов достаточно быстро откликнулось на запросы общества, возникло волонтерское движение, были открыты каналы оказания консультационной помощи, ученые на различных форумах обсуждали способы помощи людям в этой ситуации. Но, как оказалось, телевизионные СМИ, например, были совершенно не готовы к тому, чтобы представлять зрителям продукцию, соответствующую их психологическому состоянию, тем трудностям, с которыми они сталкиваются. Например, мы постоянно видели врачей, которые говорили, насколько будут эффективны те или иные медицинские меры, но почти не видели психологов, которые рассказывали бы, как пережить травмирующую ситуацию. И вообще, сами медиастратегии были крайне спорными, начиная с целенаправленного нагнетания тревоги, против чего мы с самого начала выступали. Чего не хватает до сих пор, так это системы массовой психологической помощи, а также мониторинга психологического состояния общества, на основании которого правительство решало бы, какие меры поддержки нужны.

В связи с мониторингом хотелось бы вернуться к первому вопросу. Что мы поняли за прошедшие почти два года, так это то, что массовые меры плохо работают, и если мы хотим готовиться к следующей «войне» с пандемиями или другими массовыми угрозами, то наши усилия и ограничения должны быть адресными. Нужен дифференцированный подход с учетом психологических характеристик, состояний различных социальных групп. Ну и наконец, нужно вести обучение навыкам психологической самопомощи, это тоже стало очевидно, и сейчас такой работы по-прежнему мало.

— Кажется, ни одно явление в мире не рассматривается и не описывается так подробно, как коронавирус, и все равно полно конспирологических мнений. Как ваше профессиональное сообщество относится к происхождению вируса?

— Мы весной прошлого года проводили экспертный опрос ученых, и 16% считали, что вирус имеет искусственное происхождение, 44% — что виной всему стала человеческая ошибка. Если же сопоставить это с репрезентативными данными по россиянам в целом, что ученое сообщество не отличается от большинства наших сограждан по уровню конспирологической ориентации.

Наши исследования среди горожан показывают, что 50% считают вирус искусственным, что не удивительно, если учесть, что для 80% характерна высокая выраженность конспирологических убеждений.

С одной стороны, это объясняется снижением доверия к социальным институтам, которое наблюдается во время пандемии практически во всех странах. С другой стороны, это связано с компенсаторными защитными механизмами. И в наших исследованиях, и в исследованиях наших зарубежных коллег отмечается тесная связь веры в конспирологические теории и веры в справедливый мир. Это убеждение, что все не просто так, мир в принципе устроен разумно и мы понимаем это устройство, и чем тяжелее мы переживаем трудноконтролируемую угрозу, тем больше нам хотелось бы верить в то, что мы понимаем, зачем и почему это происходит. У нас есть всему какое-то объяснение, и мы благодаря этому поднимаем свою самооценку, приписывая причины этого безобразия, разрушения социального порядка каким-то закулисным силам. Выбирая себе врага, мы возвращаемся в мир предсказуемости и придаем ему некоторую осмысленность.

— Может быть, странный вопрос, но видите ли вы какие-то положительные моменты в развитии пандемии и тех последствиях, которые она нанесла обществу и личности?

— Первый положительный результат, если о них вообще можно говорить, состоит в том, что большинство людей преодолело страх, неготовность обращаться к психологам. Необходимость обращаться за квалифицированной психологической помощью как бы получила легитимность в нашем обществе. Второй позитивный фактор состоит в том, что мы поняли необходимость дифференцированного подхода, что универсальные правила не работают и что нужно внимательнее отслеживать состояние общества и отдельных его групп.

— Как долго будут ощущаться последствия пандемии после ее окончания или об этом еще рано говорить?

— По данным нашего последнего замера, каждый третий россиянин считает, что все это растянется на 2–3 года. Около 10% считают, что это будет еще дольше — 5–10 лет. Большинство российских психологов, согласно экспертным опросам Института психологии РАН, считают, что мы еще несколько лет будем испытывать на себе психологические последствия пандемии.

Если же говорить о конкретных вещах, например о посттравматическом стрессовом расстройстве, то это тот бумеранг, который может нас настигнуть и через три, и через 10 лет.

Такие исследования есть, в том числе и по прошлым пандемиям, когда люди через три года начинали переживать панические атаки, трудности со сном. Вообще мировая наука во время пандемии сделала большой шаг вперед, мы лучше понимаем, какие психологические характеристики влияют на соблюдение рекомендаций врачей и сдерживание распространения вируса.

Теперь у нас больше данных для прогнозирования, но есть вещи, которые мне кажутся особенно важными. Например, удалось показать, что жизнеспособность человека в условиях глобальных кризисов сильно связана с нашей способностью сопереживать другим людям.

Парадоксально, но эмпатия, и в обратную сторону — обращение за поддержкой, позволяют с большей уверенностью смотреть в будущее. И очень важно, чтобы пропагандистская машина государства подчеркивала не отличия, жесткую границу между «мы» и «они», а искала основания для солидаризации и сопереживания, тем самым повышая нашу психическую устойчивость к кризисам. Кроме того, уже со школьной скамьи нужно развивать навыки, которые помогают поддерживать друг друга в трудных ситуациях и преодолевать конфликты. Мы на пороге многих испытаний, в том числе связанных с изменением климата, а у нас острый дефицит способности людей договариваться друг с другом о новых правилах совместной жизни.

Беседовал Владимир Александров, группа «Прямая речь»