Зачем волонтеры идут в «красные зоны»

Волонтеры появились в «красных зонах» московских больниц летом прошлого года — их набирает, обучает и сопровождает учебный центр больницы святителя Алексия при поддержке православной службы помощи «Милосердие». Среди волонтеров есть и православные, и католики, и нерелигиозные люди. Спецкорреспондент “Ъ” Ольга Алленова расспросила их о том, что они делают в «красной зоне», зачем ходят туда и как переживают увиденное, а пациенты рассказали, как им помогли волонтеры.

«Там уже действительно боевые действия»

Сергей Дюдяев, волонтер

Я далекий от медицины человек. Максимум, что умел раньше,— измерить температуру. Как-то ехал в такси, читал новости, увидел на сайте «Милосердия» информацию, что ищут волонтеров в ковидные зоны московских больниц. Подумал — потом забуду, сразу заполнил анкету и отправил. Через неделю со мной связались. Перед тем как выйти в больницу, надо было пройти собеседование и курс подготовки, он занимает всего два дня. На курсе меня учили, как правильно переворачивать больного, как его мыть, менять пеленки, простыни.

Но самое главное я понял, когда уже попал в «красную зону». Там нас встретил наставник волонтеров, он все показал: куда идти, что делать.

В больнице мы делаем то, что должен делать младший медперсонал.

Страха я не испытывал. Может быть, это свойство возраста, мне 29 лет. Самым сложным был выход из зоны комфорта — в «красной зоне» свои правила, экипировка, ты обязан все четко соблюдать.

Я не боялся заразиться — живу один. На работе я поговорил с руководством, возражений не было. Я маркетолог, мы три дня работаем из дома, два дня из офиса. И я так подстраиваюсь, что в воскресенье иду в зону, а потом три дня работаю дома и только в четверг и пятницу иду в офис. То есть у меня есть буферный период, когда я могу понять, заболел или нет.

Вообще, в зоне очень хорошо проработана система безопасности — шлюзы, СИЗы (средства индивидуальной защиты.— “Ъ”) или защитные комбинезоны. Там все очень строго, так что заболеть именно в зоне практически невозможно.

Мне выпало работать в Сокольниках, в госпитале, который развернули в павильонах. Раньше там выставки проходили, и я по работе часто там бывал, носил туда рекламные материалы. А теперь эти павильоны не узнать — там настоящая, современная больница.

Мне повезло: мои пациенты не умирали. Но как-то я сменил девушку-волонтера, она постоянно кормила одну женщину — та чувствовала себя хорошо. И когда я заступил в свою смену, девушка написала мне: «Сереж, посмотри, как себя чувствует моя подопечная». Я прихожу в палату, а ее уже нет в кровати. Мне сказали, что она в реанимации. Я зашел в реанимацию, а мне сказали, что все, ее не спасли. Это очень быстро случилось.

Как-то я был в ночной смене, мне удалось пообщаться с врачами, они рассказывали, как быстро люди сгорают — лежит человек, улыбается, разговаривает, а потом ему вдруг резко становится плохо, нужен кислород.

Врачи видели огромное количество смертей, многие говорили, что никогда раньше столько людей на их глазах не умирало. Конечно, для них это колоссальный стресс.

Я даже замечаю различия между врачами в обычных палатах ковидного госпиталя и врачами в реанимации. В терапии врачи более спокойные, улыбаются, а в реанимации — молчание, постоянно пикает аппаратура, медперсонал очень серьезный. На каждого пациента там один-два врача. Там уже действительно боевые действия.

Зачем я туда пошел? Мне этот вопрос часто задают знакомые. Я раньше жил для себя, а потом пошел в волонтеры, и мне есть с чем сравнить. Казалось бы, тот же самый я, но это два разных человека. Период, когда я жил для себя и был эгоистом, мне даже неприятно вспоминать. Раз у меня есть здоровье, силы, возможности, я стараюсь кому-то еще помогать. Я от этого становлюсь лучше. В этой больнице может оказаться любой человек — и мои родные, знакомые. В конце концов, мы одна большая страна, и, если у кого-то случаются проблемы, кто-то должен прийти ему на помощь.

У меня в палате была бабушка, она очень нервная была, все время на взводе. А однажды попросила меня помыть ей яблоки, ей было тяжело вставать. Я помыл и принес ей, а она стала улыбаться, прямо расцвела.

Для наших пациентов там любое человеческое участие — это целое событие. У них на душе теплеет. Вот для чего мы там нужны.

Врачи свою работу делают хорошо. Но у них нет времени просто поговорить с пациентом, поухаживать за ним, а ведь этого болеющему очень не хватает. Мой коллега вспоминал, как ему было страшно, когда его привезли в больницу. Слева от его койки забрали вещи, потому что там человек умер, справа — тоже умер, а он в новой обстановке, знакомых нет, ему страшно, а тут приходят люди, доброе слово скажут, за руку подержат. Это такая мелочь, которая для нас ничего не значит, а для пациентов значит многое.

«У меня, как у всех волонтеров, есть свое кладбище»

Александра Наумова, волонтер

Я занимаюсь волонтерством с 17 лет, начинала в 1-й Градской больнице — мы просто с подругой туда зашли, спросили, чем помочь. Стали мыть головы пожилым людям, помогать им с гигиеной. Помню, меня, подростка, тогда поразило то, что я увидела в зеркале. Пока работаешь, не видишь себя со стороны, а потом я в конце работы увидела свое отражение — совсем другое лицо, как будто не мое, глаза светятся, и я просто физически даже стала чувствовать себя иначе. Меня тогда это все так заинтересовало, что я пошла учиться на психолога. И продолжала волонтерить.

Получается, что с самого начала я просто увлеклась экспериментом над собой. А потом меня уже затянуло. Я вообще больше люблю дарить, чем получать, и всегда придумывала способы дарения подарков.

В волонтерстве я поняла, что эмоции — самый лучший подарок, потому что их не купишь ни за какие деньги. Мне очень нравятся улыбки людей.

Передо мной никогда не стоит вопрос, как провести свободное время, мне всегда есть чем заняться, куда пойти и кому помочь.

У меня есть установка, она проверена жизнью — когда ты помогаешь другим, обязательно потом помогут тебе. Изначально люди все добрые, мы становимся злыми вследствие болезни, усталости, но если есть возможность кому-то помочь, если ты себя преодолеешь, то от этого выиграешь.

В «красную зону» я попала тоже от избытка свободного времени. Я педагог, завуч, летом в школе были каникулы, в июле у меня появился целый свободный месяц, и я поняла, что могу несколько дней в неделю уделять волонтерству. С детства мне хотелось быть либо учителем, либо доктором, я пошла в психологию и педагогику, но медицина продолжала меня интересовать. Я увидела новость про курсы подготовки волонтеров для «красной зоны», записалась и пошла работать.

Все, что я там увидела, очень интересно. Я встретила очень много хороших людей.

У нас там есть и миллионеры, и финансовые директора — эти люди приходят после работы, чтобы послужить другим людям, но на самом деле — чтобы самим получить удовольствие от эмоций пациентов.

Потому что ты приходишь туда — и понимаешь, как сильно тебя ждали.

Большинство пациентов в ковидной зоне страдают от одиночества и страха. Им важно, чтобы их просто взяли за руку, поговорили с ними. Я меняю человеку постель и начинаю с ним общаться, спрашиваю, как дела у его родных, здоровы ли они, как сильно, наверное, скучает по нему его собака,— и вижу его горящие глаза, он рассказывает о доме, семье, оживает. И я в этот момент понимаю, что зачем-то здесь нужна.

Я участвую в таинстве жизни, даю человеку эмоции и получаю их от него. Мы как-то придумали акцию — привезли 300 воздушных шаров и развесили в палатах. Пациенты и медики стали спрашивать, что за праздник, а мы говорим — да просто так, для настроения. Они стали смеяться, фотографироваться, отправлять фотографии домой.

Меня все это очень заряжает.

Иногда иду, уставшая, после работы по парку, впереди смена в «красной зоне» — вхожу в больницу, переодеваюсь в СИЗ, прохожу шлюзы, захожу на свою территорию, а там какой-нибудь старичок кричит мне: «Сашенька, помой меня, я так тебя ждал!» — и у меня усталость уходит, только радость остается.

А большего счастья, чем получить звонок от человека, который выздоровел, не бывает.

Два пациента попросили у меня мой номер, я долго сомневалась, давать ли, но решила, что для них это очень важно. И вот на днях мне позвонила женщина, она была в тяжелом состоянии, но уже дома, со своими домашними животными, и она сказала, что очень благодарна нам за то, что мы с ней разговаривали. Что ее это очень поддерживало. У бедных врачей нет ни минуты свободной, чтобы сесть и поговорить с пациентом. А для людей это очень важно. Люди выздоравливают быстрее, получая положительные эмоции.

У нас в госпитале в Сокольниках есть три отделения — реанимация, терапия и отделение, в котором лечатся люди в среднем, пограничном, состоянии. Наша основная задача — помощь в этом «среднем» отделении, в палатах интенсивного наблюдения (ПИН). Люди там не могут сами вставать, ходить в туалет, мыться, переодеваться, принимать пищу, и мы им помогаем. Помочь кому-то походить, посидеть — все это наши задачи. Там нужна физическая помощь. В реанимациях очень хорошее оснащение, много персонала, там серьезный уход. В терапии люди могут сами передвигаться, им важно именно общение и разговоры — и, если у нас остается время, мы идем в терапию, чтобы с ними пообщаться. А в ПИН наша помощь очень нужна.

В реанимацию мы заходим, только если нас об этом просит персонал.

Моя жизнь очень изменилась после того, как я пошла в «красную зону». Многие волонтеры из моей смены стали моей семьей.

У нас появились общие интересы, мы общаемся и вне «красной зоны». Я заболела ковидом в сентябре — уверена, что заразилась либо в метро, либо в магазине, либо в школе. В «красной зоне» очень строго следят за ношением специальных костюмов, мы не имеем права их снимать всю смену, на нас защитные респираторы, экраны, перчатки. Подходя к каждому новому человеку, я на свои перчатки надеваю вторые, а уходя от этого пациента, снимаю и выбрасываю верхние перчатки, дезинфицирую свои основные.

Так вот, я впервые болела так «насыщенно» — мне постоянно звонили наши волонтеры, спрашивали о моем здоровье, привозили к моей двери продукты. Болела я легко, у меня есть прививка.

Чтобы попасть на территорию больницы, мы должны каждый раз сдавать ПЦР, как и медперсонал. У всех нас есть либо прививки, либо справки об антителах. Иначе мы не смогли бы работать в «красной зоне».

Когда я пришла на курсы подготовки, нам объяснили, что мы можем заболеть, поэтому необходимо заручиться поддержкой своей семьи перед тем, как идти волонтерить. В семье не должно быть конфликта на эту тему. Но в моем случае в семье это даже не обсуждалось.

Родные знают, что я всю жизнь занимаюсь волонтерством, и это — как воздух, я не могу не помогать. В моей семье не только я волонтер, но в «красную зону» никто больше не ходит, мои близкие кормят бездомных.

У меня умирали пациенты. Когда идешь в такое место, понимаешь, что исход может быть любым, и стараешься концентрироваться на позитивных мыслях. Люди умирают, это неизбежно, но ты сделал для конкретного человека все, что мог, он умер не один, и от этого становится спокойнее.

У меня, как у всех волонтеров, есть свое кладбище — люди, за которых я теперь буду молиться всю жизнь. Я помню их лица, потому что я за ними ухаживала. Но я знаю, что в тот момент я помогала им как могла. Если это помогло человеку, облегчило его страдания — хорошо. Если нет — я ничего не могу с этим сделать. Это вопрос отношения к смерти. Ты ее либо боишься, либо нет. Ты все равно будешь с ней рядом.

Но печаль от смерти перекрывается счастьем от того, что люди выздоравливают и уходят домой.

«Вижу: в том месте, где лежала Алла, отключают аппараты»

Элина Шевченко, волонтер

Мою первую смену в «красной зоне» я хорошо помню. Конечно, было страшно. Я к тому времени уже переболела, у меня был высокий титр антител, я не боялась заболеть. Но боялась сделать что-то не так, причинить вред пациентам. Это самый главный страх там — не навредить. Я сразу попала в реанимацию, в госпиталь на ВДНХ, люди в критическом состоянии, в масках, с трубками… не могут говорить, лежат на животах… Любое твое неловкое слово может человека задеть, лишить надежды.

Мне дали прекрасного наставника Наташу, она провела инструктаж, мы переоделись, зашли в фильтр-зону, где надели СИЗы, помолились и пошли в «красную зону».

Сначала прошли через отделение терапии — да, это лазарет, но там люди ходят, разговаривают, а в реанимации ты попадаешь в другой мир — постоянно пищат аппараты, кого-то привозят на каталке, кого-то увозят.

В первый день я всюду ходила хвостиком за своей наставницей, помогала ей ухаживать за пациентами. Разговаривала с пациентами, которые хотели поговорить. Это тонкая грань — не лезть к человеку, который не хочет общаться, и не пройти мимо того, кому это очень важно. Помню, лежит мужчина на кровати, закрыл глаза, вроде спит. Я подошла, посмотрела, как его зовут, он открыл глаза. Я спросила, как он себя чувствует. Разговорились. Оказалось, ему больше 70 лет, он полвека проработал опером, у него жена, дети, внучка.

Сказал, что в августе у них с женой золотая свадьба, и жена звонит ему и поторапливает — выздоравливай быстрее, не опоздай на свадьбу. Меня очень воодушевило, что он не сдается. Я надеюсь, он отметил золотую свадьбу.

В тот же день я познакомилась с женщиной, тайкой. Она вообще не говорила по-русски, и врачи попросили помочь, поговорить с ней на английском. Я к ней подошла, она взяла мою руку в тройном слое перчаток и начала ее массировать. Причем профессионально. Оказалось, что у нее массажный салон в Таиланде, трое детей, старшая дочь — модель, а в Москву она приехала работать. Пока мы разговаривали, она минут десять массировала мне руку, не прекращала. Мне показалось, что она как будто возвращала себя к жизни вот этими привычными движениями.

И все время улыбалась. Хотя у нее были плохие показатели.

Она, буддистка, попросила, чтобы мы помолились о ней православными молитвами на русском языке. Мы прочитали несколько псалмов, ее лицо прямо преобразилось, у нее слезы в глазах были. Она выздоровела, но где она сейчас, не знаю.

Первую смерть, с которой я столкнулась в реанимации, тоже никогда не забуду.

В ковидных условиях вообще нет слов «неожиданно» или «ожидаемо». Здесь все происходит неожиданно — и выздоровление, и смерть.

У одной нашей пациентки было 90% поражения легких, она лежала долго, выздоровела, сама пришла в храм, куда часть наших волонтеров ходит. А другая моя пациентка, которая неплохо себя чувствовала и, казалось, шла на поправку, не выжила. Я дежурила два дня подряд, пришла в палату к Алле, она такая веселая, оптимистичная, я ее покормила, напоила, посидела с ней, погладила по руке. Она в разговоре со мной все время намекала, что ей очень важно позвонить домой. Знаете, как дети намекают, когда чего-то очень хотят,— не напрямую просила, а как-то осторожно, исподволь. А мы не можем без разрешения врачей давать пациентам телефоны. Я подошла к врачу и спросила, можно ли, он разрешил.

Она позвонила дочери с моего телефона. И пока она разговаривала, я смотрела за показателями аппаратуры: сатурация, давление, сердцебиение. У нас такой протокол — если хотя бы один показатель ухудшается, мы должны прекратить любую коммуникацию с пациентом и позвать медперсонал. И вот она поговорила с дочкой, недолго, тепло говорила, очень счастливая была.

Я смотрю — показатели хорошие, она без маски, в носу трубка, она улыбается. Думаю, на поправку идет. Попрощались, я пошла в другие палаты помогать. На следующий день прихожу, сразу иду к ней в палату и вижу, что в том месте, где лежала Алла, отключают аппараты. Думаю: ну все, перевели мою Аллу в терапию, надо будет узнать куда, проведать. Делаю пару шагов к ее койке и замираю — вижу ее тело, вижу, как санитары достают полиэтиленовый черный пакет. У меня сразу в голове проносится, что она умерла, а потом — что я исполнила ее последнее желание, дала ей возможность поговорить с дочерью. Понимаете, у нее ведь не было телефона, она давно не разговаривала с родными, и я могла пройти мимо и не дать ей этой возможности… Это счастье — что я смогла ее услышать и помочь.

У меня не было уныния. Это было какое-то мое личное открытие про жизнь — вот вчера я гладила Аллу по руке, кормила ее, она смеялась, а сейчас я помогаю санитарам убирать ее тело в полиэтилен. Эти две картины в моей голове просто стояли рядом, между ними разница в сутки.

Я вдруг подумала — как это важно, ценить каждый момент жизни, не проходить мимо, быть открытым к просьбам людей, ведь жизнь такая хрупкая, и для них или для меня завтра может не наступить.

В той же палате через полчаса после Аллы другая женщина умерла. И я, когда только зашла в палату и еще не поняла, что Алла умерла, задержалась у кровати этой женщины. Спрашиваю — вам что-то нужно? Она глазами показывает — да. Я пытаюсь понять, чем ей помочь, задаю вопросы, она качает головой или кивает — и я понимаю, что она просит меня помолиться рядом с ней. Читаю молитву, потом иду к кровати Аллы. А через 30 минут поворачиваюсь и вижу, что у кровати этой женщины тоже отключают аппараты. Получилось, что и ее последнее желание я тогда исполнила.

Смерть меня не пугает. Она сразу ошарашивает, сбивает с толку, но быстро приходит какое-то другое понимание — как будто перед тобой открывается другое измерение.

Когда кто-то умирает, важно сразу переключить свое внимание на тех, кто лежит вокруг. На живых. Потому что они все это видят. И им страшно. У них шок. Когда я подошла к соседке Аллы, то увидела в ее глазах такой страх, ужас, что у меня холодок по коже пробежал. Я стала с ней говорить, погладила ее, заметила, что у нее маникюр красивый, говорю ей: «Вы такая молодец, красиво болеете». Она улыбнулась, вижу, тревога ее уменьшилась. Мы стали ей дальше помогать.

Еще один пациент был, Владимир. Впал в кому, на ИВЛ долго лежал.

Я как-то к нему подошла, протерла его лицо влажными салфетками, погладила руку, по голове и постояла рядом, молитву прочитала. Смотрю, а у него слезы из глаз катятся. То есть он был в коме и меня слышал…

У меня внутри все перевернулось — человек в таком состоянии слышит меня. Другие волонтеры сказали мне, что он верующий. Возможно, для него моя молитва была утешением. Несколько месяцев он лежал в ОРИТ (отделении реанимации и интенсивной терапии.— “Ъ”). Умер в августе.

У нас на ВДНХ в реанимации около 200 мест, в периоды высоких волн все было забито. Мы не во все палаты ходим. Есть палаты на трех-четырех человек, там свой микроклимат, туда добровольцев не пускают. Есть большие ОРИТ, где в отделении по три палаты и в каждой палате по 11–12 человек. Туда нас как раз и приглашают.

А другая моя пациентка, Татьяна Николаевна, пролежала все лето в реанимации и выздоровела.

Женщины даже в реанимации — женщины. Бывает, замечу, что у пациентки красивые глаза, косичка, маникюр — она расцветает. Вот у Татьяны Николаевны на тумбочке все время лежали зеркальце, расческа, она всегда была опрятная. Как-то она попросила нас записать стихи, которые сочинила для медработников,— мы принесли лист бумаги, ручку, она диктовала, я слушала, разбирала слова (она была в маске, слышно плохо), а другой волонтер, Ира, записывала. Потом мы распечатали, размножили эти стихи и раздали врачам. Как они улыбались! Представьте себе, такая тяжелая пациентка, три месяца в реанимации, и пишет стихи врачам и медсестрам!

Летом я была неделю в отпуске. Обычно в отпуске отключаю телефон, не читаю интернет. А тут я все время заходила в наш волонтерский чат, интересовалась, как там наши пациенты. Думала — вот бы мне на денек туда, в зону, а потом можно снова на море. Я очень скучала по своей «красной зоне». Несмотря на то что видишь там боль, страх, смерть, несмотря на дискомфорт от постоянного ношения СИЗ, все равно получаешь там несравнимо больше.

У нас в чате сейчас больше ста волонтеров. Это потрясающие люди. Очень много мужчин приходит в зону — отцы семейств, такие серьезные люди — с какой любовью и простотой они помогают мыть, кормить, менять памперсы. Я была поражена. Не все наши волонтеры — православные христиане. У нас есть и католики, есть крещеные православные, но невоцерковленные, есть просто неравнодушные люди, которые про религию ничего не знают. Мне кажется, прийти может любой, важно, чтобы он не испытывал ненависти к религии, мы же собрались не для этого. И нужно все-таки отдать должное церкви, которая организовала такое служение в «красных зонах».

«Вы знаете, как я их ждала? Не передать»

Татьяна Николаевна, пациентка, 76 лет

В больнице на ВДНХ я пролежала около ста дней. Почти 90 из них — в реанимации. Заболела я 6 мая: температура, вызвала врача, тест был положительным. Повторно вызвала 11 мая — врач сказал, что пневмония, отправил меня на КТ. Прямо оттуда по скорой попала в госпиталь на ВДНХ, в 75-й павильон. 75% поражение легких.

С 12 по 17 мая я лежала в терапии, а с 17 мая до 9 августа — в реанимации, в ОРИТ 303, палате №9. Была в сознании, в кислородной маске, но состояние было плохое.

Я очень благодарна врачам Ирине Викторовне Масловой, заведующему Алексею Геннадьевичу Федотову, Ольге Викторовне, всему медицинскому персоналу, медсестрам Регине Якубовой, Наталье Колесниковой, Марине Леоновой, Тане, младшему персоналу Гришиной Марго, Дарье, младшему медбрату Маслову Константину — от него все пациенты были в восторге. Я больше 30 лет проработала в школе, я почетный работник общего образования РФ, и в этих молодых людях я как будто своих учеников увидела.

Как-то в палату пришел священник, епископ Пантелеимон (епископ Верейский Пантелеимон, глава синодального отдела по церковной благотворительности.— “Ъ”), он прочитал молитву, с таким, знаете, позитивом, с улыбкой. А потом стали приходить церковные волонтеры, у них на одежде красные крестики были.

Поначалу я лежала, как мышонок, всего боялась: наблюдала, кто заходит в палату, к кому подходят. И когда ко мне подошли волонтеры, очень доброжелательные люди, мне сразу они понравились.

Волонтеры там очень нужны. Мне они помогли выжить. Ко мне приходила Марина, она живет в Мытищах. Она потеряла мужа после ковида и решила стать волонтером.

Приходили Элина, Наташа, Роман, Татьяна, Олеся, Зоя, другие молодые люди, я им очень благодарна. От них исходило такое тепло, понимание.

Волонтеры нужны не только в реанимации, а везде. В терапии волонтеров нет, а как они там нужны! Когда меня перевели из реанимации в терапию, мне их там очень не хватало.

Вы знаете, как я их ждала? Не передать. Поначалу мне казалось, вот я лежу в обнаженном виде, неприглядно так, неудобно мне. Было стыдно. Но они подойдут, улыбнутся, что-то расскажут — и время идет быстрее. И голову мне мыли, и ногти стригли, и кормили, любую просьбу мою выполняли. В День медработника попросила их принести мне бумагу, надиктовала им стихи, они записали, распечатали, подарили врачам.

Они — как психологи, заряжали меня своим настроением. Я устала бороться за свою жизнь. Я говорила врачам: все, больше не могу. А они приходят и говорят: «Ой, как вы хорошо выглядите, вы идете на поправку, у вас такие блестящие глаза. Ваша семья будет так рада!» И эти фразы вселяли в меня уверенность. Я подумала — я многодетная мама, у меня внуки, должен родиться правнук, и я должна бороться ради них. Моя дочь работает в МЧС, теперь тоже хочет стать волонтером. Я уже дома, чувствую себя хорошо, только одышка осталась.

«Они столько добра сделали мне, привели меня в порядок, мои мысли, чувства»

Елена Любовина, волонтер

Я работаю в госпитале в Сокольниках. С Игорем Петровичем познакомилась, когда помогала ему с гигиеническими процедурами. Оказалось, что он подполковник, ему 81 год. Мой папа тоже военный, и это нас сразу с Игорем Петровичем сблизило. Как-то он услышал, что в отделение придет священник. Обычно люди невоцерковленные пугаются, говорят: «Не надо меня хоронить, не надо мне священника»,— поэтому мы никому ничего не навязываем. А он услышал и говорит: «Вот я вроде бы в Бога верю, а некрещеный». На этом и закрыли тему. В следующую смену я его не нашла — перевели в реанимацию. Но пару недель назад он снова вернулся в ПИН. Спросил меня, зачем я хожу в «красную зону». Я рассказала про волонтеров, про то, что я верующая. Мы долго с ним говорили. Я сказала еще, что папа мой умер некрещеным, и я очень переживаю об этом. Он задумался, замолчал. А через несколько дней спросил, можно ли ему принять крещение.

И в начале сентября его крестили. Мне кажется, что-то в его жизни изменилось. Он сказал, что теперь будет ходить в храм рядом с домом. Что к жене теперь будет по-другому относиться, станет больше разговаривать с ней. Он еще в больнице, ему лучше, сатурация неплохая. Врачи говорят, что ему надо вставать, садиться, разрабатывать мышцы. Вот я ему и помогаю.

Я сама работаю в благотворительном фонде, но там у меня управленческий опыт, а сюда я пришла, потому что могу делать что-то простое для других людей в свое свободное время.

Я понимаю, что жизнь многогранна, и одна из частей ее должна быть такой, когда человек помогает человеку. Понятно, что у каждого человека — свое допустимое расстояние, на которое он может подойти к чужому страданию и боли. И важно его найти, отмерить, чтобы ты не выгорел быстро, не страдал и мог помогать.

Необязательно идти в «красную зону» — есть много других направлений волонтерства и благотворительности, чтобы помогать.

Я сейчас в смене, говорю с вами через маску, меня не очень хорошо слышно. Но Игорь Петрович хотел сказать вам несколько слов, поэтому я сейчас дам ему трубку. Игорь Петрович, дорогой, хотите что-то сказать?

Игорь Петрович, пациент, 81 год

Я попал сюда 12 августа, был и в терапии, и в реанимации. Пока еще лечусь. Нет, маски у меня уже нет, осталась только трубка в носу. Мне уже лучше, обещают перевести меня в терапию, там полегче режим. Это заслуга и врачей, и медсестер. И волонтеров. Хочу сказать, что волонтеры — это самые добрые люди на планете. Понимаете? Они спасают нас от всего плохого, что мы тут переносим. От одиночества, от страха. Они столько добра сделали мне, привели меня в порядок, мои мысли, чувства. А мне уже много лет. Я и не знаю, что со мной было бы без них.

Помогают они и беседами, и всякие процедуры не очень приятные делают. Они меня неотступно ведут по болезни к выздоровлению. Спасибо им.

«Я читаю, и мы втроем плачем — я, пациентка и медсестра»

Мария Меринова, координатор волонтеров

Поначалу, когда пандемия только началась, священников в больницы не пускали, но потом медики быстро поняли, что людям нужна не только медицинская помощь, им еще нужна моральная поддержка. Епископ Пантелеимон вместе с другими священниками стал ездить по больницам и увидел, что пациенты все время просят его поговорить с ними, подать воду, судно, покормить. Понимаете, в реанимации люди все время лежат, на них надеты памперсы, они получают белковое питание через трубочку, и там персонала хватает. А в ПИН человек уже может понемногу сидеть, вставать, ему надо помогать, кормить, поить, постель ему менять, за руку держать, общаться, подбадривать… Там нужно больше усилий по уходу.

То есть то, что обычно делает родственник, в «красной зоне» не делает никто, ведь персоналу надо жизни спасать, у них нет времени кормить одного пациента из ложечки час.

Первыми волонтерами были выпускники курсов помощников больничных священников, их было человек десять. Их не надо было учить, как ухаживать за пациентами, они это знали. Но потом стало ясно, что их не хватает, и нужно чтобы добровольцы приходили не один раз в день на три часа, а находились в больницах весь день.

Набор волонтеров увеличили, пришли люди, далекие от медицины, их нужно было обучить, при учебном центре больницы святителя Алексия открыли курсы двухдневной подготовки для добровольцев в ковидную зону. Преподаватели рассказывали о СанПиНах в больницах, о том, как не навредить тяжелобольным.

Система нашего волонтерства устроена так: люди, которые имеют медицинское образование, идут в смену как наставники, а вместе с ними в зону заходят обычные волонтеры. В течение дня у нас три смены — по 3,5 часа каждая. Иногда есть ночные дежурства — если много пациентов и врачи просят нас помочь. Я, как координатор распределяю, кто в какое отделение и в какую палату идет, с каким наставником в группе.

Наши смены привязаны к графику приема пищи, мы приходим за полчаса до того, как люди начинают есть.

Наша основная задача — уход, но во время процедур мы, конечно, общаемся с людьми. Переодеваешь женщину, а она говорит: «Вот дочка моя заболела, а потом я, лежит она в реанимации, связи с ней нет». И вместо того чтобы сказать «Ох, я вам так сочувствую, какой ужас!» — я говорю: «Как хорошо, что вы вовремя здесь оказались! Здесь вам и дочке вашей помогут!» Это дает человеку надежду и повышает его шансы на выздоровление.

Мы не говорим с пациентами о религии, только если они сами об этом просят.

Но очень часто так выходит, что мы видим душевное состояние человека. Бывают пациенты, которые говорят, что не хотят есть, не хотят жить. И мы передаем персоналу, что этому пациенту нужен психолог. В больнице целая служба психологической поддержки, но ведь надо сначала заметить, что человеку такая помощь нужна.

Если мы видим, что человек не поел один раз, другой раз, мы обязательно передаем персоналу, и они либо меняют ему лечение, либо переводят на жидкое медицинское питание. Есть — очень важно. Мы у себя в волонтерском чате передаем другим сменам, кто из пациентов плохо ест и кого надо особенно тщательно кормить. Например, одна бабушка начинает есть, только когда с ней разговариваешь и отвлекаешь ее. А другая — только когда ей дают запивать еду соком.

Была у нас пациентка, очень пожилая, слабенькая, в памперсе, не переворачивалась сама. У нее уже началась деменция, не всегда узнавала людей. Она съедала максимум две столовых ложки за прием пищи. И я ее просто забалтывала. Приду к ней, а она мне: «Доченька, ты ко мне пришла!» И каждого волонтера она так называла и радовалась каждому из нас. Может, она и правда считала, что к ней дочь приходит… Мы ее не разубеждали, потому что она начинала есть из наших рук. Съест она свои две ложки, я иду кормить других, а когда всех накормлю, к ней возвращаюсь.

Сижу долго, что-то рассказываю и между делом ей еще одну ложку, и еще одну. Мы ее просто выкормили вот так, по ложечке. А потом выписали ее домой, к семье.

Там, в «красной зоне», многие события кажутся чудесами.

У меня был пациент, пожилой мужчина, он давно лежал в ПИН, я видела его три недели подряд, и как-то он сказал, что у него жена лежит в реанимации и он не знает, как она, а телефона у нее нет. Он сказал мне, в какой она палате, я зашла в реанимацию, нашла его супругу, передала ей от него привет, сказала, что он очень ее любит и просит поправиться. Она была в тяжелом состоянии, но в сознании, у нее на лице огромная маска кислородная, это последний уже этап перед интубацией. И она вдруг слабо улыбается мне и говорит: «Передайте ему, чтобы он не плакал. Я тоже его люблю». А он и правда плакал, когда о ней говорил. Но я ей об этом не сказала, она сама поняла.

Там на посту очень хорошая медсестра была, она говорит мне: «Вы попросите его письмо написать ей и принесите, прочтите». Я бегом к этому мужчине, даю ему бумагу, он пишет письмо.

Отнесла ей письмо. Она через маску плохо видит, просит меня прочесть. Я читаю ей письмо — а там столько любви! «Родная моя», «дорогая моя», «ты мне очень нужна», «я без тебя не выживу», «крепись и выздоравливай». Я читаю, и мы втроем плачем — я, пациентка и медсестра.

Я письмо оставила, а медсестра говорит: «Я буду ей читать его, когда у нее сатурация падает». И попросила меня зайти в следующую мою смену. И когда я пришла, она передала мне письмо — пациентка ей надиктовала, а она записала. Представляете себе — у нее такая загруженность, тяжелые пациенты, но ей не все равно, она нашла минутку и написала это письмо. Мы передали это письмо супругу, он был так рад! Потом его перевели в терапию, он пошел на поправку. Жена его пока в реанимации.

В будни ходит от четырех до восьми человек, а в выходные всегда аншлаг — бывает и 12, и 15 волонтеров. У нас четыре ПИН в госпитале, надо, чтобы хотя бы один-два человека на палату в смену ходили. Там пациенты в пограничном состоянии.

Среди волонтеров есть самые разные люди: и студенты, и директора фирм. Одна из наших волонтеров руководит большой организацией, постоянно ездит на закупки. Говорит, что, когда приходит в зону, у нее душа отдыхает.

Но мне проще сказать про себя. Когда проводишь смену в «красной зоне», не имеешь возможности ни воды попить, ни в туалет сходить. Костюм снимать нельзя, маску тоже. И когда выходишь через 3,5 часа из зоны, то первый глоток воды тебе кажется самым вкусным напитком в жизни. Вот поэтому многие волонтеры ходят туда… В обычной жизни нет этого понимания жизни и всех ее маленьких радостей как подарка. Мы избалованы, пресыщены, часто теряем вкус к жизни, ощущение ее простых радостей. А там понимаешь, что ты счастливчик.

У меня есть пациент, мы регулярно устраиваем ему в условиях палаты настоящую баню — закрываем его ширмой, приносим тазик с горячей водой, он намыливает полотенце, намыливает себя, потом мы меняем воду, он себя обтирает, и так несколько раз. И говорит: «Я себя живым чувствую после этого душа». Потому что он лежит, потеет, где-то еда прольется, где-то кровь, ему неприятно. Вот, кажется, такая мелочь — помочь человеку помыться. А у него жизнь меняется.

Записаться на курсы больничных добровольцев можно по телефону +7–991-609–17-81 (в будние дни с 10 до 19). Курсы организованы при поддержке департамента здравоохранения Москвы на базе учебного центра больницы святителя Алексия.