«Я был вакцинирован недоверием против инфекции патриотического воодушевления»
Стефан Цвейг о том, почему быть аполитичным нормально
К 140-летию со дня рождения Стефана Цвейга, одного из самых идейных космополитов в истории литературы, перечитали его письма и мемуары и узнали, как ему удавалось жить вне политики.
Фото: Ullstein bild via Getty Images
1
Первый взгляд среднего гражданина Вены в газету каждое утро был обращен не к статье о дебатах в парламенте или событиях в мире, а к репертуару театра.
2
Юбилей или похороны известного актера становились событием, которое затмевало все политические события.
3
Стихийное выступление большого поэта оказывало в тысячу раз большее воздействие, чем все официальные речи государственных мужей, о которых было известно, что как тактики и политики они ведут себя сообразно текущему моменту и в лучшем случае довольствуются лишь полуправдой.
4
То, что я никогда не видел наиважнейшего человека Италии, Муссолини, следует приписать тому, что меня смущает сближение с политиками; даже у себя дома, в моей маленькой Австрии, что, по сути дела, не так-то просто, я ни разу не встретился ни с одним из ведущих государственных деятелей — ни с Зейпелем, ни с Дольфусом, ни с Шушнигом.
5
Мы, молодые люди, с головой ушедшие в наши литературные амбиции, мало обращали внимания на опасные изменения в нашей стране: мы знали лишь книги и картины. У нас не было ни малейшего интереса к политическим и социальным проблемам: что значили все эти резкие перепалки в нашей жизни? Город приходил в волнение от выборов, а мы шли в библиотеки.
6
Если бы в то время в Австрии пришли к власти нацисты, социалисты или коммунисты, я бы знал столь же мало, как в свое время жители Мюнхена, которые утром проснулись и лишь из «Мюнхенер нойесте нахрихтен» узнали, что их город в руках Гитлера.
7
Во мне вызывала скуку бесплодность бесконечных дискуссий и эта сортировка на радикалов, либералов, анархистов, большевиков и внепартийные группировки; впервые я вблизи увидел вечный тип псевдореволюционера, который чувствует себя в своей незначительности возвышенным благодаря только своему оппозиционному положению и цепляется за догму, потому что не имеет опоры в себе самом. Поэтому я уединился.
8
Я благодарен еврейству за то, что оно дало мне на десять лет, что я жил в скитаниях, абсолютную свободу выбора между нациями, возможность всюду чувствовать себя гостем, причастным к наднациональному чувству, и свободным от безумия фанатичного мира.
9
Я никогда не чувствовал себя таким свободным, будучи евреем, как сейчас, во время национального помешательства — и от вас и ваших единомышленников я отличаюсь только тем, что я не хочу, чтобы еврейство когда-либо снова стало нацией и унизило себя конкуренцией реальностей.
10
Часто в своих космополитических мечтаниях я тайно представлял себе, как бы это было прекрасно — быть человеком без родины, не быть обязанным ни одной стране, но принадлежать всем без исключения.
11
Никакого единства языка, народа, обычаев, традиций — этих красивых, но опасных идей.
12
Я был определенным образом вакцинирован недоверием против инфекции патриотического воодушевления и вооружен, насколько возможно, против первого приступа этой лихорадки.
13
Тем англичанам, которые симпатизировали мне, я из-за моего безграничного равнодушия к спорту, политике и всему, что их обычно занимало, казался, вероятно, довольно неотесанным и нудным собеседником. Девять десятых лондонского времени я провел за работой в своей комнате или в Британском музее.
14
Ничто в последние годы не отравляло мне жизнь в такой степени, как постоянное чувство неприязни и напряженности в стране, в моем городе вокруг меня, необходимость постоянно ограждать себя, чтобы не быть втянутым в какие-нибудь дебаты.
15
Мой дом в Зальцбурге находился так близко от границы, что невооруженным глазом я мог видеть гору Берхтесгаден, на которой стоял дом Адольфа Гитлера — малоотрадное и очень тревожное соседство.
16
Благодаря небывалой доселе деятельности большевиков Россия стала после войны самой притягательной страной. Меня удерживало то, что любая поездка в Россию в те годы немедленно обретала характер некоей политической акции; требовался публичный отчет — признаешь или отрицаешь,— а я, испытывая глубочайшее отвращение и к политике, и к догматизму, не мог допустить, чтобы меня заставили после нескольких недель пребывания в этой необъятной стране выносить суждения о ней и о ее еще не решенных проблемах.
17
Все, что теперь представляется нам в людях достойным зависти: свежесть, уверенность в себе, немногословность, пытливость, юношеский оптимизм, считалось в то ценившее «солидность» время подозрительным. Лишь имея в виду эту странную установку, можно понять, что государство использовало школу как орудие для поддержания своего авторитета.
18
Немецкие студенты, довольные всякой возможностью проявить свою реакционную сущность, послушно устраивали сборища в каждом университете, выносили наши книги из книжных магазинов и с развевающимися знаменами маршировали с этими трофеями на площадь.
19
Если мораль предоставляет человеку свободу, то его притесняет государство. Если государство оставляет ему свободу, то его пытается закабалить мораль.
20
Я боюсь войны, которая будет после этой войны. Войны классов, наций, религий, бегства от налогов, ограничений, вынужденных мер. Я вижу только один способ: уход в себя, в природу, прочь из большого города.