Фёдор Бондарчук поговорил с корреспондентом «Стиль. Часы» о временах, нравах и примерах для подражания.

— Вашему поколению выпала удивительная жизнь: вы родились в одном государстве, росли в другом, сейчас живете в третьем.

— Да, я называю нас, тех, кто все это повидал и дожил до наших дней, «людьми из металла и камня».

— Тогда оглянемся на славные годы: вы сами себе больше нравились в какой момент?

— В момент перемен. Конец 80-х — начало 90-х. Там невероятно интересно, ты чувствуешь драйв, потому что в стране происходит то, что никто никогда не мог себе представить. И ты входишь в этот ритм. Все, что бы ты ни придумал, у тебя получается, и самые безумные идеи оказываются возможны. А еще день тому назад об этом даже говорить нельзя было. И конечно, этот период ни с чем не сравнить. Я тот редкий, наверное, москвич, который «лихие 90-е» вспоминает как лучшие годы жизни своей. Ну или самые интересные.

— Вам этих времен сейчас не жаль?

— Жаль: тебе было двадцать, и двадцати тебе уже никогда не будет, конечно, жаль… Ни с чем не сравнимые эмоции, ни с чем не сравнимое состояние и опыт. Да, я тоскую иногда без этого. Но там была свобода беспредельная, необузданная, что значит — беззаконная. Этого я тоже не забываю.

— Те времена кончились и не вернутся?

— Долго так продолжаться не могло. Десятилетия такая анархия не прожила бы, это все-таки период был особый, и сравнивать его с сегодняшним временем, когда система уже другая, встала на свои рельсы и летит, как поезд высокоскоростной, некорректно. Чем бы тот период ни закончился, конституционной монархией, к примеру, или парламентской республикой, ему пришел бы конец. Он был неожиданным для многих и ожидаемым для некоторых, и конечно, неповторимым.

— Смешным, наивным очень.

— Наивным, да. И смешным, и наивным. Но это с нашей нынешней точки зрения, когда спектакль закончился и занавес опустили.

— Как хорошо, что у вас это совпало с молодостью. Когда и так все возможно просто в силу возраста, а тут еще и столько вариантов впереди. Когда вы взрослели, кто для вас был образцом стиля, образцом настоящего мужчины?

— Папа, Сергей Фёдорович. Конечно, он. Очень жаль, что он так рано ушел. Я не успел насладиться взрослой дружбой с ним. Не договорил, не наобщался, не спросил всего, о чем хотел бы сейчас спросить. Он был невероятно стильным человеком, хотя тогда это так не называли, может быть, об этом и не думали даже. Я помню его на съемках. Зима, батальная сцена, мороз 30 градусов. И ты видишь отца в ватном тулупе, в валенках, в огромных варежках, но под тулупом — белая рубашка и тщательно завязанный галстук. Потом ты понимаешь, что это — в первую очередь отношение и уважение к своей работе, к кино и к своим коллегам. В моде я скорее консервативен, как будто я до сих пор донашиваю ботинки своего отца.

— Значит, отец. А кто еще на вас повлиял?

— Образец обаяния — Георгий Данелия. Наверное, самый близкий нашей семье человек. И он сам, и его кино. Помню мелодику его фильмов, его голоса, его жестов. Как Георгий Николаевич курил, как выпивал, как невероятно вкусно себя держал. Ну конечно, Никита Сергеевич Михалков, мы учились и крепко дружили со старшим сыном его, Степаном. Никита Сергеевич так артистично шевелил усами и пах пачули, так неповторимо нес теннисную ракетку по Николиной Горе, что невозможно было на него не заглядеться. И были примеры в кино. Андрей Миронов в «Бриллиантовой руке», его рывок головой в телефонной будке, который я запомнил и неосознанно повторял. А еще Даль и Янковский, в них была красота и такая глубина русского рефлексирующего интеллигента... что-то большее, чем внешность и манера держаться.

— Вы учились одеваться сами или вас одевали, как многих мужчин, женщины — подруги и жены?

— Мама меня одевала в детстве. И мне этого хватило, не очень-то мне это тогда нравилось, с тех пор я справляюсь сам.

— Когда вы начали носить часы и какими они были?

— Часы я всегда таскал у отца. У него были любимые часы, которые ему подарил Дино Де Лаурентис, его продюсер, после фильма «Ватерлоо». Там было выгравировано: «Сергею от Дино Де Лаурентиса. Ватерлоо». Вот их я подворовывал, когда хотел похвастаться.

— Ваша дружба с Piaget означает, что вы до сих пор чаще пользуетесь часами, чем телефоном, чтобы узнать время?

— Аналоговая привычка! Я привык контролировать время. Это самое дорогое, самое важное, что у меня есть. Его мне катастрофически не хватает, вот и хочется все успеть. Тем, как мы работаем на съемочной площадке, я горжусь. У меня группы, после того как заканчивается съемочный период, говорят: ну как же нам теперь работать по-другому после такой-то организации процесса. Время, время, время — самое важное и самое ценное.

— Часы для вас — символ времени. Или скорее любимый предмет?

— Скорее символ разных времен, в том числе и прошедших. Это вещь, полная воспоминаний. Так старые любимые ботинки помнят другие улицы, другие города. И точно так же часы — это машина времени, волшебное окно в воспоминаниях и ощущениях.

— Но вы ведь знаете, что Piaget не только знатные часовщики, но еще и ювелиры. Вам не хотелось добавить к часам, скажем, пару серег?

— Я бы, может, с удовольствием, но только одну, такую, как казаки носили. Но думаю, что во многих организациях, с которыми мне так или иначе приходится пересекаться, этого не поймут. У нас достаточно консервативные взгляды на образ настоящего российского продюсера — ожерелье ему не к лицу.

Беседовал Алексей Тарханов