Григорий Ревзин о Роберте Пембертоне и The Happy Colony

Книга «Счастливая колония» Роберта Пембертона появилась в 1854 году. Она состоит из трех частей, двух диалогов и одного манифеста. Первая часть — диалог между Пембертоном и его учеными друзьями о человеке, собственности и труде; вторая — воображаемая встреча Пембертона с делегацией представителей английского пролетариата по вопросу о переселении в Новую Зеландию, градостроительстве и образовании; и третья — описание нового поселения, прежде всего его центрального учреждения, Академии Рая (Elysian Academy). Этот труд сопровождался эскизным проектом, созданным архитектором Робертом Вильямом Армстронгом, однако его роль в данном случае скорее техническая, чем творческая — Пембертон предписывал ему, что рисовать, и очень подробно.

Колония должна была располагаться в окрестностях Нью-Плимута, на земле, которая тогда называлась Тараники (и, в принципе, входила в ареал расселения маори, но вопрос о том, что с ними делать, в книге не рассматривается). Для нее требовалось 200 тыс. акров земли (примерно 81 гектар), которые Пембертон намеревался купить у Великобритании. На этой территории он планировал поселить 100 тысяч человек, и это было самым реальным в его проекте — в этот момент эмиграция из Англии составляла одну тысячу человек в день. Каждый вступающий в колонию должен был внести в проект по одному шиллингу, так что, в принципе, собственников должно было быть много, хотя и очень мелких. Но юридически в колонии не предполагалось частной собственности, формально вся она была одним экономическим субъектом. Это привело к срыву сделки — Британия ограничивала размер участка в Новой Зеландии 20 тыс. акров, чем успешно предотвратила создание латифундий и плантаций, что казалось важным на фоне структуры земельной собственности в США.

Колония Пембертона состоит из десяти городов, каждый по десять тысяч человек, в центре — город Королева Виктория, остальные девять вокруг. Страна круглой формы и все города круглой формы, и все наделы образуются радиусами, исходящими из центрального города. Это увлечение носит немного тревожащий характер.

«Каждый из вас, рабочие, не мог не заметить, что все великие формы в природе круглые — солнце, луна, звезды, планеты, наш мир, формы нашего тела, тел животных, формы деревьев, я думаю, все сотворенное, что имеет душу. Поэтому окружность или круг — это самый естественный, самый удобный и самый научный план города, который вы можете принять. Прямые углы противоположны гармонии движения, а в городе должно быть движение; должен быть принят лучший метод свободного движения человека и животного. <…> Все должно быть общественной собственностью, то есть принадлежать всем жителям Счастливой Колонии. Приняв эту систему, вы избежите всех несчастий, все споры по поводу личной собственности будут навсегда устранены. Ваши начинания будут шириться, вы будете действовать в гармонии с тем всеобщим промыслом, который организует мир как творение Господне».

Пембертона называют последним оуэнитом, он почитал Роберта Оуэна, свою колонию назвал, имея в виду The Happy Valley Оуэна в Америке, и признавал первенство Оуэна во всем, в чем сам Оуэн желал его заявить. Они встретились после публикации книги Пембертона и нашли друг друга как в утопических мечтах, так и в мистической практике столоверчения, которой они совместно предавались (что бросает некий свет на увлечение кругами). Вслед за Оуэном Пембертон отрицает частную собственность, однако его знания в этом вопросе заметно слабее. У Оуэна тщательно продуманная структура кооперации, акционерное общество — он понимал, как функционирует экономика; Пембертон просто объявляет, что в мире есть две великие силы — труд и богатство, богатство угнетает труд, и в Счастливой Колонии богатства не будет, а будет только труд. Если добавить к этому, что в его проекте никак не описаны ни производство, ни разделение труда, ни распределение продукта, ни внешняя торговля, то можно сказать, что собственно оуэновские вопросы его не интересуют. Для 1854 года он неуместно равнодушен к экономике.

Что его искренне увлекает — это проблема первородного греха. Он был совершенно не согласен с тем, что этот грех лежит на младенцах, и требовал реформ. Это, в общем-то, раннехристианская проблематика — я бы сказал, что он следует за Оригеном, который тоже полагал абсурдной идею, что грех может передаваться по наследству. Как мы знаем, в итоге возобладала точка зрения Блаженного Августина, который логично полагал, что без этой передачи греха по наследству рушится последовательность греховности человеческого рода, которую искупляет крестная жертва.

Хотя идея, что младенец грешен, пусть ничего и не успел совершить, выглядит несколько странной, она до определенной степени соответствует интуиции о человеке как соединении животного с душой и разумом. Но эта интуиция несколько ослабла в XIX веке — не из-за ослабления разума, а из-за повышения статуса природы. Природа после деизма Просвещения предстала совершенством божественного творения. А тогда, как пишет Пембертон, «не мог Господь так ошибиться, что сотворил неразумные создания совершенными, а человека несовершенным. Несовершенный человек, человек, неспособный к совершенству и счастью,— это абсурд, противоречие в самой идее творения. <…> Человек изначально отмечен печатью всего, что есть совершенство, печатью поэзии, музыки, живописи, печатью математики, механики и всех других наук, печатью языков и гармоний, и как только мозг младенца будет правильно пробужден, все эти способности мгновенно расцветут, и плоды их превзойдут все, что только можно себе представить».

Это совсем не оуэновское представление о человеке: тот, напомню, придумывал свою утопию для неимущих, для людей «невежественных, в основном со скверными и порочными привычками, которые обладают только элементарными физическими и умственными способностями». Скорее Пембертон основывался на идее «естественного человека» Руссо, который сам не создал утопии, но повлиял на множество других утопистов. У Руссо человек как творение природы добродетелен, а цивилизация его развращает — Пембертон явно с ним солидарен. Больше того, он берет у Руссо («Эмиль, или О воспитании») свою идею правильного воспитания, и она экзотична.

Ребенка в его колонии должны забирать у родителей в Академию Рая в возрасте трех месяцев и учить до 21 года. Даже у Оуэна детей отбирали у родителей с трех лет, а тут — три месяца. (Малопонятно, кстати, почему Пембертон не стал включать в число учеников детей маори, которым принадлежала земля,— при таком раннем отторжении от родителей это был бы идеальный эксперимент по выращиванию людей.) При этом отменяется классно-урочная система, а также и книги (возможно, отсюда проистекает отрицание книг у Уильяма Морриса). Только устное обучение, только разговоры учителя с учеником. И никакой зубрежки, только свободное раскрытие всех печатей совершенства (которые удачно соответствуют всем школьным предметам).

Однако Оуэном и Руссо дело не исчерпывается. В рисунках Армстронга историки архитектуры видят влияние города Шо Клода-Николя Леду — тот хотя не круглый, а овальный, но также отмечен величественными и несколько бессмысленными портиками-пропилеями на главных осях. Деталь, кстати, понятная у Леду, который делал королевский город, и труднообъяснимая в колонии иммигрантов в Новой Зеландии. Но характерная особенность Академии Рая заключается в том, что кроме этих портиков все остальные части здания стеклянные. Пембертон издал свою утопию в 1854 году, а в 1851-м в Лондоне открылась Всемирная выставка с Хрустальным дворцом Джозефа Пакстона. Мы знаем влияние этого сооружения на другую утопию — роман «Что делать?» Николая Чернышевского, где Вере Павловне в четвертом сне коммунизм виделся именно в декорациях этого дворца. Пембертон тоже увлекся, но иначе. Всемирная выставка, по мысли ее организатора принца Альберта, должна была быть образовательной институцией, и для этого была предусмотрена специальная программа посещения для народа.

Простые люди должны были изучать технологии, станки, товары, сырье, рынки, а также составлять себе представление о странах, континентах и народах; принц говорил о школе, которую могут посещать все. Это было чрезвычайно успешное мероприятие — выставку посетило больше шести миллионов человек, что для XIX века невероятно. Так вот, Альберт назначил символическую цену билета для народа — один шиллинг (в обычные дни цена была в 100 раз больше, пять фунтов). Этот шиллинг прямо перешел в программу Пембертона в качестве взноса колонистов. Он хотел создать Всемирную выставку как школу, в которую дети ходят 21 год с трехмесячного возраста и познают мир изустно — как на экскурсии.

Наконец, есть еще один утопический сюжет. В стеклянных зданиях Пембертона расположены разные экспонаты из естественной истории и физики, вокруг расставлены скульптуры великих людей, рассказы о которых позволяют понять историю, а в парке из растений созданы карты мира, разных материков, а также звездного неба. Конечно, можно сказать, что все это так или иначе можно было бы найти на Всемирной выставке. Но вместе с тем именно такая структура города предлагалась у Кампанеллы в Городе Солнца. К этому моменту Кампанелла был основательно забыт, возрождение интереса к нему случится на 30 лет позднее, но у Пембертона могли быть свои резоны. И именно в этой связи получает свое объяснение структура из центрального города и девяти, вращающихся вокруг него.

Сейчас, после того как в 2006 году астрономы разжаловали Плутон, у нас только восемь планет Солнечной системы, но раньше их было девять. Люди иногда встроены в свое время, а иногда живут как-то вне, и Пембертон со своим вниманием то к проблемам безгрешности младенцев, то к Кампанелле, то ко всему круглому — это человек несколько со стороны. Его утопическая альтернатива даже не то что мало совместима с реальностью, а мало с ней пересекается. Я, кстати, думаю, что он это осознавал, и поэтому определил место своей колонии не в Америке, как делали все утописты XIX века, а аж в Новой Зеландии, у антиподов.

Он очень переживал, что с утопией ничего не выходит: ему не продают земли, нет подписки по шиллингу, нет спонсоров. Действительно, по сравнению с Оуэном, он успеха не имел, хотя без устали пропагандировал свое учение, рассылал свои книги всем влиятельным лицам, печатал новые тиражи. Его дочь Бесси в 1875 году пишет своему брату Чарльзу (тот уехал в Новую Зеландию воплощать проект отца, но быстро превратился там в чиновника по землеустройству): «Папа опять взялся за Старое… У него что-то с мозгами... Он все время пишет, и все то же самое, слово в слово, страницу за страницей, страницу за страницей…» Это немного напоминает мистера Дика из «Дэвида Копперфилда» Диккенса — очень хороший человек, но с досадным изъяном.

Пембертон был незаконнорожденным сыном принца Уэльского, впоследствии короля Георга IV, чрезвычайно любвеобильного монарха. В младенчестве мальчика сдали в воспитательный дом, первые годы жизни он провел в приюте. Его мать Георгина Шарлотта Августа Саутбрук была фрейлиной при дворе. Она нашла сына в возрасте шести лет и воспитывала дома, так что он был хорошо, но не вполне современно образован, и, скажем, экономика или юриспруденция совершенно не входили в круг его интересов. Мать была очень религиозна и поощряла его в изучении теологии и философии, при этом считала лучшей формой молитвы медитацию и ежедневно проводила несколько часов в концентрации и молчании. Она резко возражала против того, чтобы он проявлял себя в бизнесе и в политике и тем более публиковался — он начал печатать свои труды после ее смерти, когда ему было уже больше 50 лет. Словом, своеобразный и не очень счастливый человек, думавший про что-то свое. И он стал очень известен после смерти. Главным образом, конечно, в Новой Зеландии, стране, в общем-то, обойденной утопической мыслью,— но не только в ней.

Он первый спроектировал не идеальный город, а идеальную страну — то есть ему принадлежит идея комплексного территориального планирования. Он первый придумал идею городов-спутников. Если вы посмотрите на план его Счастливой Колонии и сравните его с городами-садами Эбенизера Говарда, то вы обнаружите, что колония перерисована вполне буквально — те же круги и та же система спутников, вращающихся вокруг центрального города по своим орбитам. А ведь это — основа сегодняшней европейской и американской субурбии. Так что в основе современного облика мира лежат довольно-таки экзотические основания, не вполне законным образом произрастающие от дерева британской короны.