Юрий Сапрыкин о том, как «театральное дело» прочертило границы между лояльным и нежелательным

Кирилл Серебренников — режиссер театра и кино, художественный руководитель «Гоголь-центра», один из лидеров современного российского театра. 22 августа 2017-го Серебренников задержан в Санкт-Петербурге во время съемок фильма «Лето» и этапирован в Москву. Серебренникова и других фигурантов дела обвиняют в хищении государственных средств, выделенных организации «Седьмая студия» на реализацию экспериментального проекта «Платформа», который с 2011 года работал на площадке центра «Винзавод». Более полутора лет Серебренников и другие фигуранты дела проводят под домашним арестом (продюсер Алексей Малобродский почти год содержится в СИЗО). 26 июня 2020 года суд приговаривает Серебренникова к трем годам условно и штрафу в 800 тысяч рублей, кроме того, он и другие фигуранты дела должны возместить государству ущерб в размере 129 млн рублей. В ноябре 2021 года все иски и штрафы по делу были окончательно погашены.

Начало «театрального дела» обставлено с показательной жесткостью — к Серебренникову домой приходят с обыском в девять утра, «Гоголь-центр» оцеплен людьми в форме с нашивками «ФСБ», актеров, у которых назначена репетиция, не впускают и не выпускают из здания, все выглядит так, будто в зрительном зале засела вооруженная банда ваххабитов, которыми Серебренников командовал через СМС (телефон у режиссера сразу же забирают, и до поздней ночи связаться с ним невозможно). Ничего не понятно: говорят о растрате в московском департаменте культуры, сообщают про «мошенничество в особо крупном размере», называют астрономическую сумму в 35 миллионов долларов (два миллиарда рублей по тогдашнему курсу).

Колонки публицистов-лоялистов появляются даже быстрее, чем официальные пресс-релизы, и в этом лагере нет сомнений, что растрата лишь предлог: Серебренникова наконец призвали к ответу за «креативность и содомию», за «пронизанные растленным духом спектакли», за «мало кому, кроме гей-тусовки, нужный театр». Пригодилось и название первого серебренниковского фильма «Изображая жертву» — мол, «тусовочка» возмущается, когда воруют чиновники-единороссы, а когда у своих рыльце в пушку, это «новый 37-й».

Еще не сняли оцепление, как у театра собирается толпа театральных и медийных деятелей, Чулпан Хаматова и Евгений Миронов зачитывают обращение в поддержку Серебренникова. Поздним вечером Серебренникова отпускают домой, пока в статусе свидетеля — по версии следствия, деньги, на которые были реализованы театральные проекты Серебренникова, на самом деле были им украдены. Через три месяца он будет переведен в обвиняемые и отправлен под домашний арест.

И все же ничего не понятно. К Серебренникову пришли как к расхитителю — но кажется, что все же как к режиссеру (вот и публицисты-лоялисты не дадут соврать). Дело в нецелевом расходовании или в неправильных спектаклях? Это за финансовые нарушения или за вольнодумные высказывания? Традиция прикрывать политические мотивы формальным юридическим предлогом тянется как минимум с разгона старого НТВ. Но в этом и подобных делах на кону были большие деньги или борьба за власть — а здесь-то что? Ничего не понятно — не было тогда и до сих пор не стало.

Ничего не понятно, но все чувствуют, что дело это символическое. Серебренников не просто заметный режиссер и с недавних пор худрук, в каком-то смысле с него — вернее, с его давних уже спектаклей «Пластилин» и «Откровенные полароидные снимки» — начался русский театр XXI века. Документальный театр, постмодернистская ирония, новая зрелищность, игры с советским — все ключевые театральные теги 2000-х разыграны Серебренниковым максимально эффектно (и часто впервые). Он очевидно идет вразрез с традициями репертуарного (он же психологический) театра — и надолго оседает в табаковском МХТ, давая новый воздух старой мхатовской школе. Он выпускает собственный курс в Школе-студии МХАТ — и это люди такого качества и с такими перспективами, что было бы странно не попробовать создать из них собственный театр: так начинается «Седьмая студия», которая позже плавно перетечет в «Гоголь-центр». Он идет в кино, на телевидение, в балет, в пограничные с театром области — а его проект «Платформа» занимается и перформансом, и оперой, и современным танцем и заодно выращивает новое поколение академических композиторов. За «Платформу» его теперь и судят.

Вместе с Серебренниковым на скамье подсудимых — бывший директор «Седьмой студии» Юрий Итин, бывший директор «Гоголь-центра» Алексей Малобродский, бывший начальник департамента Минкульта Софья Апфельбаум и бухгалтер Нина Масляева. Обвинение строится на показаниях последней: она утверждает, что «преступная группа» выводила бюджетные средства в фирмы-однодневки; другие обвиняемые уверены, что Масляева дает признательные показания в обмен на обещание следствия освободить ее от наказания (допущенные ей лично финансовые нарушения выглядят вполне доказанными).

По версии защиты, все деньги были потрачены на театр, но реквизит для спектаклей иногда покупался за наличные (позже одна из обвиняемых, продюсер Екатерина Воронова, признается, что перед закрытием «Платформы» уничтожила все чеки, которые могли бы подтвердить невиновность Серебренникова и остальных). Вторая экспертиза по делу признает, что на «Платформу» было потрачено даже больше денег, чем выделил Минкульт, после чего суд возвращает дело в прокуратуру — но следствие заказывает третью экспертизу, и все начинается заново. Суд выясняет, зачем «Платформе» нужно было покупать рояль, пытается установить, действительно ли был поставлен спектакль «Сон в летнюю ночь» — толстая подшивка рецензий не убеждает, «мало ли что в газетах пишут», заключает судья. Когда суд отсматривает видео, в котором музыканты исполняют музыку Кейджа верхом на велосипедах или играют сутки без перерыва, пока зрители спят в спальных мешках, кажется, что все фигуранты процесса сами становятся участниками абсурдистского театрального эксперимента — непонятно только, кто его режиссер и зачем он нужен.

«Театральное дело» — уже не первое, в котором государство требует отчета за бюджетные траты на культуру, причем не только формального. В 2014-м, после выхода «Левиафана» Андрея Звягинцева (часть денег на съемки выделил Минкульт), Владимир Мединский заявляет, что государство больше не будет финансировать фильмы, которые «оплевывают выбранную власть». В 2015-м на Тимофея Кулябина, поставившего «Тангейзер» в Новосибирской опере, заводят дело за оскорбление религиозных символов: Кулябин будет оправдан судом, но директора театра Бориса Мездрича после этого уволят, а «Тангейзер» снимут с репертуара. Театр в постсоветской России — самое свободное и неподцензурное искусство, но в 2010-х за эту свободу приходится платить — увольнениями, выселениями, сорванными спектаклями. Дело Серебренникова в этом контексте прочитывается однозначно: причина преследований не столько в том, что государственные деньги тратились безотчетно, но в том, что тратились они не на то.

«Ну и правильно»,— говорят недоброжелатели Серебренникова,— «хватит самовыражаться за государственные деньги, пусть экспериментирует за свой счет». Парадокс в том, что именно Серебренников превратил убыточный и безлюдный Театр имени Гоголя во вполне коммерческое предприятие: на момент ареста своего худрука «Гоголь-центр» дотируется из бюджета менее чем наполовину и на каждый вложенный рубль зарабатывает два. Еще один парадокс: субсидию «Седьмой студии» выдавали именно что на эксперименты — проект «Платформа» в марте 2011-го Серебренников представляет на встрече деятелей культуры с тогдашним президентом Дмитрием Медведевым, в ходе которой тот говорит: «Способность воспринимать актуальное искусство — важное качество людей, которым предстоит модернизировать Россию». Самовыражайтесь, меняйте среду, делайте смелые вещи, создавайте яркие впечатления — так формулируется госзаказ по состоянию на 2011-й; те, кто будет честно исполнять этот заказ, в следующей политической эпохе рискуют оказаться под подозрением, в изгнании или на скамье подсудимых.

В 2009 году Серебренников совместно с социологом Даниилом Дондуреем публикует в «Российской газете» статью «В поисках сложного человека»: авторы фактически предлагают программу государственной культурной политики, исходящую из того, что культура — это не развлечение и не сохранение традиций, а инструмент формирования «сложного человека», без которого невозможно движение в будущее. «Поисковое, экспериментальное, сложносочиненное искусство новейшего времени, которое прорастает на наших глазах, в качестве потребителя подразумевает не толпу, не массу, даже не публику, а персонального, отдельного СЛОЖНОГО человека… Мы постоянно слышим разговоры об инновациях, но они — эти инновации — с неба не прилетят. Инновации — это когда один человек взял и придумал идею. Человек, придумывающий, мыслящий, творящий априори — СЛОЖНЫЙ». В 2009-м еще кажется, что государство должно думать о том, откуда возьмутся агенты инноваций, и все культурные проекты «медведевской» эры — от фестиваля «Территория» до пермской «культурной революции» — они об этом: как расшевелить креативность или по меньшей мере сделать так, чтобы молодым и ярким было интересно жить там, где они живут.

Некоторая часть той самой «тусовочки», на которую кивают публицисты-лоялисты, припоминает теперь Серебренникову и встречу с Медведевым, и спектакль по книге «Натана Дубовицкого», и отмененный показ фильма про Pussy Riot в «Гоголь-центре» — хотел, мол, дружить с «кремлевскими», вот и дружи теперь. Сочувствующая Серебренникову общественность приходит к выводу: государственные деньги опасны, театр, полученный из рук государства, это мина замедленного действия, лучше держаться от этого подальше, не участвовать, не состоять. Но как применить такой моральный ригоризм к театру — предприятию затратному и некоммерческому, где в руках у государства и дотации, и помещения, и назначения? Может ли театр — не отдельный театр, которому повезло, а театр как система — оплачиваться меценатами и спонсорами, особенно в России, где большие частные деньги системно тратятся не на культуру и науку, а на футбол и хоккей? Возможно ли вообще прожить в России с умом, амбициями и талантом — и при этом отдельно от государства, если государственным стало более или менее все вокруг?

В деле Серебренникова ничего не понятно — а это всегда открывает простор для конспирологии: может быть, это одна элитная группировка наносит таким образом удар по другой? Или кому-то нужно забрать себе помещение «Гоголь-центра»? Может быть, Серебренникова наказывают за вольнодумные интервью? Или за спектакль «Похороны Сталина»? Или пришел какой-нибудь полковник на спектакль «Кому на Руси жить хорошо» и ему отдавили ногу? Или просто — папочка копилась, копилась, да и накопилась. По Москве ходят самые фантастические слухи, но ни одна из версий не может быть подтверждена или опровергнута и ничто не объясняет жесткости, с которой проводится процесс: обвинение на глазах разваливается, но его до последнего пытаются склеить, в итоге обвинение просит для Серебренникова (даже не имевшего права финансовой подписи) шесть лет лишения свободы.

«Театральное дело» — модель для всех будущих подобных процессов: судят за экономику, но кажется, что имеют в виду политику, а где-то за политическими мотивами прячется чей-то корыстный или мстительный интерес. Ни точных причин и мотивов, ни имен организаторов процесса ни узнать, ни угадать невозможно. Где-то на заднем плане в деле Серебренникова как будто звучит песня Александра Маноцкова из спектакля по «Мертвым душам» — «Русь, чего ты хочешь от меня?». Не дает ответа.

«Театральное дело» — еще и впечатляющий пример цеховой солидарности: толпы коллег и сочувствующих перед судом, слова поддержки с самых разных сцен, самые весомые подписи под петициями — от Изабель Юппер и Кейт Бланшетт до Киркорова и Малахова, публичные акции везде, где только можно,— вплоть до красной дорожки Канна. Но эта волна солидарности ставит вопрос и о границах солидарности. На что готов каждый из сочувствующих? Что скорее поможет неправедно обвиняемым — громкие публичные акции или непубличный торг за закрытыми дверями? А если второе, то не сделают ли публичные акции только хуже? Или думать так — значит оправдывать собственную трусость? А «что скорее поможет» и «как надо по совести» — это одно и то же? И что из этого выбрать? Еще находясь под домашним арестом, Серебренников выпускает в «Гоголь-центре» спектакль «Барокко», центральный образ которого — самосожжение студента Яна Палаха на Вацлавской площади в 1969-м. Трудно отделаться от ощущения, что этим спектаклем автор задает жестокий вопрос — а чем ты готов пожертвовать ради того, что тебе дорого, во что ты веришь? До какой степени ты готов мириться со злом и как ты можешь ему противостоять? Наверное, любой ответ будет правильным, даже хэштег в инстаграме, и все же, если принимать поступок Палаха за абсолютную отметку,— как близко ты готов к ней подойти и что с тобой для этого нужно сделать?

Дело Серебренникова, как и другие подобные процессы, устроены так, что от них легко отмахнуться, особенно если ты не принадлежишь к сообществу,— на то существует набор готовых отговорок: суд разберется, нет дыма без огня, разборки внутри тусовочки, почему вы молчали, когда (тут можно вставить любое громкое политическое событие последних 30 лет). И потом, если ты режиссер, это что, индульгенция?

Суд откровенно не может взять в толк, как можно потратить такие (да и любые) деньги на эти вот, прости господи, перформансы, исполнение Кейджа на велосипедах,— но в этом непонимании с ним солидарна и более свободомыслящая публика, которая уже привыкла видеть в любом культурном акте либо распил, либо трусость: вы пытались отсидеться в уютном домике со своим Кейджем и велосипедами, вместо того чтобы (опять же — ненужное вставить)? Так получайте теперь. Культура как ценность сама по себе, оправданная уже тем, что создает ту самую сложность и современность, без которой, по выражению Дондурея, и ракеты не будут летать, оказывается не нужна ни тем, ни этим.

В спектакле «Барокко» есть еще один, довольно лобовой образ: музыкант, который играет «Чакону» Баха, в то время как одна его рука прикована наручниками к запястью стоящего рядом полицейского. Все участники процесса получили в итоге условные сроки и разного размера штрафы, но этот образ полицейского, стоящего рядом с художником,— его уже не получается сделать небывшим. Можно, конечно, играть и одной рукой, почему нет, но это уже совсем другая музыка.