в романе Линор Горалик «Имени такого-то»

Писать о том, что само по себе противится человеческому восприятию, пытаются тысячи авторов. Линор Горалик в романе «Имени такого-то», видимо, удалось найти не только время, место и обстоятельства, которые в принципе не могут быть описаны в рамках русской реалистической традиции,— но и способ писать о том, что невозможно описать. Это значимое достижение литературы как гуманистической технологии — и это то, что заставляет беспокоиться за судьбу романа, считает Дмитрий Бутрин.

Новый роман Линор Горалик «Имени такого-то» неудобен — у этой книги еще не наступившего 2022 года есть десятки причин быть объявленной необязательной. И это большая опасность. В «Имени такого-то», кажется, даже технически слишком много того, что разыскивается тысячами серьезно пишущих не один год.

Главная причина для того, чтобы и этот текст Горалик после ее же романа «Всех способных дышать дыхание» (с которым, на мой взгляд, практически и произошло то, чего я опасаюсь в отношении «Имени такого-то») остался просто очень хорошей книгой, удостоенной неизменной благосклонности узкого круга самосуверенных читателей,— в первую очередь в том, что нет ничего проще, чтобы было так. Дело же не в том, что роман посвящен эвакуации главной психиатрической больницы страны, иконографической «клиники Кащенко», в октябре 1941 года — с дат, в которые началась история современной нам Москвы как города. А в том, что делает Горалик с этой сюжетной канвой и с какой точки зрения она эту историю рассматривает.

Это точка зрения существа, ментально адекватного окружающей его человеческой действительности и в силу этого — душевнобольного, не в каком-то переносном смысле, а в том, в каком мы представляем себе психическое заболевание, поражение рассудочной деятельности. В этом, строго говоря, нет ничего ненормального, сама по себе эвакуация психиатрической клиники в октябре 1941 года под авиационным обстрелом и дальнейшее скитание по Волге вообще не могут быть визуализованы и представлены как-то иначе — но для того, чтобы это понять достаточно четко и контрастно, необходимо прочитать текст Горалик.

Необходимое понимание московских военных обстоятельств невозможно в любой версии документальной прозы, мало того, для реалистичного видения искажения более или менее вообразимой гуманистической оптики слишком сильны. И автор в тексте делает то, чего до нее не только в русской литературе не делал никто, а в мировой культуре — видимо, только Босх, Брейгель и в какой-то мере немецкие экспрессионисты после Первой мировой в поэзии. Она предоставляет тому, что могло бы быть метафорой, сделаться плотью. Там, где бомбардировщик может быть похож на чудовищную бабочку, он становится чудовищной бабочкой. Где зенитные установки похожи на слона, устремившего хобот в небо,— они становятся тем самым слоном. Там, где баржа, в чреве которой сотни душевнобольных взрослых и детей, похожа на гигантскую рыбу — она становится гигантской рыбой: она может быть ранена осколком, испугана, голодна, поражена паршой.

Это оптика, возможно, ненормального — но все предыдущие попытки сделать человеческую историю этой войны, не исключая «Благоволительниц» Джонатана Литтелла, сколько-нибудь нормальной, конвенциональной оптикой, оказались на порядок менее убедительными и доказательными. Новая оптика, действительно похожая на дополненную реальность или мультипликацию в особом монтаже, по крайней мере, делает трагический текст воспринимаемым и принимаемым чисто, без не необходимых отзвуков, эха и чудовищного шумового давления эпохи, которая занимает в нашей истории особое и, увы, необходимое силой истории место. Не думаю, что для меня возможен после Горалик текст, позиционирующий себя как «военная проза» в любом смысле и не испытывающий влияния ее романа,— притом что такие тексты, безусловно, неизбежны.

Разумеется, это совсем не все, что смогла сделать Горалик в тексте, потенциальное значение которого для русской литературы видится очень большим: многочисленные целевые инновации языка в «Имени такого-то» нуждаются в том, чтобы их разбирали, анализировали, принимали или отвергали. Вокруг романа Горалик мог бы возникнуть идеальный скандал в духе уже нашего времени. В самом деле, выдающееся, далеко за пределами всех конвенций кощунство, дети-СССР-война-смерть-фантастика-Кащенко. Его, видимо, не будет: в тексте Линор ни грана юмора или заигрывания с читателем, это предельно далекое от понятия удовольствия чтение.

Ее способ видеть — это не трюк, хотя в средние века цирковые искусства, кажется, опирались на схожие приемы, и актуальное понятие «развлечения» постепенно приближается к этому пониманию. Роман Горалик с точки зрения теории литературы — очень современный текст на технологическом фронтире — еще несколько лет назад у нас почти не было бы его читателей. Но сейчас будет проще не искать в нем ничего особенного — и не находить. Одним — воспринять «Имени кого-то» как нечто заведомо неприемлемое и поэтому не нуждающееся в рефлексии. Другим — как еще один очень хороший, спорный, но необязательный текст на выходные, то, из чего состоит и должна состоять современная литература, не знающая ничего иного. В сущности, для романа Горалик это одна и та же судьба. И мне хочется отдалить «Имени такого-то» от этой судьбы. Этот роман стоит прочитать даже в том случае, если вы не считаете, как и я, что в современной прозе может существовать обязательное для кого-либо чтение.