Григорий Ревзин о Томасе Море и его «Утопии»

С позиций архитектуры это не самая интересная утопия. «Кто узнает хотя бы один город, тот узнает все города Утопии: до такой степени сильно похожи все они друг на друга»,— читаем мы в этой книге. То есть степень визуальной выразительности этой фантазии можно принять за точку ноль. Однако история утопии без Мора невозможна, он придумал это слово.

Человек этот выглядит неясным из-за чрезмерной определенности: две оптики, в которых мы его видим, трудно свести между собой. Его похожие как два склада контейнеров города, в которых живут люди, на всю жизнь одетые в одинаковую одежду,— не единственное предвидение будущего советского идеала. Мор предложил радикальную модель воспитания горожан в духе близости к крестьянству: любого городского жителя Утопии отправляют на два года в деревню на постоянное жительство — и после этого отправляют каждый год на помощь в сборе урожая. Этой идеей прониклись и Мао Цзэдун, отправлявший жертв «Культурной революции» в деревню на перевоспитание, и в менее радикальном виде Леонид Брежнев, придумавший отправлять студентов и интеллигенцию в колхозы и на овощебазы.

«Если у кого появится желание повидаться с друзьями, живущими в другом городе, или просто посмотреть на самую местность, то <…> они отправляются одновременно с письмом от князя, свидетельствующим о позволении, данном на путешествие, и предписывающим день возвращения. Если кто преступит свои пределы по собственному почину, то, пойманный без грамоты князя, он подвергается позорному обхождению: его возвращают как беглого и жестоко наказывают. Дерзнувший на то же вторично — обращается в рабство». Эта модель в СССР полностью применялась только к колхозникам. Городские жители могли передвигаться по советским городам без дозволения, тут вышло послабление. Но без командировочного удостоверения они испытывали сложности с поселением и питанием, так что лучше все же было его иметь.

Ну и ГУЛАГ. «Вся Воркута на зэках стоит! — писал Александр Солженицын в „Круге первом".— Весь Север! Да вся страна одним боком на них опирается. Ведь это, знаете, сбывшаяся мечта Томаса Мора. <…> Томаса Мора, дедушки, который „Утопию" написал. Он имел совесть признать, что при социализме неизбежно останутся разные унизительные и особо тяжелые работы. Никто не захочет их выполнять! Кому ж их поручить? Подумал Мор и догадался: да ведь и при социализме будут нарушители порядка. Вот им, мол, и поручим! Таким образом, современный ГУЛАГ придуман Томасом Мором, очень старая идея!»

Мыслитель, много подаривший потомкам. Вместе с тем это католический святой (канонизирован в 1935 году), мученик, казненный за отказ признать аннулирование брака короля Генриха VIII с Екатериной Арагонской и его брак с Анной Болейн, и в более общем виде — за то, что отказался выйти из католической церкви. Такое мученичество в разные времена принимали многие христианские святые, но Мор единственный, кто повел себя как истинный христианин, находясь в должности лорд-канцлера королевства (это более или менее равно премьер-министру). Столь истовые страстотерпцы редко попадают в премьер-министры, должность эта предполагает большую склонность к компромиссу. Но никаких иных интересов, кроме нежелания предавать свои убеждения, ни его судьи, ни последующие историки у него не нашли.

При этом облик Мора в частной жизни отчетливо не совпадает ни с идеологом модернизированного насилия во имя счастья, ни с религиозным страстотерпцем. Эразм Роттердамский, близкий друг Мора (на мой взгляд, Эразм — это самый симпатичный человек среди гуманистов Ренессанса, так что их дружба уже о многом говорит), так описывает его в письме Ульриху фон Гуттену: «Его лицо часто озаряется улыбкой, и вообще оно служит верным зеркалом его внутренних качеств, его веселого и любезного нрава. Действительно, Мор скорее веселый человек, чем серьезный степенно-важный муж». Представьте себе вот этого человека, кладущего голову на плаху за авторитет папы римского. Представьте себе вот этого человека, сочиняющего план ГУЛАГа.

«Утопия» Мора — хорошо прочитанное человечеством произведение, оттуда трудно вычитать что-то незамеченное. Тем не менее позволю себе начать с того, что задело при последнем перечитывании меня лично. Книга эта состоит из двух частей, рассказ об Утопии — это вторая, а первая — длинная беседа между Мором, их общим с Эразмом другом Петром Эгидием и придуманным Мором путешественником в Утопию Рафаилом Гитлодеем. «Нельзя навязывать необычные рассуждения людям, держащимся противоположных убеждений, так как эти рассуждения не будут иметь у них никакого веса; тебе же надо стремиться окольным путем к тому, чтобы по мере сил все выполнить удачно, а то, чего ты не можешь повернуть на хорошее, сделать, по крайней мере, возможно менее плохим»,— говорит Мор. «Из этого не может выйти ничего другого, как то, что, стремясь вылечить бешенство других, я сам с ними сойду с ума»,— парирует Рафаил. Из этого рождается, выражаясь в современных терминах, максима о консалтинге — ты можешь быть успешным только в том, что противоречит твоим убеждениям, и неизменно терпишь неудачу, пытаясь им следовать. Отсюда — философ не должен искать союза с политиком. Платон говорит: либо философы должны управлять, либо политики должны стать философами. Невозможно ни то, ни другое, отвечает Мор.

Отправившись на казнь, он доказал справедливость этой теории опытным путем, и его поведение перед казнью демонстрирует отстраненность экспериментатора. Генрих VIII послал на переговоры с Мором герцога Норфолкского. «Опасно воевать с государством,— сказал герцог,— и я хотел бы, чтобы вы уступили королю. Ведь, ей-богу, гнев короля — смерть». На что Мор ответил: «И все, милорд? Но тогда между нами лишь та разница, что я умру сегодня, а вы — завтра». Мне кажется, что эта стоическая позиция отстраненности характеризует Мора не только в последние дни его жизни. И в частности — в истории с «Утопией».

Текст написан на латыни, в 1516 году Мор переслал рукопись Эразму, который отредактировал ее и издал в Лёвене, в Бельгии. На английском книга появилась в 1551 году, через 16 лет после казни Мора, сам он не планировал английского варианта, не делал перевода и, занимая различные государственные посты, в целом способствующие повышению интереса к творчеству их занимающего, никак не пропагандировал свои идеи в Англии. То есть это сочинение для себя и для узкого круга читателей, число которых автор не стремился увеличить.

Каутский назвал Мора первым коммунистом, для следующих поколений коммунистов это яснее ясного — отказ от собственности, понимание ее как источника всех бед человечества. Мор действительно описывает общество без частной собственности, но если рассматривать текст не как агитацию, а как философское исследование, непонятно, что здесь может быть интересно ему и его друзьям. В его время идея такого отказа не была оригинальной. Я даже скажу, что после 500 лет монастырской жизни это была банальность — собственность порицала более или менее вся средневековая христианская философия, не говоря уже о государстве Платона, к которому он несколько раз прямо апеллирует.

У Мора есть, конечно, отличия от Платона. В основе общества в Утопии — семья, «каждое семейство не должно заключать в себе меньше десяти и более шестнадцати взрослых», эти семьи занимаются определенным ремеслом, и если сын не хочет заниматься тем, чем и отец, то он должен переходить в другую семью. Как справедливо отметил Льюис Мамфорд, если Платон избрал в качестве идеальной модели общества казарму, то Мор — сельскую кровнородственную общину. Отсюда отличие от Платона в отношении общности жен и детей — при семейном построении общества это мало представимо. Напротив, у Мора дети воспитываются в семье, а прелюбодеяние карается обращением в рабство, а вторичное — смертной казнью, которую вообще-то в Утопии мало практикуют. Так же, как у Платона, управляют государством философы, но в отличие от Платона философами в Утопии не рождаются. У Платона люди, достойные управлять, имеют к тому природную предрасположенность мистического свойства, с этим даром нужно родиться. У Мора все учатся (под руководством священников в свободное от работы время), а проявившие наибольшие успехи рекрутируются в управленцы, при этом все государственные магистратуры выборные.

Это важные изменения, но вопрос в том, стоят ли они книжки. Они, как я понимаю, объясняются как коррекция Платона посредством римского наследия — роль pater familias, роль Сената, консула, годичные магистратуры идут оттуда. Соединение Платона с римской юридической мыслью — небезынтересная задача из области теории права. Но мне кажется, она не дотягивает до вызова, который мог бы увлечь Мора. У него в его тексте есть энтузиазм первооткрывателя, пафос новизны — так в чем же открытие?

Стоит обратить внимание на самый несерьезный момент книги Мора — его рассказ о том, что Рафаил попал в Утопию после четвертого путешествия, предпринятого им вместе с Америго Веспуччи. Это прием из эллинистической литературы, многие греческие авторы (больше всех известны Ямбул и Эвгемер) описывали воображаемые страны за границами обитаемой ойкумены, придавая им черты платоновского государства. Мор, несомненно, имеет в виду такие сочинения. Но он излишне конкретен в привязке воображаемого путешественника к реальной экспедиции, закончившейся только что. Если это чисто литературный ход, стоило бы рассказать о странствиях, подлинность которых никто не мог бы проверить. Вероятно, именно путешествие Веспуччи произвело на Мора большое впечатление.

«Нет у них тканей ни из шерсти, ни изо льна, ни даже ситца, потому ни в чем из этого они не нуждаются. Нет у них также и собственного имущества, потому что все у них общее. Живут вместе без королей, без власти, и каждый из них — господин самого себя»,— пишет Веспуччи в «Mundus Novo». Это сообщение произвело большое впечатление на европейских гуманистов, к кругу которых принадлежал Мор. Один из них, Пьетро Мартире д’Ангьера, в сочинении «Декады о Новом Свете» (история путешествий в Америку от Колумба до Веспуччи) пишет: «живут в золотом веке, нагие, без мер и весов, без мертвящих денег, без законов, без продажных судей, без книг, довольствуясь природой», «считают истиной, что земля, так же как солнце и вода, являются общими, и что не должно быть ни „твоего", ни „моего", как зерна, из которого произрастает все зло». Мор мог знать это сочинение, оно было в библиотеке Екатерины Арагонской, интересы которой он так несчастливо принял близко к сердцу.

В крайне асексуальном мире Утопии есть один странный эпизод: перед заключением брака жених и его семья осматривают нагих кандидаток, после чего выбранная невеста и ее семья осматривают нагого жениха — полагаю, это прямое последствие чтения сообщений об обычаях Америки. Открытие Мора для него самого, возможно, заключалось не в том, что в совершенном обществе не должно быть частной собственности, а в том, что есть общество, которое без нее существует сегодня. Вот это было сногсшибательным известием. Гуманисты — тот же Эразм — вслед за схоластами, считали частную собственность следствием грехопадения, и тут уж действительно ничего не поделаешь. Но вдруг оказалось, что есть целые народы, которые живут как будто его не было. Отсюда впоследствии возникает мысль Руссо о естественном человеке как человеке безгрешном, но, вероятно, Мор как христианин не допускал абсурдного, хотя и напрашивающегося вывода о том, что аборигены Америки не переживали грехопадения. Но тогда вставал вопрос, как же это возможно, что они живут в «золотом веке».

Текст содержит ответ в следующем сообщении об истории Утопии. «Некогда, лет тысяча двести тому назад, один корабль, который занесла туда буря, погиб от крушения у острова Утопии; были выброшены на берег какие-то римляне и египтяне, которые никогда потом оттуда не вернулись». Я полагаю, что Мор мыслил свое сочинение не столько как описание идеального общества, сколько как историческую реконструкцию,— это история о попаданцах. В античности, в период где-то между Христом и Плотином, на далекие острова попали некие платоники, знаем мы из них только основателя государства, Утопа. Они основали идеальное государство, и люди Нового Света живут по его принципам. Это был утопический эксперимент, который удался.

Не во всем. Отклонения Мора от Платона можно объяснить задачей исторической реконструкции. Он, в отличие от своих итальянских друзей, и прежде всего Пико делла Мирандолы, которого он перевел на английский, скептически относился к мистическому знанию, астрологии, магии металлов, и платоновские рассуждения об изначальной предрасположенности человека к тому, чтобы быть философом и правителем из-за свойств крови, должны были ему казаться малоубедительными. Он попытался придумать, как бы платоновское государство могло существовать без этого. Поэтому он ввел электоральные институты, а из-за них распространил принцип отсутствия собственности на всех граждан. Я думаю, от известий об аборигенах он отталкивался и в том, что сделал основой общества кровнородственную семью. Есть, впрочем, новация и лично от себя, не продиктованная задачами реконструкции Платона. Мор долго был судьей и в соответствии с законами своего времени отправлял на казнь за множество преступлений, совершенно несоразмерных лишению жизни. Желая изменить эту практику, он придумал идею исправительных работ.

В истории утопий почти нет таких, которые не имели бы в виду покорить красотой замысла и искусством повествования как можно больше людей — за исключением первой из них. Мора понимали по-разному, но с чем, кажется, никто не спорил — эта книга вообще не для широкого читателя, это своего рода головоломка, разгаданная автором для узкого круга друзей. Иногда люди в высшей степени симпатичные, очень умные, образованные, идеально воспитанные, в разговоре, кажется, немного отсутствуют, думают что-то свое, чуть улыбаясь своим мыслям, и не отдают себе отчета, насколько странными последствиями это может отозваться. Мне кажется, Мор на портрете Ганса Гольбейна как раз такой.

Подписывайтесь на Weekend в Facebook