Гоголевская премьера Юрия Бутусова в театре «Сатирикон»

В «Сатириконе» вышел спектакль, название которого состоит из одной буквы — «Р», а жанр определен как «сочинение Михаила Дурненкова на темы пьесы Гоголя "Ревизор"». Слова на «р» вспоминала Алла Шендерова.

Формально «Р» можно назвать очередной попыткой актуализации классики: Михаил Дурненков решил вернуть затертому бесконечными постановками, превратившемуся «в уютную комедию про милых и смешных провинциальных чиновников» тексту Гоголя всю его беспощадную резкость.

Поэтому артисты «Сатирикона» не сразу превращаются в гоголевских персонажей, а сперва, усевшись рядком и глядя в глаза публике, рассказывают сегодняшние истории, почти вербатим: о том, как врач не хотел везти в больницу умирающую от ковида маму, а потом санитары уронили ее на снег; как нянька в детстве выливала недоеденный суп на голову, как ребята в школе кидали льдышки в щенка — и закидали насмерть. О том, как ехали по скоростному шоссе, а его перегородил сбитый кем-то, но еще живой лось: ни объехать, ни спасти. «Хлестаков не выдержал, пустился наутек в лес»,— говорит артист Артем Осипов, превращаясь в слугу Осипа, и указывает на Константина Райкина.

Довольно быстро замечаешь, что этот зазор между артистами и персонажами, между правдой и вымыслом (в текст вошли и реальные истории артистов, и вычитанное в соцсетях), между нами и Гоголем, начинает всасывать реальность — как пылесос, или как черная дыра. Только что Тимофей Трибунцев рассказывал про больную маму, и вот уже, без паузы, сообщает, что «к нам едет ревизор». В узких джинсах и майке-алкоголичке, худой, сгорбленный, он жалуется на насквозь коррумпированную реальность, будучи частью, винтиком этой реальности, где все так давно и во всех смыслах запущено, где мужчины перекошены от врожденного чувства вины, а силы есть только у женщин. Если, конечно, они не сломают ноги на неровном дощатом помосте, где все артисты танцуют в прологе.

Помост кажется выдумкой мизогинов: шпильки Анны Андреевны (Алена Разживина) и Марьи Антоновны (Марьяна Спивак) застревают между досками, но обе привыкли выживать в мужском мире, в разные моменты становясь мотором действия.

Оформление Максима Обрезкова — под стать тексту Дурненкова: это как бы и не оформление, а разрозненные фрагменты действительности, случайно оказавшиеся рядом и образующие уютно-зловещую, непригодную для жизни реальность — сравнимую с Зоной из «Сталкера» Тарковского. Только нет в «Р» космических пришельцев: если кто и наблюдает за героями сверху, так это огромная лампа-прожектор с подвижной «шеей» — такие бывают в операционных. Если же вспомнить гоголевские намеки о духовном ревизоре и высшем судье, может, это его глаз.

Юрий Бутусов давно уже ставит свои спектакли не по чеховским законам (если в первом акте есть ружье, в финале оно должно выстрелить), а по набоковским: символы, наполняющие его спектакль, можно трактовать по-разному, но вместе они образуют густо населенный, даже перенаселенный (как окажется к финалу) мир.

Никакого убитого лося нам не покажут. Вместо него — огромная, в четверть сцены, дохлая птица. Ворон, перевернувшийся на спину и скрючивший лапки,— на его брюхе примостятся гоголевские чиновники, рассуждая, что вон ту улицу переименовали: была улица про «их победу», а теперь стала — «про нашу». Еще одно мертвое существо на сцене — чучело песца, которым нервно перебрасываются чиновники.

Почти до финала оставляя зазор меж собой и Хлестаковым, Константин Райкин играет последнего немолодым жуиром, не растерявшим куража и купающимся в обстоятельствах. Во втором акте он и вовсе появится в белом, лоснясь от неожиданной удачи, но вечный кукарекающий смех застрянет у него в горле от известия, что Петр Иванович (Бобчинский и Добчинский здесь один персонаж, его играет Ярослав Медведев), так неловко совавший ему взятку, вдруг утоп — да не один, а с семьей. А тихая Марья Антоновна, в первом акте скакавшая в клоунском парике, окажется чуть ли не античной эринией, поведавшей, что он — Хлестаков — будет у нее первым, не считая насильника Ляпкина-Тяпкина, про которого «родители знают, но у него с ними дела».

Народ же, явившийся жаловаться на Городничего и его чиновников, окажется и вовсе мертвыми душами: все с разными именами и званиями, но схожими датами смерти: 1936, 1937, 1938…

«Я только боюсь, когда легкости нет…» — растерянно бормочет Хлестаков, не понимая, как избавиться от этих несметных толп. Марья Антоновна предлагает всех сжечь и бежать, а Городничий вдруг вспоминает старый недостроенный театр (тут и сам «Сатирикон», здание которого седьмой год не могут доремонтировать, и давний рассказ Райкина о том, что нынешний президент страны когда-то познакомился с будущей женой в театре его отца, Аркадия Райкина). В конце концов, плюнув на неправедные суды, мертвых воронов (в Англии это символ конца государства), убитых щенков (Осип, оказывается, тоже кидал в него льдом) и песцов (расшифровывать песца, думаю, не надо), мертвые с живыми усаживаются, изображая некий автобус, ведомый Городничим,— и пританцовывая, несутся к катастрофе. Все точки невозврата они прошли. А кроме слова «ревизор» на букву «р» есть еще такие слова: Россия, расплата, рок, революция.