Как один «гениальный дурак» годами держал в напряжении власть

95 лет назад, в феврале 1927 года, руководство СССР решало судьбу удивительного человека. Этот малообразованный, но талантливый оратор хлестко изобличал пороки власти. Не обращая никакого внимания на авторитет В. И. Ленина, он в жестком споре с вождем настаивал на необходимости в стране реальных свобод — слова, собраний и организаций. Чекисты попытались его ликвидировать. А глава госбезопасности Ф. Э. Дзержинский считал его самым опасным оппозиционером, организовавшим в 1923 году протестные акции, в которых участвовали до 500 тыс. человек. Его, было, выслали в Германию, но затем сочли, что ущерб лишь возрос, разрешили вернуться, арестовали и осудили. Срок его заключения закончился, и Политбюро ЦК ВКП(б) предстояло сделать непростой выбор. Тем более сложный, что следовало учесть его огромные, но жутковатые заслуги времен Гражданской войны.

«Продав халат, бушлат и брюки арестантские, бегу»

Человека, которого по праву называли возмутителем спокойствия Кремля, нередко причисляли к «талантливым дуракам». Так в эпоху войн и революций в России именовали представителей народа, выдвинувшихся на руководящие позиции благодаря реальным заслугам перед советской властью, но вместо самых элементарных знаний имевших в головах феноменальную смесь из как-то нахватанного и где-то услышанного и твердо считавших этот идейный коктейль своими убеждениями.

Вот только их недруги-интеллигенты, придумавшие это определение, не принимали в расчет одну немаловажную деталь. В тех условиях и обстоятельствах, которые существовали в первые два десятилетия XX века в России, появление массы «талантливых дураков» было неизбежным. Но Г. И. Мясников резко выделялся на их фоне.

Будущий отчаянный борец за права трудящихся имел с точки зрения советских канонов совершенно непролетарское происхождение.

Его отец владел лавкой в деревне Березовка Чистопольского уезда Казанской губернии и торговал всякой всячиной, нужной землякам. Но Гавриил, или Ганька, как его называли, не захотел идти по родительскому пути и в 13 лет, в 1902 году, окончив в Чистополе низшую ремесленную школу, где ученики получали навыки рабочих профессий, нашел себе применение в городе.

В те же годы он получил первые навыки общения с массами. Ганька, как отмечали его биографы, всегда был по-деревенски немыт и неряшлив, да к тому же постоянно простужен и соплив. Что, естественно, не прибавляло ему популярности среди городских сверстников и сверстниц. Но юный Мясников быстро научился где разговорами, а где напором и кулаками держать на должном уровне свой социальный статус.

Весной 1905 года он перебрался в Пермь, узнав, что там на крупных заводах после начала Русско-японской войны прилично платят, и, надеясь, что его жизнь станет намного лучше. На фоне растущих военных заказов рабочие руки требовались везде. И паренька с навыками приняли учеником слесаря на орудийный завод в Мотовилихе. Из-за той же нужды в работниках, туда, не особо присматриваясь, принимали и людей, имевших антиправительственный настрой.

«Из ровненького, мирного, ничем не возмущаемого городка,— писал в автобиографии Мясников,— я попадаю в бурный рабочий водоворот. Как губка впитывает воду, так и я жадно вбирал в себя все дотоле не виданное и не слышанное…

Та правда, что мне вбивали в голову, перестала быть правдой…

Вместе с Мотовилихой киплю и я. Волнуюсь, кричу, спорю, перебегаю от одной группы рабочих к другой, слушаю, учусь, читаю».

Но в поисках новой правды он бросался из стороны в сторону:

«Я вступаю в члены партии социалистов-революционеров. Это было в 1905 г. в мае месяце. А в сентябре 1905 г. я покидаю ряды этой партии и вступаю в члены РСДРП».

Итогом метаний, участия в митингах и забастовках стало его вступление в группу боевиков, занявшейся экспроприацией оружия. При попытке воспользоваться одним из добытых револьверов против казаков Мясников был схвачен и избит настолько, что его даже не стали арестовывать, сочтя мертвым. Но ареста избежать все же не удалось. Его приговорили к двум годам восьми месяцам каторжных работ, но как несовершеннолетнему каторгу заменили ссылкой. Однако в местах отдаленных он не задержался:

«В 1908 году в июне месяце я, одетый во все арестантское, прибываю на место поселения. И, не давая опомниться властям, я на третий день, продав халат, бушлат, боты и брюки арестантские, покупаю лодку и бегу».

«Свои же избили до полусмерти»

Но пользовался свободой Мясников не слишком умело. Он знал, что многих его товарищей сослали в Тюмень, и отправился именно туда. А добравшись, повел себя, мягко говоря, неразумно. Большевик П. П. Ермаков вспоминал о тех событиях 1909 года:

«В ноябре прошли групповые аресты ссыльных. Отчасти виновником их был бежавший из Иркутской губернии Мясников… Он вел себя провокационно — ходил по квартирам ссыльных мотовилихинцев без всякой конспирации, что и послужило причиной арестов».

Сын одного из арестованных тогда — писатель Ю. В. Трифонов констатировал:

«В тюрьме Мясникова свои же избили до полусмерти, и за дело».

Сам Ганька об этом обстоятельстве предпочитал не упоминать и сообщал:

«В 1910 году в Александровской пересыльной тюрьме собирается вся социал-демократическая тюремная фракция и судит меня… Выносят оправдательный приговор».

Вслед за этим последовали новые побеги и аресты:

«Товарищи устроили,— писал Мясников,— мне "внеочередную" отправку на этап, а по дороге в ссылку я бежал… Но в том же 1910 году в декабре месяце на Ленских золотых приисках арестовывают слесаря, Нестора Попова. Арестовывают за агитацию и отправляют в город Бодайбо в тюрьму. Это был я. Мне уже 21 год. Установив, что это я, предают меня суду за побег. Не зная ни о моих прежних побегах, ни о моем тюменском деле, до суда освобождают под надзор полиции, а я бегу. Это было в июне 1911 года».

В следующий раз его арестовали в 1913 году в Баку, где он, как говорилось в его автобиографии, вел подпольную работу и жил под очередной чужой личиной, причем не один:

«С женой не с женой, а так себе — с бабой очкастой».

Бежать из Орловского каторжного централа, по всеобщему признанию отличавшегося суровым режимом, Мясникову не удалось. Об этом этапе его жизни существует несколько версий. По одной — годы, проведенные там, стали для него временем пусть сумбурного и бессистемного, но прилежного самообразования. По другой — обращение с вечным беглецом было настолько безжалостным, что поставило его на грань лишения рассудка. Как бы то ни было, после освобождения в марте 1917 года в нем открылся новый талант. Ему, называвшему себя большевиком, новые власти Орла не дали ни денег на пропитание и проезд домой, ни даже одежды.

«Я,— писал Мясников,— на собраниях и митингах с боем брал слово: мне говорить не давали. Но каторжная одежда имела великую силу. Я не пожалел, что меньшевики и с.-р. не снабдили меня ничем. Когда мне не давали слова, я появлялся самочинно на трибуне и говорил: "Товарищи, только сейчас вы сняли с меня кандалы, сняли их с моих ног и мыслей, а мне здесь их надевают вновь: мне не дают говорить". Этого было достаточно».

Страсть к публичным ярким выступлениям жила в нем уже давно. Тот же тюменский ссыльный Ермаков вспоминал, что Мясников и в 1909 году «разводил демагогию». А тут он с успехом выступал перед огромной аудиторией. Еще больших результатов он добился, вернувшись в Пермь, на завод в Мотовилиху.

«Неожиданно для самого себя,— писала его биограф Н. А. Аликина,— он стал замечать, что его слушают более внимательно, чем других ораторов. Особенно удачно получалось, когда незадачливый оратор пытался больше жестами, чем словами, доказать преимущества своей партии. Мясников решительно сгонял такого с трибуны, нередко импровизированной (крыльцо, ящик, бочка и пр.), и "брал" слово. Вскоре он стал любимцем публики… Говорил Мясников уверенно, безапелляционно, сильно жестикулируя, речь пересыпал образными сравнениями, разъяснял политику партии большевиков и отвечал на вопросы просто и понятно. Это привлекало слушателей, да и внешний вид импонировал: по натуре неряшливый, Гавриил понял, что рабочим и солдатам нравилась его одежда ("свой мужик"), тогда как аккуратные, при галстуках и, упаси Бог, в очках ораторы отпугивали слушателей. Так обычная одежда Мясникова стала его униформой. Это не требовало никаких усилий, а выигрыш — несомненный».

«Не убежал, а его убежали»

Напор и неряшливое обаяние делали свое дело и для карьерного роста Мясникова. Точнее, он раз за разом сам себя назначал на все более высокие должности, что вполне соответствовало духу революционного момента. К моменту его возвращения мотовилихинский Совет рабочих и солдатских депутатов был уже избран, действовал, и в состав органа, принимавшего текущие решения,— исполнительного комитета (исполкома) Совета он не попал. Но Мясников стал членом совета по направлению исполкома, а в мае 1917 года избрался и в собственно районный совет. И в октябре 1917 года стал его председателем.

Немало помогли ему и личные связи. Его хорошо помнил по 1905 году кадровик большевиков Я. М. Свердлов. И ЦК РСДРП(б) рекомендовал Мясникова к избранию в члены Учредительного собрания. А после того, как этот орган был разогнан, Мясникова в январе 1918 года на III Всероссийском съезде Советов избрали членом Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК), председателем которого был Свердлов. По сути, он теперь был на голову выше большинства губернских руководителей, и появление головокружения от успехов было лишь вопросом времени.

От склонного к оригинальным поступкам Мясникова тщательно скрывали, что в марте 1918 года в Пермь был отправлен в качестве частного лица, но с небольшим штатом прислуги и охраны брат Николая II — великий князь Михаил Александрович. Однако сам гражданин Романов ничуть не скрывался и вел вполне светскую в условиях губернского города тяжелых времен жизнь — ездил по городу в «роллс-ройсе», устраивал загородные пикники и принимал гостей. Он считал, что, отказавшись от престола после отречения брата, он гарантировал себе безопасность. И любые попытки местных властей как-либо ограничить его в правах пресекались телеграммами из Москвы от Ленина и Свердлова.

Но выяснив все это, Мясников решил, что вожди ошибаются, и ему нужно изменить ход истории, исправив их просчет. Или, что еще более вероятно, они хотят, чтобы кто-то, желательно человек из народа, сделал кровавую работу вместо них.

Он, как и обычно, добился назначения, а точнее, назначил сам себя замом председателя губернского ЧК, чтобы подготовить ликвидацию «царя Михаила II»

Многие годы спустя он написал обширный труд, где рассказывал о своих мыслях в ходе подготовки этой казни и сопутствующих переживаниях. Ведь по его плану нужно было имитировать побег великого князя, после чего все его окружение неизбежно было бы расстреляно за содействие бегству. Именно этот план и был приведен в исполнение. Михаила Александровича и его секретаря в ночь с 12 на 13 июня 1918 года вывезли за город и застрелили, после чего были арестованы и казнены все мнимые пособники.

Из всех деталей этой операции, описанных Мясниковым и другими участниками убийства, самым примечательным стало не только то, как он приказал губернским чинам, по сути, закрыть глаза и ничего не видеть, но и то, как об этом было доложено руководителям страны. Великий князь все еще числился находившимся в розыске, когда Мясников отправил верного человека с докладом в Москву, поручив сообщить все только и исключительно одному Свердлову. Посланец, как писал Мясников, возвратившись рассказывал ему о реакции главы советского государства:

«Впечатление было очень сильное. Он был очень, очень доволен. И тут же созвонился с Лениным и немедленно назначил свидание. И я должен был повторить рассказ в присутствии Ленина и Свердлова… Ленин тоже очень был доволен, что Михаил не убежал, а его убежали. Тут же они решили, что они знают, что он бежал. И пусть так и остается».

Мясников очень гордился тем, что своим «почином» открыл дорогу к ликвидации других великих князей и царской семьи. Ведь после казни членов императорской фамилии в Алапаевске Ленин и Свердлов решили, что инициатором снова был он:

«Я получил телеграмму, где они спрашивают, не я ли "бежал" князей из Алапаихи».

После столь высокого одобрения своего исторического деяния Мясников начал вести себя так, будто ухватил Бога за бороду.

«Не устает критиковать "верхи"»

После занятия Перми войсками адмирала А. В. Колчака, Мясникова весной 1919 года мобилизовали в Красную армию и назначили комиссаром 16-й дивизии. Но прослужил он в войсках недолго. После очередного прорыва противником фронта трибунал приговорил к смертной казни нескольких тыловиков, причем, вопреки существовавшим порядкам, ни их привлечение к ответственности, ни приговор не были согласованы с политическим комиссаром дивизии. Мясников 12 июня 1919 года отправил протест против преследования «стрелочников», а не истинных виновников неудач в Реввоенсовет 8-й армии, который заканчивался так:

«Заявляю, что больше не буду служить не только в качестве политкома, но и вообще в рядах Красной Армии. Заявляя это, прошу немедленно выслать мне заместителя».

Его демарш очень походил на дезертирство, за которое в то время могли казнить. Но член ВЦИК Мясников после этого спокойно и беспрепятственно уехал в Пермь. И здесь случилось еще одно событие, всерьез на него повлиявшее:

«Тогда,— вспоминал он,— когда Пермь и Мотовилиха были заняты колчаковскими войсками, удравшие раньше всех бюрократы, приехав в Вятку и, очевидно, желая оправдать свое поспешное бегство, начали строчить в газетах, что в Мотовилихе было восстание.

Колчаковские же газеты, желая подбодрить своих солдат, тоже писали, что в Мотовилихе рабочие восстали.

В самом деле это сплошная ерунда».

С этого времени Мясников начал с особым подозрением относиться к руководящим работникам, считая именно их виновниками тяжелого положения в стране вообще и рабочего класса в частности.

«Он,— писала Н. А. Аликина,— выступает в цехах, перед рабочими в Перми, рассказывает о перспективах построения новой жизни и не устает критиковать "верхи", которые все делают не для рабочих, а против них».

Его речи, как тогда говорилось, находили горячий отклик в сердцах уставших от голодной и тяжкой жизни рабочих. А их поддержка только раззадоривала Мясникова. Он находил все новые и новые факты обюрокрачивания, самоснабжения и прочих нарушений и не уставал о них говорить во время своих выступлений. Он предложил издавать приложение к губернской газете «Красный Урал», где публиковать все поступающие критические сообщения и письма трудящихся. Руководители губернии, само собой, с этим не согласились.

Недолго руководивший Пермским губернским комитетом партии видный большевик Е. М. Ярославский, вернувшись в Москву, настаивал на переводе Мясникова на другую работу, подальше от поддерживавших его рабочих. Но народный трибун не сдавался.

Он раз за разом ловко отбивал попытки отозвать его в Москву и дать ему новое назначение.

Мало того, его избрали председателем Пермского губкома, и он продолжил гнуть свою линию. При его живом участии в местной прессе началась дискуссия о перестройке системы управления. А в 1920 году его избрали делегатом на IX Всероссийскую партийную конференцию, и там он выступил с предложениями об упрощении руководства коммунистами Урала и ликвидации лишних, как он считал, бюрократических звеньев, на которые затрачивается слишком много средств. Единственное, чего он добился, так это изменение отношения к себе Ленина, который счел его «нездоровым элементом» в партии. Свердлова уже не было в живых, так что защитить Мясникова оказалось некому.

Другие руководители ЦК РКП(б), и без того утомленные безуспешными попытками изъятия Мясникова из Перми, после партконференции окончательно убедились, что с этим возмутителем спокойствия нужно что-то делать. В конце концов было решено строжайше приказать Мясникову отправиться на работу в Петроград, где он должен был пройти идейную перековку под руководством члена Политбюро ЦК, главы Коммунистического интернационала и петроградской партийной организации Г. Е. Зиновьева.

Предполагалось, что один из опытнейших руководителей партии с легкостью сможет поставить зарвавшегося «талантливого дурака» на место. Но они плохо знали Мясникова.

«Своими мягкими частями не те стулья давили»

Самое характерное столкновение между Мясниковым и его «опекуном» произошло во время собрания, посвященного принятию организационных мер после Кронштадтского восстания и происходивших в тот же период забастовок на петроградских заводах:

«На этом собрании,— писал Мясников,— Зиновьев был особенно зол на меня, и было на что сердиться. Он делал доклад и после двухчасовой речи сделал конкретное предложение: Комарова из Губчека перевести в секретари Совета, Трилиссера из секретарей Совета перевести в Политпросвет, Равич перевести из отдела Управления в Наробраз и т. д. и т. п. Я взял слово и спрашиваю собрание: "Товарищи, неужели петроградские рабочие бастовали потому, что Комаров, Трилиссер, Равич своими мягкими частями не те стулья давили? Неужели Кронштадт восстал потому, что Равич не то кресло занимала?"».

Ни до, ни тем более после этого Мясникову не давали проявить свои ораторские таланты. Так же как и никакой конкретной работы он не получил.

«Я увидел,— вспоминал он,— что надо уехать из Петрограда. И уехал. А партийный комитет меня не задерживал».

Однако в освободившееся в ходе этой неудавшейся перековки время Мясников всерьез задумался о создании оппозиционной организации. Готовил он и докладную записку в ЦК РКП(б), которая, по существу, была программой этого движения.

Его пытались пристроить на работу в различные ведомства в Москве, но он немедленно начал разоблачение замеченных там недостатков. Так что в итоге все сочли за благо отправить его на родной завод замом директора. Он, как и всегда много выступал, и вновь почувствовав поддержку рабочих, подготовил несколько статей с развитием своих идей и критикой существующих порядков.

«Мои статьи,— писал Мясников в автобиографии,— напечатаны не были, а переданы Бухариным (редактором "Правды") Ленину. Это было в 1921 году. Ленин разразился письмом, рассчитывая больше не на свою аргументацию, а на свой авторитет.

В своих статьях я требовал свобод: слова, печати, собраний, коалиций (организации партий) для пролетариата и крестьянства.

Вместо того чтобы сказать честно и открыто, что никаких свобод ни пролетариату, ни крестьянству он дать не хочет, и объяснить, почему это нельзя дать, он пустился в политиканскую болтовню самого низкого свойства. Вопреки всему, что написано в моих статьях, он подкинул мне мысль, что я хочу свободу слова и печати для буржуазии.

Этот бесчестный прием меня возмутил больше всего. Он показал, что на честную идейную борьбу Ленин не идет».

Ленин в письме от 5 августа 1921 года признавал, что часть критики Мясникова обоснованна:

«Болезней у нас много. Такие ошибки (наши общие ошибки, все ошиблись, и СТО, и СНК, и ЦК), как с распределением топлива и продовольствия осенью и зимой 1920 года (громадные ошибки!!), еще во много раз обострили болезни нашего положения. Нужда и бедствия велики… Вы позволили себя увлечь панике и по этой наклонной плоскости докатились до того, что выходит нечто похожее на основание вами новой партии или на ваше самоубийство».

При этом глава правительства снова попытался использовать недовольство Мясникова, а значит и согласных с ним рабочих в нужном для власти направлении:

«Оживлять Советы, привлекать беспартийных, проверять беспартийными работу партийных —вот это абсолютно верно. Вот где работы тьма. Непочатый угол работы. Почему бы за это не взяться? Почему бы испугаться черной работы (злоупотребления травить через ЦКК, через партийную прессу, через «Правду»)? От неверия в черную работу, медленную, трудную, тяжелую, люди впадают в панику и ищут "легкого" выхода: "свобода печати" (для буржуазии)».

Но предлагать Мясникову работу в Центральной контрольной комиссии партии, видимо, следовало гораздо раньше. Да и вряд ли он там работал как приказывают, не возмущая спокойствие высших чинов. Но к тому моменту он уже закусил удила.

А письмо Ленина к нему, да еще отправленный ему рукописный подлинник, придавало Мясникову небывалый прежде авторитет в массах.

Он написал вождю не слишком вежливое ответное письмо, в котором говорилось:

«Когда дробите скулы мировой буржуазии, это хорошо, но вот беда: Вы замахиваетесь на буржуа, а бьете рабочего больше всего. Кто арестовывается за контрреволюцию теперь везде? Рабочие и крестьяне, это бесспорно».

Развивал Мясников в письме и свой тезис о свободе печати:

«Теперь насчет "печальных фактов". Вы не будете отрицать того, что гласность их уничтожит. Вы ведь и представить себе не можете, какие размеры принимает взяточничество и иные не совсем хорошие вещи, потому Вы и говорите, чтоб я травил через ЦКК все эти безобразия, и упрекаете меня за то, что я не писал в ЦКК. Я думаю, что гласность их очень много, больше, чем контрольные комиссии, уничтожит… Закон о свободе слова и печати нам нужен, чтобы ввести усердных не по разуму в рамки».

И точно следуя своей приверженности свободе слова, Мясников опубликовал и свои статьи, и письмо Ленина, и свой ответ ему в брошюре. Терпение руководителей ЦК, уже давно бывшее на исходе, закончилось.

«И тут раздается один выстрел за другим»

Комиссия по расследованию деятельности Мясникова, созданная по решению Организационного бюро ЦК еще 29 июля 1921 года, резко активизировала свою работу. 18 ноября 1921 года с ее подачи членам Политбюро предложили ознакомиться с брошюрой Мясникова, а его самого отправить на работу в Наркомат внешней торговли. Он в очередной раз отказался, и 1 декабря 1921 года ему уже в приказном порядке предложили начать трудиться в Главном лесном комитете. Но Мясников не сдавался, и после того, как члены Политбюро ознакомились с его письмом к соратнику, где он продолжал настаивать на своей правоте, его 8 декабря 1921 года обвинили во фракционной деятельности, запрещенной партией, и создали для разбора его ошибок комиссию высокого уровня во главе с членом президиума ЦКК А. А. Сольцем.

15 февраля 1922 года комиссия завершила свою работу. В ее решении перечислялись все грехи Мясникова и в итоге говорилось:

«Комиссия находит, что т. Мясников явно и неоднократно, нарушая партийную дисциплину, порвал совершенно с партией и использовывает (так в тексте.— "История") пребывание в партии лишь для облегчения борьбы с ней и ее решениями, пытаясь организовать в нарушение постановления Съезда особую в ней группировку».

Вывод был сам собой разумеющимся — исключение из партии. Но Политбюро, утвердив его 22 февраля 1922 года, предоставило Мясникову право через год просить о восстановлении в рядах партии. Однако он не утихомирился и продолжал организовывать уже не партийные, а рабочие собрания, на которых выступал с разоблачающими захвативших власть бюрократов речами. Так что следующего шага власти долго ждать не пришлось. В марте 1922 года Мясникова арестовали. Он утверждал, что вскоре после ареста чекисты пытались его ликвидировать:

«Очистив предварительно всю внутреннюю тюрьму ГПУ от всех заключенных, переведя их в губернскую тюрьму, они в дощатую, сколоченную из полудюймовых досок, стенку коридора пускают одну пулю за другой, три пули в мою камеру — как раз в то место, где я обычно сидел и в уровень моей головы. Но что-то подняло меня с этого места. За секунду и не больше до выстрелов я переместился, сошел с места, и тут раздается один выстрел за другим. Открыли камеру и видят меня стоящим, целым и невредимым. Растерялись и спрашивают: "Что случилось, т. Мясников?". Я отвечаю: "Ничего. Все в порядке. Только одно плохо, что стрелять не умеете"».

Его этапировали в Москву, и 14 апреля 1922 года Политбюро приняло решение о суде над ним, которое гласило:

«Предложить ГПУ обратить самое серьезное внимание на это дело; поставить его как можно более формально.

Устранить совершенно элементы фракционной борьбы, оставить только прямые обвинения в призывах к противу советским (так в тексте.— "История") действиям и пр.».

Но все сложилось иначе. Мясников объявил голодовку, и двенадцать дней спустя его выпустили на свободу. И он просто продолжил свою агитационную работу и подготовку к созданию новой партии.

1 марта 1923 года Политбюро рассмотрело доклад председателя ГПУ Ф. Э. Дзержинского о Мясникове и решило:

«Образовать комиссию в составе т. т. Дзержинского, Сольца и Томского для расследования продолжающейся деятельности Мясникова…».

25 мая 1923 года его решили выслать из СССР. Однако сделали это довольно странным образом. Его включили в состав советского представительства в Берлине, но при этом не дали никакой реальной работы и должности. Так что он просто снова делал то, что делал раньше, пользуясь поддержкой левого крыла Германской компартии и советских единомышленников, в числе которых были даже ответственные работники, помогавшие доставлять его послания в Москву.

«Будто вопрос о репрессиях против него отпал»

««В 1923 году,— писал Мясников,— широкая волна стачек. За год бастует не меньше 400–500 тыс. рабочих».

А Дзержинский 2 сентября 1923 года докладывал в ЦК РКП(б) что к развивающемуся в стране массовому стачечному и забастовочному движению причастна созданная Мясниковым организация «Рабочая группа». В докладе приводилось и сообщение вернувшегося из Берлина советника советского представительства Ю. Х. Лутовинова, в котором указывалось:

«Значительную опасность представляет "Рабочая группа". Она состоит исключительно из рабочих и руководится рабочими. Культурных сил у них почти нет. У них некому даже формулировать выдвигаемые ими положения и предложения. Это уже более или менее сложившаяся организация. Она имеет Центральное Бюро и Московское Бюро. В Центральное Бюро входят, между прочим, два беспартийных и один коммунист — недавно вступивший в РКП. Эта организация имеет ячейки на ряде заводов в Москве: "Гужоне", "Михельсоне", "Листе", "Бромлее" и др. Особенно значительная ячейка имеется на заводе "Гужон". На некоторых заводах их ячейки сильнее ячеек РКП.

"Рабочая Группа" побуждает рабочих, беспартийных рабочих, своих сторонников вступать в РКП и в соответствующих комячейках примкнуть к "Р.Г.".

Эта организация чрезвычайно законспирирована.

"Р.Г." принято решение пока открыто не выступать, а накапливать силы для грядущих выступлений.

"Рабочая Группа" использует происходящее в настоящий момент движение рабочих за повышение заработной платы, создающее благоприятную обстановку для работы группы. Лозунг повышения заработной платы принят "Р.Г.". "Рабочая Группа" предполагает в более или менее близком будущем организовать рабочую демонстрацию в духе демонстрации 9 января 1905 г.— шествие к Кремлю с петицией о нуждах и требованиях рабочих. Возможно, что эта демонстрация совпадет с 9 января 1924 года, но возможно, что она пройдет и раньше — в октябре-ноябре с. г.».

6 сентября 1923 года Политбюро согласилось с предложением Дзержинского, которое он затем изложил в письме к советскому полпреду в Берлине Н. Н. Крестинскому:

«Прошу Вас по возможности лично вызвать Мясникова к себе и объявить ему об отмене высылки и разрешении ему вернуться в пределы СССР.

Отмена высылки совершенна ввиду того, что пребывание Мясникова в Германии является нежелательным, вследствие развитой им антипартийной и антисоветской работы и установлении им контакта с левым крылом Германской компартии. Необходимость непременного возвращения Мясникова в СССР признана руководящими кругами. Просьба к Вам: принять все меры к тому, чтобы Мясников выехал немедленно обратно в Совроссию.

Из беседы с Вами у Мясникова должно сложиться впечатление, будто вопрос о репрессиях против него отпал».

«Чтобы трудно было ему бежать»

Оппозиционер с радостью вернулся к соратникам, жене и трем сыновьям. А уже 19 ноября 1923 года Дзержинский писал в ЦК:

«Считаю пребывание Мясникова на свободе сугубо опасным. Во-первых, для всех это непонятно и является доводом, что ЦК боится его или чувствует свою неправоту в отношении "Раб. Группы", ибо Мясников абсолютно не изменил своих взглядов и этого не скрывает.

Затем Мясников, вернувшись сюда и не находя того, за чем сюда приехал (переговоров и договоров с ЦК), теряет всякую почву и, будучи психически неуравновешенным, может выкинуть непоправимые вещи…

Поэтому я думаю, что Мясников должен быть арестован.

О дальнейшем необходимо решить после его ареста.

Думаю, что надо будет его выслать так, чтобы трудно было ему бежать».

И 22 ноября 1923 года Политбюро дало согласие на арест. Только вместо ссылки Мясников попал в тюрьму, где условия, по его словам, уже тогда были гораздо хуже, чем в царских тюрьмах. Его приговорили к трем годам заключения, а когда срок закончился, возник вопрос, что же делать дальше. Ему собирались дать новый тюремный срок. Но сажать вновь за то же самое старого, пусть и исключенного из партии большевика, да еще и «застрельщика» уничтожения императорской фамилии в то время считалось все же неприличным. И 3 марта 1927 года Политбюро решило:

«1) Ввиду окончания срока освободить Г. Мясникова из тюрьмы, выслав на три года в Эривань.

2) Выдать Г. Мясникову в качестве единовременного пособия 400 рублей.

3) Впредь выдавать ему пособие на общих основаниях с другими административно высланными.

4) Признать возможным поступление Г. Мясникова на службу в советские учреждения».

Но Дзержинский не зря предупреждал, что Мясникова нужно высылать так, «чтобы трудно было ему бежать».

«7 ноября 1928 года,— писал неисправимый оппозиционер,— вышедши на демонстрацию в честь годовщины Ноябрьской Революции я домой не возвратился, а вошел в один из домов, сбрил усы, бороду, волосы, одел другой костюм и с портфелем, туго набитым рукописями, сел на извозчика и поехал на вокзал… А около 12 часов ночи поезд проходил между станциями Дорожан-2 и Джульфа, и здесь на ходу я прыгнул с поезда и бегом к реке, чтобы, пользуясь прикрытием поезда и шумом, невидно и неслышно добежать до реки Аракс. Спешно раздеваюсь, привязываю на голову портфель и одежу и в Аракс. Вода жжет: холодная, ледяная. Шумит Аракс, тучи ходят. Идет небольшой снежок. По руслу дует резкий ветер. Переплыл».

Из Персии он не без труда перебрался в Турцию, но оказалось, что высланный туда Л. Д. Троцкий не хочет иметь с ним никаких политических дел. И никакие европейские страны не дают ему визу. С огромным трудом он в 1930 году добрался до Франции. Но здесь его ждал холодный прием. Белую эмиграцию чекисты через печать уведомили, что прибыл один из цареубийц.

А политиков Европы не интересовал оппозиционер, оторванный от своих сторонников в СССР.

Он пытался что-то наладить, но получалось все довольно плохо.

Мясников работал слесарем, писал, пытался вернуться в СССР, уверял советских дипломатов, а через них И. В. Сталина, что перестал воевать с властью. Но все было тщетно. Во время войны ему пришлось посидеть в немецких и французских концлагерях, откуда он, по обыкновению, бежал. А после освобождения Франции о нем вспомнили в Москве. Ему обещали, что он увидит свою семью, хотя все три его сына погибли на фронте, что получит в СССР солидную работу. Но по прибытии его арестовали у трапа самолета, и после допросов, на которых он и не мог рассказать ничего нового, судили и расстреляли.

Можно было бы сказать, что его обманули как дурака. Причем даже не талантливого, а гениального. Но то же определение можно было бы дать и многим другим его соратникам, как и значительному числу тех, кто с ними воевал в Гражданскую войну. Они все в равной степени не осознали истинность мысли, которую командование русской армии пыталось донести до умов недовольных своим положением нижних чинов в начале 1917 года:

«Требование для России республиканского строя является абсурдом… Россия создана монархией, а республика может ее только разрушить».

И были правы. Опыт доказал, что какой бы строй в России ни пытались построить, коммунистический или буржуазно-демократический, в результате все равно получается привычное самодержавие.

Евгений Жирнов