Пока Владимир Путин признавал Донбасс, корреспондент “Ъ” общался с беженцами

Пока президент России Владимир Путин проводил 21 февраля заседание Совбеза и обращался к гражданам с длинной речью, в которой обосновал необходимость признания ДНР и ЛНР, корреспондент “Ъ” Александр Черных непрерывно говорил с эвакуированными жителями ДНР. Они ожидаемо поддержали признание — хотя надеялись на присоединение. Видеооператор, молодая мать, пенсионерка, учительница и школьница рассказали «Ъ», когда и почему они перестали считать себя гражданами Украины.

В понедельник мы с коллегами решили поездить по Ростовской области — поближе к тогда еще не признанной ДНР. Пятикилометровая приграничная зона все эти дни оставалась закрытой для большинства журналистов — Центр общественных связей ФСБ игнорировал десятки обращений о работе там. Те, кто рискнул выбраться без разрешения, возвращались и рассказывали про не очень вежливых людей, которые фотографировали документы, заставляли форматировать флешки камер и отправляли обратно с предупреждением: «Еще раз тут увидим, разговаривать будем в другом месте и по-другому». Но мы решили, что в день заседания Совбеза что-то интересное может произойти именно в тех краях,— поэтому наша машина крутилась по дорогам и проселкам, не заезжая в запретку.

Журналисты слушали выступления членов Совбеза; водитель, мрачнея, разглядывал в банковском приложении тревожные красные графики акций российских компаний. Денег он вложил не так много, но с каждой минутой их становилось меньше. Наконец он не выдержал и съехал на обочину: «Кому надо, идите ссать, а я пока доллары прикуплю».

Когда все финансовые операции были завершены, мы выехали на основную дорогу и двинулись к границе. Трасса была порядком раздолбана — примерно как Тверская улица в период подготовки к майскому параду. На экране смартфона директор СВР Сергей Нарышкин затруднялся с ответом на вопрос, поддерживает он признание или присоединение республик. В этот момент водитель присвистнул: «Мужики, смотрим налево, но камеры свои даже не трогайте». В поле стояла длинная колонна военной техники — танки, БМП, грузовики, джипы… Аккуратно расставленные вдоль лесополосы, они казались коллекцией дорогих игрушек на каминной полке. Технику было прекрасно видно с дороги общего пользования — возможно, ее специально поставили так, чтобы было лучше видно.

Заседание Совбеза затягивалось, обстановка у границы оставалась мирной (с поправкой на обстоятельства), доллар рос, рубль падал. Я решил рвануть в Таганрог, поговорить с эвакуированными жителями ДНР. Полиция не разрешала журналистам заходить в пункты временного размещения, но несколько отелей приняли беженцев — а значит, можно было сидеть в лобби, пить чай и лезть к людям в душу. На входе у меня проверили пресс-карту, но запретить находиться в гостинице не смогли.

«Моя душа в России»

Владимир Путин завершил заседание Совбеза обещанием «принять решение сегодня» — но никакой интриги, честно говоря, уже не было. Видимо, поэтому атмосфера в гостинице ничем не напоминала день финального матча чемпионата мира. Не было толп у развешанных по стенам экранов, никто не мерил шагами лобби, дожидаясь обращения президента. Граждане пока еще не признанной ДНР спокойно ужинали в столовой, потом вставали в очередь на ПЦР-тест — и шли обратно в номера. Коллеги с «Дождя» (внесен в реестр СМИ-иноагентов) записывали интервью. Я тоже подошел к пожилой женщине и попросил разрешения «поговорить об итогах заседания Совбеза». При обычных обстоятельствах этот вопрос звучал бы максимально идиотски — но только не сегодня.

— Мы защищены теперь Россией, вот и все итоги. Для нас это многое значит и многого стоит. Теперь мы ждем присоединения к России, весь Донецк за это. И я думаю, что Луганск тоже.

— Вы из Донецка?

— Да, я там родилась, прожила всю жизнь, сейчас мне 68 лет. И родители мои там похоронены.

— Скажите, а до событий 2014 года вы себя кем считали? Русской или украинкой?

— О-о-о, я русская в душе,— уверенно кивает женщина.— Я русская. Я жила в Украине, да, но моя душа в России.

— А когда вы жили в советском Донецке, у вас были проблемы с украинцами?

— Да не было ничего такого, никто нас не разделял. Мы жили все одинаково, жили одной семьей. Разговаривали на русском языке, нам никто этого не запрещал. С нами разговаривали на украинском — и мы понимали друг друга. Вот моя мамка с деревни была, она только по-украински разговаривала. И мы в своей семье говорили по-украински и по-русски, нас это никак не стесняло, никак не беспокоило. Потому что мы жили спокойной жизнью, мы шли на работу, знали, что у нас будет аванс, зарплата, пенсия… А сейчас мы пенсии только благодаря вам получаем.

— А когда СССР распался, как вам жилось в независимой Украине?

— Да нормально. Нормально. Никаких не было противоречий, все шло нормально. До четырнадцатого года.

— Если честно, я сейчас не очень вас понимаю. Вот вы с украинцами были вместе в Советском Союзе…

— И жили чудесно!

— …потом в независимой Украине…

— И тоже нормально жили.

— Тогда что пошло не так? Почему все поменялось?

Женщина задумывается.

— Понимаете… подсознательно мы, наверное, все равно были ближе к России. Ну я по себе говорю, по многим своим знакомым, подружкам, соученицам. К России мы всегда были ближе, понимаете. Ну и опять же Западная Украина всегда нас считала… ну сами знаете кем. Не такими людьми, как они. Они считают, что мы совсем другого сорта.

— А в жизни это как проявлялось? Вы лично как-то сталкивались с таким отношением?

— Я — нет. Но вы знаете, это как-то в воздухе было. А началось выплескиваться в момент первого майдана, когда Ющенко (Виктор Ющенко, президент Украины в 2005–2010 годах.— «Ъ») еще был… Вот начиная с тех выборов стало четко ощущаться какое-то давление. В воздухе витало, что мы не такие, как они. Что у них должно быть больше власти. С того момента все и покатилось. Иначе, думаю, мы бы так и жили спокойненько…

— Но ведь вы жили не на Западной Украине. В чем же вы чувствовали давление?

— Да, у нас никто не конфликтовал. Ну вот мы как-то считали, что они, «бандеры» (распространенное обозначение украинских националистов, по имени Степана Бандеры, 1909–1959.— “Ъ”), с самого рождения, с самого детства настроены против нас. И это все накапливалось, накапливалось… а потом случилось то, что случилось. Я не знаю, как вам объяснить, но это просто в воздухе витало. Нет, никто не думал, что такое может случиться. Но видите как — к этому все в итоге пришло.

Женщина собирается с мыслями, а затем продолжает — уже совершенно уверенно:

— Испокон веков, мне кажется, так было: бандеры — они против нас. Потому что мы думаем не так, как они. Москали — вот как они нас называют. И вас, кстати, тоже.

— А лично вас хоть раз так называли — «москаль»? Ну — в лицо?

— Нет, никогда. Ни разу за все 68 лет мне никто так в лицо не говорил. Но я же по телевизору слышала, как они кричали в тот год: «Кто не скачет, тот москаль!» Было же это? Было.

— Думаю, вам сказали бы, что это шутка…

— Знаете, что-то мне было не смешно. Совсем не смешно. И я вам так скажу: наших, донецких, на Майдане не было. Потому что наши люди работают, а не скачут.

Я разговаривал на Майдане с человеком из Донбасса. Но не успеваю об этом рассказать — к женщине подходит седой муж и просит идти спать. Напоследок она говорит:

— На Майдане хотели за нас все решить — вот что пошло не так. Хотели, чтобы мы не разговаривали на русском языке. А мы хотели, чтобы нас никто не притеснял. Теперь, я думаю, все так и будет.

«Нас они не видели»

За столиком в углу лобби сидит мужчина лет сорока, на коленях — маленький ребенок. Тот что-то лепечет на своем языке — еще не русском и не украинском. Я спрашиваю его отца («Очень приятно, Игорь») про итоги Совбеза.

— Наше мнение однозначное, мы этого решения ждем восемь лет. Потому что мы восемь лет живем в аду. Психологическом, прежде всего. В 2017 году мы тикали из-под обстрелов, когда моя жена была беременная вот этим человеком,— он гладит по голове ребенка.— Мы жили в Донецке на Путиловке, а тут в шахту имени Засядько попадание было. Стекла повылетали, ну все понятно, пора тикать. У нас на этот случай был собран «тревожный чемоданчик» — вы, наверное, не знаете, мы так называем сумку с документами, медикаментами, нижним бельем…

Я знаю, что такое «тревожный чемоданчик». Потому что жители украинских городов в последние недели часто выкладывали в соцсетях фотографии своих «тревожных чемоданчиков» — которые они собирали на случай российского вторжения. А многие жители российских городов писали в комментариях, как им стыдно. Я не писал, но мне тоже было стыдно. И стыдно сейчас, когда я слушаю Игоря — потому что я никогда не задумывался, а есть ли «тревожные чемоданчики» у жителей Донецка.

— …Вот так мы в четыре часа утра, в полной темноте, бежали с беременной женой несколько кварталов до ближайшей остановки транспорта. Потому что в наш район транспорт не доезжал. Когда сын вырастет, расскажу ему — не поверит.

Я задаю Игорю тот же вопрос — кем он себя ощущал до войны, русским или украинцем. Он отвечает уверенно:

— До четырнадцатого года я чувствовал себя украинцем. Украинцем русского происхождения. И это нормально: поживите вы, допустим, в Польше хотя бы годик — и вы привыкнете к их быту, будет слушать их музыку, поймете их юмор, полюбите их блюда — и поневоле почувствуете себя уже немного поляком. Так и тут. Живя в Украине, ты чувствуешь себя украинцем. Потому что тут сало, тут борщ, тут цибуля, песни украинские — и ты чувствуешь себя украинцем. Но с русскими корнями. Мы думаем по-русски, у нас юмор русский — и это тоже нормально и не должно никого напрягать.

Украинский язык я понимал. И если бы у меня тогда ребенок был, я бы его отдал на украинский как дополнительный. Мы в этом государстве живем, знать его язык необходимо. Но заставлять,— он выделяет голосом,— заставлять нас переходить на украинский — ну это просто против моей воли. Ну как я могу заставить себя думать украинским языком?

— Но до 2014 года вы сталкивались с каким-то пренебрежением из-за языка, из-за русских корней?

— Я слышал от знакомых, что за Донбассом такое бывает. Например, в магазине тебя могут не обслужить, если ты на русском говоришь. Но я с таким ни разу не сталкивался. А ведь я в 2003–2006 годах объездил всю Украину. Я тогда работал видеооператором, сколько мы в командировки ездили: Днепропетровск, Киев, Одесса — ох, я бы с таким удовольствием погулял опять по Одессе. Ездили в мелкие города на Западной Украине — и все с нами нормально разговаривали по-русски. Может, только в селах были старички, которые с нами по-украински разговаривали. Ну и нормально — мы же тоже украинский язык знаем. А так — ну на всех уровнях с нами разговаривали на русском языке.

— Тогда что пошло не так? Почему в итоге вы и ваши соседи покинули Украину?

— Погодите, мы не покидали Украину! — волнуется Игорь.— Я так думаю, что это Украина покинула нас.

— А что для вас стало точкой невозврата?

— Знаете, у меня не было такой четкой точки. Просто все стало накапливаться… Сначала Майдан, с которым я лично был не согласен. Потом стало возмущать полное несоответствие того, что говорят на украинских каналах,— и того, что у нас тут реально творится. Твердят, что у нас тут не местные, а российская армия. А на самом деле в апреле 2014 года никакой российской армии тут не было.

Мне тогда коллеги звонят, говорят: приехало китайское телевидение, им нужен оператор из местных. Мы съездили в Славянск, откуда у нас все началось, и я своими глазами увидел блокпосты с нашей стороны — и с украинской. Вот как тогда выглядел наш блокпост? Мешки с песком, покрышки и куча бутылок с горючей смесью. Рядом люди с палками, и на весь блокпост — ну, может, одно охотничье ружье. А через пару километров — их территория. У меня там волосы дыбом встали, я столько страха натерпелся. Они стоят все в полной амуниции, в «сферах», рядом в лесополосе закамуфлированы танки. Ты идешь и думаешь: как так можно против людей с палками. А потом думаешь: а ведь это все и против тебя тоже. И тут я осознал, что назад дороги уже, кажется, нет. Когда твое государство против тебя посылает армию, ты уже не воспринимаешь его своим государством.

— Потом китайцы поехали на гору Карачун, и мы там шли просто по ковру из гильз. Местные стоят с трясущимися руками, говорят, что подъехали военные на БТР, начали их прогонять. Люди врассыпную — и тут начали стрелять по ногам. Вот так нам там рассказывали.

К нам подходит пожилая женщина. Она молча садится на соседний стул и слушает рассказ Игоря. Ее лицо — застывшая маска.

— Мы шли к мосту перед подъемом на гору, и тут я увидел… тело. Для меня это была первая жертва войны. Может это вообще была первая жертва этой войны, я не знаю. Труп мужчины с пулевыми ранениями через весь торс. Я человек неподготовленный, это был ужас. Я его снимаю, понятно, свет автоматически ищу получше… А сам думаю — наверное, его жена даже не знает еще, что он мертв.

— Вы себя в тот момент чувствовали еще гражданином Украины?

Долгая пауза.

— Честно говоря, я сейчас затрудняюсь… Я столько времени себя не чувствую гражданином Украины, что уже не могу вспомнить. Но потом я смотрел на украинских военных только как на людей из чужого государства.

Знаете, я в своей прошлой жизни любил смотреть парады. Ты видишь — идут пограничники, у них вот такая парадная форма. Идут десантники — другая форма. Все красиво, спокойно. А потом ты приезжаешь на блокпост ВСУ — и там люди совсем в другой форме. В черных «сферах», лица закрытые… У меня не было ощущения, что они здесь меня защищают.

— Знаете, я был на Майдане. Помню, что люди говорили про ОМОН, про «Беркут». Что у них жуткая агрессивная форма, черные доспехи, и это уже не воспринимается как силы правопорядка. Для них это были пришельцы, чужаки, враги. И на недавних протестах в Минске мне люди говорили то же самое. Получается, что ваши, скажем так, политические противники испытывали на Майдане по отношению к «Беркуту» те же эмоции, что и вы к украинской армии. Что вы об этом думаете?

— Вы знаете… я не привык мыслить вот так. Я не умею, наверное, так анализировать. Кое в чем я профессионал, но не в политике, не в военных действиях. Я обычный человек, хоть творческая личность. Для меня главное — чтобы был мир. И если начинается какой-то конфликт, я не сразу могу понять, кто прав, кто виноват, извините.

— Это как раз совершенно нормально, по-моему.

— Когда я до войны как оператор снимал политиков, пресс-конференции, я честно пытался их слушать, понять, свое какое-то отношение нащупать. Но я всегда терял нить в их словах. Отвлекаюсь на настройки камеры, звука — и теряю суть. Так и тут — я вам не могу сказать за психологию, извините.

Я могу только так сказать — ты общаешься с другом много лет, вроде бы знаешь его. А тут он вдруг приходит к тебе в костюме… ну я не знаю, в костюме шамана с бубном. И начинает что-то тебе рассказывать. Ты сидишь, и думаешь — это вроде все еще мой друг, но уже совсем другой человек. И просто перестаешь с ним дружить, потому что у вас нет ничего общего. Наверное, тут то же самое. И они чувствуют то же самое к нам. Они в своем мире жили-жили, тут вдруг конфликт — и они видят нас совсем другими. Мы же тоже в их глазах в кого-то переоделись, мы тоже для них другие, сепары…

— А вы бы могли взглянуть на себя глазами украинцев? Глазами людей, которые все эти восемь лет считают вас сепаратистами и предателями?

— Наверное, нет. У меня не настолько развита фантазия. Живя здесь, видя все, что у нас тут происходит… Я не могу представить, как в Киеве это могут видеть по-другому.

— Что вы имеете в виду? Чего они не видят?

Женщина внезапно произносит: «Нас они не видят».

Игорь продолжает:

— Вы только не обижайтесь, но чтобы понять, что у нас тут происходило все эти годы, надо было находиться изнутри. Надо жить, как мы — научиться определять «плюсы» и «минусы». Знаете, что это такое? А мы знаем: «плюсы» — это к нам (летят снаряды.— “Ъ”), «минусы» — это ответка от нас. И вот ты сидишь за ужином, дети уроки делают, — а тут за окном громыхает. Но вы все спокойны, потому что знаете — это ничего, это не страшно. А вот когда начинает посуда греметь и рамы вылетают — тут вы всей семей падаете на пол, что бы вы в тот момент ни делали. Потому что это «плюс».

У меня жена лежала в больнице, с ней в палате лежала девушка с ребенком четырехлетним — и он не разговаривал. Это оказалась психологическая травма. Она рассказывала: «Мы в очередной раз от обстрелов убежали в подвал, тут прилетело совсем рядом, загромыхало так, что ребенок испугался и просто перестал говорить».

А вот теперь представим, что я сейчас в Киеве или во Львове, где бомбы не падают. Сижу за компьютером и узнаю, что на Донбассе происходит вот такое. Что моя армия обстреливает обычных людей, таких же, как я. Я тогда сказал бы: ну елки-палки, ну нахрена так делать? Там же люди живут, там же школы, там же детские сады. Зачем так стрелять? Нельзя по-другому, что ли, договориться?

— У вас были знакомые, друзья, которые выбрали сторону Украины в этом конфликте?

— Был один товарищ — ну мы в одной группе играли, общались постольку-поскольку. Когда все это началось у нас, он на их сторону встал. Мы перестали общаться, конечно. Потом вдруг прислал мне на день рождения картинку: «З днем нарождення» и приписал «Слава Украине». Я ему ответил, без хамства, и прикрепил картинку с пучком укропа. Он прочитал — и я его заблокировал везде. Почему он так выбрал, я не знаю.

— Он уехал?

— Конечно, уехал. Он бы у нас жить не смог…

Меня подмывает спросить «А почему?» — но это было бы слишком жестоко.

— Я его не обвиняю,— продолжает Игорь.— Как обвинять человека за политические убеждения? Но только и меня не надо тогда за мое мнение обвинять. У тебя вот такое мнение? Ну бери и поезжай к своим единомышленникам.

— Так ведь и вам могут сказать: «Езжай в Россию».

— Но почему? Донецк — это мой дом. Зачем мне отсюда уезжать? Просто не трогайте нас.

Напоследок я не выдерживаю и спрашиваю:

— Вы сказали, что в апреле 2014 года российских войск не было… Напрашивается вопрос — а потом?

— А что «потом»? Потом китайцы поехали дальше. Я нашел себе другую работу и уже не вникал, какая там армия. Я больше из Донецка не уезжал; все пацаны военные, которых я знал, были наши, местные. У меня самого на машине российский флажок, и не у меня одного — это же не значит, что мы приехавшие россияне. Просто я Россию люблю. Просто мы русские.

— В начале разговора вы сказали, что до 2014 года чувствовали себя украинцем с российскими корнями…

— С русскими.

— Да, а вот теперь вы закончили фразой: «Мы русские». Вы можете вспомнить, когда у вас произошел такой перелом? Когда вы стали говорить: «Я русский»?

Игорь пожимает плечами:

— Да не было такого момента. Это просто накапливалось — и я стал себя так ощущать.

«А мы продолжаем верить в светлое будущее»

Мы прощаемся с Игорем, и он уходит. Людей в лобби заметно меньше, но и я придирчив — хочу соблюсти гендерный баланс. Наконец из лифта выходит молодая женщина с ребенком. Дарья смущается, но соглашается коротко поговорить — «только не фотографируйте, я в таком простом виде сейчас…»

— Восьмой год пошел, можно нас и признать наконец-то. (Смущенно смеется.) Ну, потому что очень устали мы так жить. Все время живешь на чемоданах, все время эти взрывы… Ну просто не знаешь, как детей рожать, как их потом растить в этих всех ситуациях. А для меня это самое важное. Поэтому мы ждем, что нас признают, как-то ситуацию урегулируют и присоединят. Не нравится состояние подвешенности, неопределенности… Мы не знаем даже, в каком государстве мы живем. И ждем, что нас как-то определят.

— Как вы считаете, почему все так получилось?

— Я считаю, что во всем виноват Майдан, и люди, которые вышли туда. И то, что произошло… я считаю, это из-за Майдана.

— Я был на Майдане и помню, как там стояли люди 20–25 лет — вам тогда было столько же. Они были очень воодушевлены, говорили на русском языке про свободу, про европейский путь. Почему вам, их ровеснице из другой части страны, это тогда не нравилось?

— Для меня ненормальным прежде всего было поведение этих людей — они кричали про «скакать», надевали кастрюли на голову… Ну это просто маразм — я и тогда так думала, и сейчас.

А их «европейскому пути» я изначально не доверяла. Мне казалось, что мы им и не нужны особо. Да и чего там есть такого, чего нет у нас? В общем, мне это все не было близко.

— Когда вы были гражданкой Украины, вы себя считали русской или украинкой?

— Да как-то я не разделяла… Мама русская, папа украинец, как себя тут определить? Кого из них больше люблю? Я обоих люблю. Считала себя украинкой, наверное, потому что жила в Украине. Но и Россия мне всегда нравилась. Поэтому 50 на 50.

— А сейчас?

— Сейчас уже больше русской. Потому что я не принимаю их взгляды, мне не нравится то, что там происходит. Понятно, что и там нормальные люди есть. Просто… ну у нас у каждого своя точка зрения, своя история. Не надо их за это винить. Но тогда и меня за мою историю винить не надо.

— А у вас были знакомые, которые в итоге выбрали Украину и уехали туда?

— Да, многие уехали. Кто-то действительно хотел жить в Украине. А кто-то был уверен, что Россия нас все равно никогда не заберет,— и выбрал определенность. Они боялись неопределенности, а мы продолжали верить в светлое будущее. (Смеется.) И продолжаем верить.

— Но вы же знаете, думаю, что в России тоже много проблем. А теперь будет еще больше. И светлое будущее может так и не наступить.

— Хотя бы войны нет — это уже очень хорошо. Вы просто этого не понимаете, поэтому вы нас не понимаете. Определенность — это так здорово! Когда нет взрывов, когда не надо жить на чемоданах. У меня ребенок маленький, и я не хочу, чтобы он жил среди взрывов. Вот чего я боюсь — что мой ребенок будет расти в войну.

«Вы зря все сводите к русским и украинцам»

Анна Николаевна подзывает меня сама. Она сидит в кресле как на троне, с идеально прямой спиной. Сразу сообщает, что ей «за 60», она учительница, директор школы. И начинает разговор как урок в советской школе — хорошие, правильные слова. Совершенно оторванные от реальности:

— Разум должен восторжествовать. Наша цель — это мир и только мир. Любым путем. Пусть через признание, через присоединение. Это должно принести нам мир. А Америка не принесет им мира… Наши дети это тоже понимают, у нас в республике очень хорошие ребята. У нас проходят уроки мужества, классные часы, дети с удовольствием охраняют памятники героям Великой Отечественной войны… Они готовы встать на защиту Родины…

Приходится поднять руку — и только так удается задать первый вопрос:

— Во времена СССР вы себя считали русской?

— Ну конечно. У меня папа белорус, мама украинка — а я кто? Я русская. И в паспорте у меня так было написано. И дети у меня, и внуки родились в Украине — но они русские.

— А после распада СССР вы чувствовали себя гражданкой Украины?

— Вы знаете, у меня не только русский менталитет, у меня еще учительский менталитет. Как у каждого, кто много лет проработал в школе. И я вам как учитель хочу сказать — вы зря все сводите к русским и украинцам. У нас в Донецкой области всегда было много других народов: греки, цыгане, казахи, грузины, евреи, поляки… И мы всех учили. И они все оставались греками, цыганами и поляками. Никому это не мешало. Например, у нас в школе был театральный кружок на польском языке. А спектакли они всем показывали. Сначала выходят, рассказывают содержание — а потом уже на польском играют. Мы все с удовольствием смотрели, ребята очень старались. Не в национальности тут причина.

— А в чем?

— А вот послушайте историю. Уже после Советского Союза я несколько раз была на курсах повышения квалификации в самом городе Киеве. Туда приезжали учителя разных возрастов, из разных регионов Украины — и нас собирали в один класс, как в школе. И если с нами разговаривает Западная Украина, мы переходили с ними на украинский язык. Мы хорошо знали украинский литературный язык, а у них он был не такой чистый, более разговорный. Иногда даже хотелось поправить. (Смеется.) Так вот, они никогда с нами не переходили на русский. Честно это? Нечестно. Был такой случай, когда они пошли в администрацию и пожаловались, что преподаватель читал лекции не на украинском.

— Может быть, они не понимали лекции на русском?

— Ну мы-то на украинском их понимали? Тут нечестно получается.

Или вот был урок о том, как преподавать детям Пушкина. И они, западенщина, нам с большим удовольствием рассказывали, как талантливо у них преподают детям Пушкина в переводе на украинский…

— Если честно, не очень понимаю вашего возмущения. У них же школа на украинском преподает предметы…

— Мы тогда протестовали и говорили: всю жизнь признаком образованного человека было чтение в оригинале. Шекспира же хочется читать в оригинале, правильно? А почему Пушкина не надо? Ну какой смысл переводить Пушкина на украинский, если это близкие между собой языки? А они зачитывали нам «У Лукоморья дуб зеленый» на украинском и убеждали, что это тоже красиво. А мы отвечали — так у вас перевод неточный, Пушкин здесь не то хотел сказать. И вот как сейчас помню тот урок, как мы читали друг другу Пушкина — на русском и украинском…

— Вы знаете, я это представляю сейчас как очень красивую картину. Отрывок из фильма. Казалось бы, ну что может быть дальше от войны? Как это перешло в войну?

— Вот и мне это сейчас удивительно…

Анна Николаевна задумывается.

— Мне кажется, они так сильно хотели попасть в Европу, что не думали про других. Они нас совками называют, понимаете, да? Они все такие продви-и-инутые. Они — перспективные. А мы тут все застряли в прошлом, так они думают. Хотя наши, донецкие дети были ничем не хуже. И на международных школьных олимпиадах точно так же защищали честь Украины. Они думали, что пойдут в Европу — и для них сразу откроется рай, просто так, за бесплатно. Они хотели легкой жизни.

— А это разве плохо?

— Понимаете, мы народ трудолюбивый. Мы и детей так учим — всего надо добиваться трудом. Почему надо ждать манны от кого-то? Почему надеяться, что тебе все преподнесут на блюдечке?

— Мне кажется, люди на Майдане вряд ли ожидали, что им в Европе все достанется легко и сразу. И тоже учили детей хорошему.

— Ну это чисто мое личное субъективное мнение. Может, я ошибаюсь. Может, я не так глубоко вникала. Да и вообще я ни разу в своей жизни не бывала на Западной Украине.

— Как так?

— Вот так. Да и они нас не знают. Знаете, было время, когда Украина присылала к нам в Донецкую республику… то есть тогда еще в Донецкую область наблюдателей на выборы. И почему-то всегда к нам присылали именно с Западной Украины. Когда эти молодые ребята и девушки приходили к нам на участки — они просто шарахались от нас. Они тут всего боялись, они нас боялись. И когда мы спрашивали: «Ну чего вы боитесь?!» — они говорили: «Ну как же, у вас тут тако-о-ое…»

Мы приглашали их к себе в гости — заночевать, пообщаться — но они боялись. Уходили в гостиницу. Это было очень обидно. Но надо отдать должное — часть соглашались идти жить к людям, вот это я приветствую. Мы разговаривали, высказывали свое мнение, но никому его не навязывали. Ну да, у них Бандера в чести, но вроде бы ни мы им не мешали, ни они нам. Каждый был со своим менталитетом в одной стране, никто не был выше. Поэтому я не могу понять — ну как они за столько лет не поняли, что мы просто другие? И нас нужно принять, а не переделывать. Нравится вам Бандера — ну не тащите его к нам. Зачем вы лезете в чужой монастырь со своим уставом? Не любят у нас Бандеру, и в Киеве его тоже никогда не любили, все это знают. А 9 Мая зачем заменили на 8-е? Никто до Майдана этого не хотел. Да, страна менялась, книги менялись, история менялась в чем-то — с этим можно согласиться. Но так, чтобы взять и под корень убивать историю — зачем это?

И я вам еще немного скажу — уже не как учитель, а как человек, который прожил много лет и в трех совсем разных государствах. Мне кажется, вообще не надо глубоко копаться в истории. Кто там кого завоевывал, кто кому принадлежал… Полезешь в это — и сразу начнется разлад между людьми.

— Извините, но я вижу противоречие в ваших словах. Вы говорите про Бандеру — но ведь в Западной Украине свой «устав». У них история борьбы против советской власти тоже важна — и так сложилось, что для них Бандера герой.

— Да, это так.

— У них предков сажали, расстреливали. Вы упрекаете, что к вам приходят с чужим уставом — а они точно так же могут сказать, что им много десятилетий советская власть навязывала чужой устав.

— Но мы после распада Союза никогда не ходили к ним со своим уставом. Мы никогда не хотели приехать к ним и сломать памятники, касающиеся их истории. Я даже и сейчас такого не представляю. А они всегда хотели навязать свою точку зрения. Они ломают наши памятники. И вот взять даже эту войну. Мы не собирались идти к ним и доказывать, что мы правы, а они нет. Мы остались у себя на территории.

— Звучали ведь предложения идти на Киев…

— Кто-то в запале, может, и говорил. А народу это не надо. Мы не говорили им, что мы лучше. Мы хотели, чтобы нас здесь оставили в покое. И даже сейчас я не хочу сводить счеты со всеми украинцами. Я по телевизору украинскому видела — такая же как я женщина, в летах, с палочкой, кричит: «Я возьму ружье и пойду их стрелять!» Ну кого стрелять? Нас? Меня?

Поэтому позиция моя, что это к нам пришли чужие с оружием. Мы их не звали.

— Украинцы говорят практически то же самое: «Мы не начинали войну, это к нам приходят на нашу землю враги, это мы защищаемся от них».

— Погодите, но это ведь мы находимся на нашей земле. Мы здесь родились, выросли. У них в Киеве своя земля, а наша — тут. Мне кажется, те, кто так говорит — они слышат и видят только себя. В этом главная проблема, а не в языке и не в нации. Когда они в Киеве устраивали Майдан, они даже не задумывались — а как к этом отнесутся в Донецке? Они вообще не думали про нас. Они хотели попасть в свой европейский рай, а мы им помешали, видите ли. Ну и что, пустили вас в рай? Стоите теперь с протянутой рукой, выпрашиваете у Европы и Америки бесплатное оружие. Я не понимаю, как можно ходить и просить у Америки оружие, чтобы с нами воевать?

— Я думаю, украинец сказал бы: «А как можно просить помощи у России, чтобы воевать с нами?»

— Да, они держатся такого мнения… Но только не забывайте: это они первые вышли на Майдан, чтобы принадлежать Европе. А не мы первые потребовали принадлежать России. А теперь Украина по телевизору говорит, что мы тут большие предатели. Ну просто гнев в этот момент понимается. И хочется сказать обычным жителям Центральной Украины — ну не верьте, когда про нас такое говорят. Приедьте, поживите у нас и посмотрите — как нас бросила Украина и как нам помогает Россия. И тогда задумаетесь, кто еще предатель. У меня только благодаря россиянам есть возможность платить за газ, за свет. У меня пенсия есть. А Украина нам блокаду устроила. Если в семье у вас есть непослушный ребенок, то вы что — будете пятерых кормить, а шестой пусть с голоду помирает? Кто так со своей кровью поступает?

К нам подходит белобрысая девочка и строго говорит: «Бабушка, мы тебя потеряли».

— Сейчас пойду, сейчас… Вы знаете, у нас возле дома детская площадка. И года три назад был такой случай. Снова обстрелы вдалеке, мы пугаемся, а внучка спокойно так говорит: «Скоро дождик будет, гром гремит». И вот вы представляете, дети на площадке играют, а тут «Грады» где-то рядом. Ну что за власть это допускает… Как я к этой власти должна относиться, если у нас сколько мирного населения убило.

— Украинцы вам скажут: «А у нас дети без отцов растут, потому что ваши, донецкие, у них отцов убили».

Этим я задеваю старую учительницу за живое. Она напрягается и отвечает совсем другим тоном:

— А зачем их отец сюда пришел с оружием? Я так и скажу — зачем твой папа пришел сюда стрелять? Я не приходила к вам в Киев с оружием. Вам наша земля нужна? Так на ней работать надо, в шахту лезть надо. Это не так просто, как вы в Европе хотите. Идите туда клубнику собирать, а к нам не надо.

А потом она всхлипывает и начинает тереть глаза:

— Гибнут люди с обеих сторон… Конечно, мне жалко их всех. Наверное, в чем-то виноваты все. Но самое главное — мы не пошли никуда воевать. Это вы к нам пришли. Вы говорите «это наша земля» — нет, это не так. Ваша земля — под Киевом, ваша земля — под Львовом. Вот там ваша земля. Но вам ее мало — и вы пришли с оружием на нашу землю. Мы жили вместе с вами на территории Украины, но вы не захотели принимать нас такими. Вы говорите только про землю — но вы не видите тех, кто на ней живет.

«Хочется, чтобы люди не страдали»

Внучка уводит бабушку, я достаю телефон, он задыхается от пропущенных push-уведомлений: «Владимир Путин начал обращение». В баре отеля журналисты разных СМИ смотрят на экран. В лобби — никого, только одна девушка листает сторис Instagram.

— Я из Донецка, мне 17 лет. И до войны было самое прекрасное время в моей жизни. Конечно, я была ребенком, ничего особенно не понимала, забот у меня не было — но мне казалось, что вокруг меня все счастливы.

— Вы себя считали украинкой?

— Да, конечно. Нам с детства так говорили — мы живем в Донецке, это Украина. Значит, мы украинки — а кто еще.

— А на каком языке вы говорили?

— На русском — потому что родители говорили на русском. А так у нас большинство соседей говорили на украинском языке. В школе мы тоже разговаривали на украинском — и с учителями, и с подружками. Украинский язык очень подробно изучали, и никаких проблем не было. Мне это не мешало, было даже интересно. Ну и это казалось логичным: я живу в Украине, я украинка, у меня есть свой, родной, украинский язык. Кто хочет, говорит на русском, кто хочет — на украинском. Никто за это никого не презирал.

— Как вы думаете, что пошло не так?

— Я думаю, все из-за Крыма. Когда Крым стал Россией, то Украине это, конечно, не понравилось. А потом начали делить нас. Ну потому что у нас уголь, все дела. Наверное, Киеву этого не хватало — или с российской стороны хотели побольше. Так и началось то, что началось.

В любом случае, для меня Донецк останется Донецком, неважно, будет он Украине или России принадлежать. Это мой город, я его буду воспринимать именно так.

Мы с вами сейчас разговариваем в России, здесь в гостинице прекрасные условия, для меня это что-то такое нереальное. Но домой хочется намного больше. Хочется, чтобы это все закончилось, забылось как страшный сон. Хочется, чтобы там, дома, жизнь стала намного лучше. Чтобы люди не страдали.

— До войны вы себя считали украинкой. А сейчас вы себя кем ощущаете?

— Сейчас? Никем. Я точно не чувствую больше связи с Украиной, потому что Украина по отношению к нам совершила предательство. Ну это чисто мое мнение. Поэтому, наверное, мы так хотим, чтобы Россия нас признала. Хотим, чтобы мы хоть кем-то считались.

— А почему вы говорите про предательство?

— Потому что убивать своих — предательство. Может, я не знаю точно всего, что произошло. Потому что мнений много, теорий много, это понятно. Я насчет политики особо не задумываюсь, мне как-то не особо интересно. Но очень обидно, очень страшно, что Украина так с нами поступила. Для меня это предательство.

— Поясните подробнее про «убивать своих»…

— Мы считали себя украинцами. И они украинцы тоже. И то, что произошло,— ну это как если бы мать бросила своего ребенка. Нас просто считайте что выкинули. И к тому же еще убивают. Я не знаю, как еще это объяснить.

— Я читаю украинцев в соцсетях — и они считают вас предателями. Сепаратистами, которые вместе с Россией воюют с армией своего законного государства.

— Я думаю, мы бы предпочли жить себе спокойной мирной жизнью. Но к нам пришли с войной, начали эти обстрелы — и как это не считать предательством? Неужели нельзя было решить проблему другим путем, без войны? Я так понимаю, что им в принципе было неинтересно, что мы тут думаем. Если территория по закону вроде как их, то неважно, что думают те люди, которые там живут. Так и получается, что земля им наша нужна, а народ наш — не нужен. Наверное, они считают, что мы плохие, раз Россия нам больше по душе, чем Украина. Но это понятно же, почему так. Потому что Россия нам ничего плохого не сделала, Россия нам помогает. И многодетным семьям, и тем, у кого отцы погибли… А Украина нас добивает по большей части.

— Украинцы бы сказали на это: «Ну как же вам Россия ничего плохого не сделала, если именно она заварила эту войну».

— Даже если так, вы посмотрите — когда сейчас опять идут военные действия, мы не в Украине, а в России находимся. Нам здесь помогают, у нас прекрасные условия, нас кормят и обеспечивают.

— Украинцы сказали бы: «Так приезжайте в Украину».

— Ну как вы себе представляете: они по нам стреляют — и мы к ним же должны спасаться ехать?

А вообще-то я ездила. В 2014 году мама отправила нас с бабушкой переждать войну в Днепропетровск. Год мы там пробыли — и многие люди там на нас очень косо смотрели. Особенно в школе — это были постоянные издевательства. Я была в третьем классе — у меня портфель отнимали, швыряли его по всему классу и кричали: «Ты с Донецка, что ты тут делаешь, убирайся обратно». И я не могла понять тогда, почему такая жестокость. И сейчас не понимаю. Камнями кидали, обзывали… Постоянные оскорбления на тему того, что я приезжая, что я оттуда. «Тебе тут не место, убирайся к своим» — это было очень тяжело для меня.

Было всего две девочки, Ева и Уля, которые ко мне хорошо относились. Они со мной играли, дружили, мы друг другу дарили подарки… ну только с ними я становилась обычным ребенком. Вот только Еве мама пыталась запретить со мной общаться. Даже такое было, да. А вот когда я пошла в гости к Уле, ее родители меня очень хорошо приняли. Да и соседи у нас очень хорошие были, какие-то вкусняшки давали, даже вещами помогали. Потому что в тот момент мы многого себе позволить не могли. Но все равно мне было очень тяжело этот год. Не было ощущения, что это мои люди, что я тут своя. Что меня считают своей.

Потом, год спустя, мама решила, что можно вернуться в Донецк. Тут снова все знакомые, друзья, никаких обзывательств. И больше я в Украину никогда не ездила.

— А у вас есть сейчас в соцсетях какие-то друзья из Украины?

— Нет, никого. Есть из России, из Казахстана, но не из Украины.

— Кем вы себя видите дальше?

— Мне хотелось бы сейчас просто выучиться. Я хочу стать психологом. Хочу посетить Казахстан — мне кажется, что там очень красиво, очень хорошие люди. Хочу увидеть Санкт-Петербург. Ну а потом строить свою жизнь.

— А в Украину вы хотите когда-нибудь съездить?

— Нет. Я не вижу в этом никакого смысла. Зачем туда ехать, если меня там не будут считать за человека.

— Чего вы сейчас ждете для Донецка?

— Для меня самое главное — чтобы военные действия прекратились. Пусть мы даже останемся ДНР. Просто хочется, чтобы люди Донецка не страдали. Даже если я кого-то не знаю, они все равно моя большая семья. Я хочу, чтобы Донецк восстановили, чтобы он развивался. Это город, в котором я выросла, и я не хочу, чтобы его дальше разрушали. Если уж так пошло, пусть лучше Донецк принадлежит России. Ну честно. Я думаю, у нас так будет больше возможностей. И жить нам так будет лучше.

***

Ночью дорога от Таганрога до центра Ростова занимает на такси чуть больше часа. Где-то на середине пути заканчивается обращение Владимира Путина. Водитель постоянно переключает радиостанции — ищет новости. Наконец попадает на включение из города, который стал в эту ночь центром внимания всего мира.

— Дмитрий, вы сейчас в Донецке, ну как там?! — захлебывается восторгом ведущий.— Люди вышли на улицы праздновать? Что они говорят?!

— Люди не вышли на улицы,— сухо отвечает корреспондент.— Потому что в Донецке сейчас комендантский час.

Таксист выключает радио; мы едем в тишине и темноте. А навстречу нам движется к границе только что признанной Донецкой народной республики бесконечная колонна армейских грузовиков.

Некоторые биографические детали собеседников “Ъ” изменены без искажения смысла

Александр Черных, Таганрог—Ростов-на-Дону