Спектакль новосибирского театра «Старый дом» на «Золотой маске»

На «Золотой маске» показали спектакль новосибирского «Старого дома», поставленный режиссером Елизаветой Бондарь по сценарию фильма Ларса фон Триера и Патрика Элсворта. Спектакль претендует на премию в пяти номинациях. Рассказывает Алла Шендерова.

«Танцующую в темноте», вышедшую год назад, можно считать первой частью дилогии, вторую часть которой — «Пятую печать» по фильму Золтана Фабри — Елизавета Бондарь выпустила недавно в московском ТЮЗе (подробнее в “Ъ” от 23 марта).

Два спектакля объединяет не только то, что они поставлены по известным киносценариям. В интерпретации Бондарь оба становятся сумрачной одой маленькому человеку, решившему противостоять среде и в итоге совершающему свой тихий подвиг. Вероятно, это и есть тема, которую раз за разом все точнее формулирует в своих спектаклях постановщица, в последние пару сезонов оказавшаяся среди лучших режиссеров нового поколения.

Бондарь хорошо чувствует форму, и свои спектакли оформляет сама, помещая персонажей в «коробочку», откуда им не дано выбраться. Актеры у нее — марионетки (или сверхмарионетки) в том смысле, как понимали это Метерлинк, Крэг и Мейерхольд. В «Пятой печати» герои существуют в утлом кабачке, белые стены которого оплетены черными зловещими трубами. Действие «Танцующей в темноте» происходит в небольшом ангаре, который становится то заводским цехом, где работает героиня, то трейлером, где она живет со своим сыном-подростком, то плохо освещенными подмостками, на которых репетирует главную роль в мюзикле.

Ангар буквально давит персонажам плечи: в спектакле и в помине нет света и воздуха из фильма фон Триера, что окутывают и как будто приподнимают над землей героиню Бьорк в тех кадрах, когда ей удается помечтать или всласть порепетировать в фабричном театре.

В версии Бондарь, как и у фон Триера, Сельма Жескова — эмигрантка из Чехословакии, но на сцене у нее появилось отчество Ивановна. Странное имя не только подчеркивает нелепость героини, но делает заметнее существовавшее в фильме противостояние капитализма и мечты о равенстве.

Музыки в спектакле нет — слышны лишь обрывки песен, которые разучивает в наушниках Сельма, готовясь играть в самодеятельном мюзикле. В фильмах ее чешского детдомовского детства чечетку танцевал Олдржих Новый — повторяя «Пока, прощай, ауфвидерзейн, адье», Сельма пытается повторить его танец.

Сельма Веры Сергеевой (актриса номинирована за эту роль на «Маску») немолода, аутична и, судя по пластике, почти слепа. И только голос — ясный, звонкий, чем-то действительно напоминающий необычный голос Бьорк,— как будто проясняет мрак ангара. Все остальные персонажи тоже нелепы и скупы на движения, но такого голоса у них нет. Люди-марионетки движутся по простой траектории, у них смешные жесты, ясные характеры и очевидные цели (актеры мастерски рисуют персонажей двумя штрихами, как в мрачном комиксе) — видимо, так воспринимает их слепнущая Сельма.

В чем-то она явно видит больше, чем зрячие. И этим близка героине другого фильма фон Триера — Бесс Макнилл из «Рассекая волны» с ее божественными откровениями и истовым самопожертвованием. Похоже, Сельма с самого начала знает, что ей не сыграть роль в мюзикле и не выжить в мире, где главное — деньги, а ее всегда будут подозревать из-за «коммунистического» прошлого. Так же как знает еще до рождения сына, что ему передастся ее слепота.

Жертва, объявленная преступницей, Сельма проходит тот же путь, что и мученики, перед которыми Ангел снимает Пятую печать. Она не мечется, пытаясь выжить, она догадалась: жизнь в этом мрачном «ангаре» устроена так, что отнять сына у темноты можно, только обменяв его на себя. Принеся себя в жертву чудовищу, имя которого капитализм, а цена — две тысячи пятьдесят шесть долларов десять центов.

В последних кадрах фильма фон Триера Сельма успевает увидеть сына, сжимающего в руках больше не нужные ему очки: ему сделали-таки операцию, из-за которой мать жертвует жизнью, отказываясь от платного адвоката. Но Бондарь не любит светлых финалов. В конце ее спектакля нелепый парень в коротких штанах повторяет то, что делала его мать в начале: надев наушники, пытается петь «Пока, прощай, ауфвидерзейн, адье». У него скрипучий подростковый голос, но различить, носит ли он все еще очки, невозможно, потому что на сцене очень темно. После того как Сельма смолкла, света стало меньше.