Социальное алиби для гиньоля в фильме «Оторви и выбрось»

Завтра в прокат выходит фильм Кирилла Соколова «Оторви и выбрось», как кажется ее авторам, комедия о кровожадных русских бабах. Попытка скрестить ежа и ужа, то есть условную «Маленькую Веру» с условными «Бешеными псами», напомнила Михаилу Трофименкову о завете капитана Врунгеля: «Как вы яхту назовете, так она и поплывет».

Мудрый Ярослав Гашек советовал начинающим литераторам: «Ни в коем случае не называйте ваш роман "Дрянь". Не то читатели будут друг друга спрашивать: "А вы эту дрянь читали?"» Тут ни убавить ни прибавить. На вопрос, что нового снял Кирилл Соколов, нашумевший избыточно и бессмысленно кровавым фильмом «Папа, сдохни» (2018), можно только махнуть рукой и ответить: «А, оторви и выбрось».

Это не единственный грубый каламбур, на который фильм провоцирует зрителя. Только-только понимаешь, что цветовую гамму, в которой он выдержан, не определить иначе, как «вырви глаз», как на экране действительно вырывают глаз одному из главных героев. Гопница Оля (Виктория Короткова) вонзает осколок стекла в глаз распустившему руки менту-сожителю Олегу (Александр Яценко) — брызги его крови живописно инкрустируют ее потасканное лицо.

В принципе в эстетике «кровища по бородище», которой Соколов присягнул еще в своем полнометражном дебюте, ничего плохого нет: ну, эстетика такая. Плохо то, что «Оторви и выбрось» своего рода чудовище Франкенштейна, конформистская компиляция двух взаимоисключающих подходов к реальности.

Первое, что слышится с экрана,— «Дерьмо, задница, говно!». Брань вылетает из уст десятилетней девочки, хромоножки и босоножки, сироты при живой матери. Мать тем временем изощренно, физически и психологически, истязают в колонии, где она отбывает четырехлетний срок за тот самый выколотый глаз. Возвращение в родную деревню завершается поножовщиной Ольги с ее матерью Верой Павловной (Анна Михалкова), не желающей отдавать внучку Машеньку (Соня Кругова) пропащей зэчке, у которой «промежность вместо мозгов».

В общем, первые десять минут настраивают на классическую чернуху, ориентированную еще на перестроечные образцы, но изрядно заматеревшую со времен невинных «Маленькой Веры» или «Аварии, дочери мента». На кино о страшной стране России, где в двери не стучатся, а молотят кулаками, где истерическое насилие заменяет и объяснения в любви, и объяснения в ненависти, где пьют, испражняются на ковры и размазывают по харям кровавую юшку. Где, как гласит любимая некоторыми пошлость, половина страны сидит, а половина охраняет.

За те же десять минут Соколов обрушивает на зрителя водопад вроде бы актуальных тем, которым, логично было бы предположить, фильм и будет посвящен. Это и пытки в колониях, и быт наследственных каст тюремщиков, и семейное насилие, и аборты, и безнадега провинции. А потом как-то вдруг догадываешься, что это и не чернуха вовсе, а, страшно сказать, комедия, пусть и черная. Это осознание приходит извращенным образом, от обратного, когда говоришь себе: ну, не может же быть, чтобы Михалкова и Яценко с пиратской повязкой на глазу играли это всерьез. Или: ну, не может же быть, чтобы десятилетний ангелочек всерьез говорил маме, что ножевая рана на ее плече напоминает «кровоточащую вагину».

Успокойтесь, не всерьез, не всерьез. Фильм слетает с чернушных рельс — или почти слетает, возвращаясь на них в эпизодах из жизни садистки-надзирательницы (Ольга Лапшина),— как слетает с шоссе в кювет автомобиль ДПС. Преследуемые адской парочкой — Верой Павловной и Олегом — мать с дочерью ломятся сквозь овраги и буераки к призрачной свободе. Машенька берет «гайца» в заложники, Оля плющит о ствол дерева гадюку. И все без исключения участники погони получают по полдюжине колото-резаных, дюжине черепно-мозговых и две дюжины огнестрелов, что никоим образом не сказывается на их психофизике. И, если бы в финале не оказывалось, что все они — исключительно хорошие люди, мечтающие лишь о том, чтобы их любили, то единственным ответом на вопрос «почему вы все такие упыри», обращенный героиней к менту, было бы: «А вы-то почему?»

Проще ответить на вопрос, почему Соколов не Тарантино и никогда им не станет. Тарантино для его кровавой живописи не требовалось трусливое социальное алиби, к которому прибегает Соколов, претендуя на социальное измерение своего гиньоля. Но, в конце концов, не каждому дано быть Тарантино. Недаром же самый первый, короткометражный фильм Соколова провидчески назывался «Бывает и хуже».