Как Елена Васильева умудряется быть врачом, ученым и женой доктора Хауса

Главный кардиолог Москвы Елена Васильева рассказала корреспонденту «Ъ-Науки» о том, может ли ученый лечить больных, о тайном общении клеток, и о том, как рецепт плова связан с клиническими рекомендациями.

Поговорить с Еленой Юрьевной Васильевой — занятие не для слабонервных. Каждые пять минут у нее звонит телефон: пациенты, коллеги, аспиранты, снова пациенты. Мы бежим мимо главного корпуса Больницы им. Давыдовского, расположенного в старинной усадьбе, мимо огромного кардиологического корпуса к северному флигелю, где находится лаборатория атеротромбоза. Жизнь ученого и жизнь профессионального врача, кардиолога — это фактически две параллельные биографии. Как именно их удалось соединить в одной жизни, мы узнаем у Елены Васильевой.

— Я с самого начала совмещала науку и медицину, потому что мне это было очень интересно,— говорит профессор Елена Васильева.— Помню, как в 1987 году к нам в отделение поступил родственник нашего профессора — пациент с инфарктом. У него снова и снова повторялись жизнеугрожающие аритмии, переходящие в реанимации. Улучшения не было, и тогда зять пациента, выдающийся математик, работавший в Гарварде, попросил профессора Бернарда Лауна — знаменитого кардиолога, изобретателя дефибриллятора — заочно подключиться к лечению. В итоге профессор звонил в больницу каждый день, и я по простому городскому телефону обсуждала с ним лечение нашего пациента. В какой-то момент анализ крови больного показал ноль тромбоцитов. Так как тема свертывания крови была мне знакома по научной работе, я решила поставить несколько экспериментов, чтобы понять, почему же в крови ноль тромбоцитов. Для этого взяла свою кровь, выделила из нее взвесь тромбоцитов, а потом капнула туда каплю плазмы больного: все мои тромбоциты мгновенно склеились. Стало понятно, что в плазме содержится некое вещество, которое вызывает склеивание тромбоцитов.

— К тому времени были лекарства, которые могли помочь?

— Нет, и тогда мы с Сергеем Грачевым (сейчас профессор в нашей клинике) решили поменять всю плазму. Больной все это время находился фактически без сознания, а после замены плазмы аритмии прекратились, больной открыл глаза и спросил: «Какие изменения за это время произошли в Политбюро?» Все решили, что у него энцефалопатия (повреждение головного мозга.— «Ъ-Наука»). Но потом пришла жена и сказала, что он очень погружен в политику и для него это как раз нормально. Кстати, потом он прожил еще 15 лет. После того случая Лаун написал мне письмо и пригласил к себе в клинику.

О пользе яда

Сочетание реальной фундаментальной науки с лечением больных и сегодня встречается не так часто. Это называют модным словосочетанием «трансляционная медицина», которая предполагает тесную связь между научной лабораторией и врачебной практикой.

— По сути, это то, что мы делаем уже почти сорок лет. Дело в том, что я всю жизнь занималась свертыванием крови,— говорит Елена Юрьевна.— Начала я студенткой МГМСУ, где работаю и сегодня. Тогда мы проводили исследования адгезивности (от лат. adhaesio — «прилипание») тромбоцитов с замечательным ученым, учеником моего отца Леонидом Марголисом (сейчас — профессор Института национального здоровья (NIH) США). Мы сделали первую совместную работу об образовании тромбов, предположив, что клетки эндотелия могут менять адгезивность к тромбоцитам. Тогда появились данные, что такие процессы происходят при атеросклерозе. Мы показали, что адгезивность тромбоцитов зависит от того, в каком состоянии находятся липидные пленки: тромбоциты хорошо прикреплялись к твердокристаллическим пленкам и очень плохо к жидкокристаллическим. Помню, что мы спросили одного американца, который работал у отца в лаборатории: «Слушай, Боб, а куда отправляют хорошие статьи? Что считается хорошим журналом?» Он сказал: «Да вот хороший журнал Cell, его студенты любят». Мы тогда понятия не имели, насколько это крутое издание, и поэтому не сильно удивились, когда статью приняли с первого раза. После этого я думала, где можно совместить два моих основных интереса: гематологию и кардиологию?

Тогда я познакомилась с Лией Давыдовной Гриншпун, совершенно выдающимся ученым и врачом. Она научила меня важному качеству: бороться за пациента даже тогда, когда для этого нет формальных оснований. Например, будучи студенткой, я видела, что можно прооперировать человека и убрать метастаз, который мешает работе органа, а затем продолжить химиотерапию. В 80-е годы это было еще совершенно не принято. Вместе с ней мы размышляли, чем же мне заняться, и поняли, что правильный ответ — свертывание крови.

В то время в Москве было несколько достойных людей, которые занимались этой проблемой, но был еще один гений — в Барнауле. Речь шла о Зиновии Соломоновиче Баркагане. Это был удивительный человек, который создал на Алтае одну из лучших лабораторий по исследованию свертывания крови. Попутно он стал герпетологом (специалистом по змеям): реактивы были очень дорогие, а существенная часть исследований в этой области базируется на ядах змей. К нему в клинику посылали пациентов со сложными заболеваниями со всего мира. Тогда он написал пионерские работы про противосвертывающий фактор антитромбин III и впервые в России описал семьи с наследственным дефицитом этого белка.

— Вы отправились на Алтай?

— Лия Давыдовна организовала нам встречу в Москве, на которой я сказала, что хочу заниматься антитромбином III при инфаркте. На что Зиновий Соломонович ответил: «Это ерунда, ничего интересного там нет. Нужно заниматься тромбоцитами».

Надо сказать, что тогда было совершенно не очевидно, что нужно заниматься тромбоцитами. Еще сорок лет назад он высказал гениальную догадку, которая сегодня полностью подтвердилась: что в сосудах разного размера решающую роль играют разные изменения гемостаза. В крупных сосудах — плазменный гемостаз, а в мелких, коими являются коронарные артерии,— тромбоцитарный.

Тогда, например, еще никто не понимал, что при мерцательной аритмии в полостях сердца образуются тромбы, которые могут давать ишемические инсульты, и что такие тромбы лечатся антикоагулянтами, подавляющими плазменный гемостаз. А тромбы в коронарных артериях, вызывающие инфаркты, эффективно лечить веществами, которые препятствуют склеиванию тромбоцитов, например аспирином. Тогда его еще, кстати, не назначали стандартно при инфаркте миокарда, потому что только-только начали появляться первые работы об его эффективности.

— С чем была связана ваша первая работа в этом направлении?

— Я начала изучать изменение формы тромбоцитов при инфаркте миокарда и довольно быстро увидела, что во время инфаркта у людей тромбоциты приобретают форму «ежиков», в то время как в обычном состоянии это гладкие диски. Диссертация была почти готова, когда вдруг различия в форме стали исчезать. И в конце концов все выровнялось: никаких различий я больше не видела. Полгода ушло на то, чтобы понять, в чем дело. Оказалось, проблема была в пробирках: первое время я набирала кровь в высокие пробирки, и до того, как попасть в фиксатор, тромбоциты сталкивались со стенками и в этот момент меняли свою форму. А потом я перешла на короткие пробирки, и тромбоциты форму не меняли. Эта история меня научила тому, как важны всякие детали.

На основании этого мы разработали тест вместе с профессором Баркаганом, который позволял определить особенности активности тромбоцитов. Вообще, так получилось, что мне всю жизнь везло на гениев.

В начале всего

Лаборатория атеротромбоза МГМСУ на базе 23-й городской больницы им. Давыдовского открылась больше десяти лет назад — ученые выиграли мегагрант правительства РФ по фундаментальной медицине. Сегодня здесь изучают роль иммунных и вирусных механизмов в развитии атеросклероза, а также занимаются разработкой новых подходов к предотвращению этих патологических процессов. Но на самом деле работой в этом направлении Елена Юрьевна занималась очень давно — параллельно с медицинской практикой. Еще в первые годы работы в больнице она обратила внимание, что есть несколько разных вариантов течения атеросклероза. У некоторых пациентов даже при низком уровне холестерина крови на фоне воспаления могли появляться серьезные осложнения этого процесса. И, наоборот при наследственной семейной гиперлипидемии бляшки и клиника стенокардии могли развиваться годами. Особая форма атеросклероза иногда возникала у молодых пациентов после пересадки почки, у которых не было никаких исходных нарушений липидного обмена.

Более подробно роль воспалительных процессов в развитии атеросклероза удалось изучить после начала сотрудничества Васильевой и Шпектора с Леонидом Марголисом и лабораторией Института национального здоровья США в 2010 году. К этому времени уже было хорошо известно, что, например, у больных с ВИЧ тоже наблюдается повышенное образование бляшек, даже если они находятся в состоянии ремиссии.

— Мы предположили, что важную роль в развитии атеросклероза могут играть герпес-вирусы, особенно цитомегаловирус. В наших работах впервые было показано, что цитомегаловирусы в атеросклеротических бляшках коррелируют с активацией лимфоцитов в них, а при инфаркте миокарда вирусы могут выходить в кровоток и повреждать функционирование клеток эндотелия.

— А над чем работают в лаборатории сейчас? Что сейчас самое интересное?

— У нас несколько направлений. Самое последнее — изменение липидного обмена при воспалении. Занимаясь изучением ковида, мы заметили, что есть общее в поражении легких при ковиде, бактериальных пневмониях и даже воспалении в атеросклеротических бляшках.

— Ковид вообще во многом продвинул науку в самых разных областях. Чем вы занимались?

— В начале пандемии мы опубликовали работу, где первыми показали, что тяжесть заболевания напрямую связана с первоначальной вирусной нагрузкой: чем больше вирусов изначально попадало в носоглотку, тем хуже был прогноз. Совместно с лабораторий Марголиса в NIH мы разработали особую трехмерную клеточную модель легких в культуре, которая, как мы полагаем, позволит испытывать действие самых разных противовоспалительных препаратов, в том числе против ковида. Несколько лет назад мы сделали в культуре такую трехмерную модель атеросклеротической бляшки и испытываем на ней препараты против атеросклероза. Дело в том, что обычно клеточная культура — это всего лишь слой одного типа клеток. На ней невозможно изучить, как клетки взаимодействуют с другими типами, всегда окружающими их в реальности. На такой трехмерной модели лимфоузлов лаборатории Марголиса были получены очень важные результаты по механизмам ВИЧ-инфекции.

Недавно мы закончили масштабное проспективное исследование на 6 тыс. пациентах: изучали клеточный и антительный иммунный ответ, причем отдельно значение каждого фактора. В частности, мы показали, что клеточный ответ редко имеет самостоятельное значение, прежде всего работая у людей со сниженным антительным ответом. Эта работа проводилась по инициативе правительства Москвы совместно с шестью федеральными центрами.

Например, команда Елены Васильевой еще в 2020 году опубликовала работу о необоснованности применения гидроксихлорохина при ковиде, столь популярного на первых порах пандемии.

— Еще вы изучаете везикулы, с помощью которых общаются клетки. Профессор Марголис называет их «самым главным, что сегодня вообще есть в биологии».

— Да, это невероятно интересное, актуальное и красивое направление в науке. Везикулы — крошечные пузырьки, которые выделяют разные клетки, чтобы общаться друг с другом. По сути, это посылки с четким адресатом, в отличие от, скажем, выбросов цитокинов, которые просто поступают в плазму. Особенно много везикул выделяется тромбоцитами. Нередко эти везикулы присоединяются к моноцитам и циркулируют в крови в виде агрегатов, провоцируя иммунотромбозы, что мы опять наблюдается у больных ковидом. Одно из интересных исследований связано с метастазированием при опухоли: возможно, что именно везикулы готовят для него почву. Мы только начинаем этим заниматься.

Дочка Васильева

— Елена Юрьевна, вы довольно рано стали успешным ученым, и, насколько я знаю, в 90-х у вас было приглашение в Гарвард — заниматься любимой научной работой в одной из лучших с точки зрения организации науки стран. Почему вы не уехали тогда?

— Уехать — было самым естественным и, наверное, правильным в той ситуации. Остаться — было романтическим поступком.

— А почему вы не пошли в частную медицину?

— Туда меня никогда не тянуло, во-первых, потому, что деньги для меня никогда не были критерием успеха. Так было заведено у нас в семье: если ты заработаешь миллион долларов, то это, конечно, хорошо, но совсем не престижно. А вот если напечатал статью в хорошем журнале, например в Nature,— то это настоящий успех. Во-вторых, в России в частной медицине невозможно заниматься наукой, а мне было принципиально важно не потерять академическую атмосферу, которая окружала меня с самого детства.

Елена Васильевна родилась в Москве, детство провела в самом центре, в Замоскворечье. Мама — Элина Наумовна — всю жизнь проработала физиологом, ставила сложнейшие опыты, занимаясь механизмом пищеварения.

— Сейчас ей 95 лет, она по-прежнему очень активна, и недавно мы вместе издали книжку про отца. Мама всегда была приверженцем строгой эстетики, она перфекционист, я до нее никак не дотягиваю, много халтурю. У мамы были прекрасные родители: дедушка был инженером, бабушка педиатром. Бабушка проработала врачом до 87 лет и читала медицинские книги не меньше двух часов в день. Она мне всегда строго говорила: «Ты должна не меньше часа ежедневно читать по больным и час просто общие вопросы медицины!»

Со стороны отца род начинался от знаменитого «кондитерского короля» Алексея Ивановича Абрикосова. К этому роду относится большое количество знаменитых ученых, врачей и других представителей московской интеллигенции. Со стороны отца бабушка и дедушка работали психиатрами у профессора Ганнушкина. В доме Васильевых главными домашними животными были живые клетки. На окнах в банках росли инфузории, которых можно было рассматривать в микроскоп. Клетки были главными героями в невероятных по красоте фильмах, которые профессор Васильев снимал через микроскоп — это было совсем новое направление. На экране клетки шевелились, ползали, делились и общались между собой. Профессор Васильев стал основателем научной школы по изучению цитоскелета нормальных и опухолевых клеток. В 1957 году в виде большого исключения и из уважения к таланту молодого специалиста академик Блохин отправил его на полгода на стажировку в онкологический институт Честер-Бетти в Лондоне, а затем — в Национальный институт рака в Бетесде (США). Это стало важными событиями в жизни Юрия Марковича, которые навсегда сделали его человеком мира. Он был уверен, что без свободы и общения никакой науки мирового уровня сделать нельзя. Однако после первых поездок отца не выпускали больше 15 лет за границу, потому что он отказался писать отдельный отчет для Первого отдела.

— Как вас воспитывали дома?

— Родители мне так много дали, что это дало запас прочности на всю жизнь. С пяти лет меня учили английскому, танцам, живописи, я ходила в кружок Пушкинского музея, который до сих пор мне как родной дом. В доме всегда звучала классическая музыка. Благодаря родителям я познакомилась с Сидуром, Войновичем, Вейсбергом, Биргером и семьей Гельштейна. Гдаль Гельштейн стал моим первым учителем в медицине.

Очень важную роль играла для меня Надежда Мандельштам. С детства я очень любила стихи Мандельштама и восхищалась Надеждой Яковлевной. Помню, что мне ужасно хотелось быть похожей на нее, и поэтому я искала среди одноклассников мальчиков, которые пишут стихи. Я приносила Надежде Яковлевне эти записи, и она вполне серьезно их читала, а потом говорила, что стихи неплохие, но страдать за них не стоит. Но самым важным для меня человеком в жизни из друзей родителей стал Израиль Гельфанд, великий математик.

Потом, неблагодарная, я стала очень трудным подростком. Чтобы увлечь меня занятиями биологией для поступления в институт, мой бедный отец взялся готовить заодно мою подружку. Он вставал в воскресенье утром, к 11 часам надевал рубашку, брюки и туфли, чтобы начать занятие. А я могла выйти и сказать: «Папочка, я пошла, у меня другие дела». Он не ругался, но расстраивался ужасно и оставался заниматься с подругой. Во время одного нашего разговора я вдруг ему сказала: «Папочка, не волнуйся, я такая же, как ты». И вдруг он абсолютно успокоился. Правда, это не помешало мне прогулять целый год школы.

— Как это произошло?

— В седьмом классе я поступила в знаменитую Московскую вторую математическую школу. В августе перед началом учебного года мы возвращались после фильма «Фантомас» вместе с родителями и Гельфандом, когда я объявила об этой новости. Но вместо того, чтобы меня похвалить, Гельфанд сказал: «Какая скука, перейди хотя бы сразу в восьмой класс». Так и получилось. В итоге я, учитывая возраст и мою рафинированную семью, все время чувствовала себя в классе маленькой, незнающей жизни. Поэтому в 14 лет мучительно научилась курить, затем просила одноклассников научить меня выпивать, беспощадно прогуливала уроки, домой приходила поздно. В конце четверти у меня было пять с плюсом по высшей математике, кол по химии и два по черчению.

Другой эпизод, который тоже говорит о воспитании, относится к более позднему времени. В институте я решила, что нужно идти в гематологию, потому что тогда это была самая развитая область. Естественно, я хотела делать свою карьеру независимо от родителей. Я пошла в гематологический кружок, где работу лучшего студента представляли самому Андрею Ивановичу Воробьеву. И целый год упорно работала, чтобы добиться этого. И вот мы идем на прием к Воробьеву, открываем дверь, и Андрей Иванович громко говорит: «Баа! Смотрите, это же дочка Юры Васильева!» Все было испорчено, я пришла домой ужасно сердитая и высказала отцу, что потратила чуть ли не целый год, чтобы что-то сделать самой, и снова я «дочка Васильева». Отец посмотрел на меня и говорит: «Слушай, ты не переживай. Есть известный способ, проверенный еще в 37-м году: ты можешь публично отказаться от меня через газету». Надо сказать, что это подействовало.

1994

Основной профиль больницы им. Давыдовского — кардиология. Не так давно это была типовая больничная постройка начала 70-х годов, похожая на лежащую пачку сахара-рафинада с окошками. В 2020-м ее отреставрировали, укрыв фасад стеклянными панелями, на которые были нанесены увеличенные изображения архитектурного декора основного здания. Такое решение по просьбе Елены Юрьевны придумал выдающийся архитектор Сергей Чобан и подарил его больнице. Спешащих пациентов встречают причудливые архитектурные изыски — консоли с лиственным орнаментом, львы, дельфины и изумленные маскароны — лепные фигуры в виде человеческих лиц-масок.

Елена Васильева и Александр Шпектор (муж Елены Юрьевны, выдающийся кардиолог, член-корреспондент РАН, сейчас руководит Университетской клиникой кардиологии, МГМСУ и больницей Давыдовского) пришли в Яузскую больницу в 1994 году вместе с пятью ординаторами. У них была задача: сделать так, чтобы лечение кардиологических больных соответствовало лучшим мировым стандартам. К тому времени больница представляла собой печальное зрелище: со стен кусками отваливалась штукатурка, на этаже работал один туалет, больные лежали в коридорах, а над ними кружили мухи. Из аппаратуры — один работающий кардиограф. Но даже у него оказались перепутаны провода, так что на протяжении долгого времени врачи удивлялись странной картине инфарктов. Одно из первых нововведений, которое пришло с командой Шпектора, лечить по guidelines. Для этого как минимум всем врачам нужно было знать английский язык, а по максимуму — создать современную команду.

— Мы долго препирались с медсестрами, доказывая, что улыбаться — это часть их работы. В итоге из-за нашей реформы довольно быстро ушли пара десятков человек, так что вечерами я рыдала в подушку. Очень помог мой отец — Юрий Маркович, который сказал, что ушли те, кто не смог бы работать так, как заведено во всем мире, что придут новые и станут настоящей командой. Так и получилось.

Плов и guidelines

Рандомизированные исследования — главный столп доказательной медицины. Это одно из тех явлений, которое перевернуло представление о медицине в 70–80-е годы прошлого века.

— Например, в кардиологии на протяжении многих лет экстрасистолию лечили всеми известными блокаторами натриевых каналов,— говорит Елена Юрьевна.— Затем решили провести исследование и посмотреть, как они влияют на больных с ишемической болезнью сердца. И оказалось, что в группе, которую не лечили, смертей было примерно в три раза меньше, чем среди тех, кого лечили. Это был абсолютный шок и переворот сознания.

Поэтому сегодня лечение стандартных больных проводится на основании клинических рекомендаций, которые, в свою очередь, основываются на больших так называемых рандомизированных исследованиях, которые максимально исключают субъективную оценку результатов.

Guidelines поделены на три части: в первую попадает то, что врач должен при этом диагнозе сделать обязательно. В третью то, что делать ни в коем случае нельзя. А вот пункт два остается на усмотрение врача, и именно здесь может проявиться его класс. Это, конечно, самое интересное, это возможность для творчества, которого в современной медицине, конечно, остается все меньше и меньше. Когда мы ввели строгое исполнение guidelines в нашей больнице, смертность от инфарктов миокарда вскоре снизилась в три раза.

— В массовом сознании все ровно наоборот: хороший врач должен быть гениальным провидцем, детективом типа доктора Хауса.

— В моей жизни было несколько таких докторов Хаусов. Один из них — мой муж, Александр Шпектор, но первым был мой учитель профессор Долгоплоск. Когда я его увидела, то поняла, что передо мной еще один гений, похожий на Гельфанда. Они были похожи свободой ставить нестандартные вопросы, приверженностью жесткой логике, поиском правильных, часто непривычных, решений. Я впервые увидела врача, который был так похож на математика. И, собственно, тогда решила стать кардиологом.

— В чем была его гениальность?

— Он начинал блестящим диагностом, заложившим основу кардиографии. Например, Наум Александрович описал много электрокардиографических признаков инфаркта миокарда примерно за 20 лет до американцев, но напечатал это в журнале «Клиническая медицина», который никто не читал и уж тем более не переводил на английский. Но его карьера драматически оборвалась на «деле врачей».

Когда мы встретились, он был мало кому известным заведующим отделения в обычной больнице и всегда был немножко сердит на весь мир. Помню свою первую встречу, как он стоял посреди коридора — маленький, странный и всеми недовольный. Я не хотела к нему идти, да и он, видимо, не жаждал меня видеть. Он коротко бросил: «Ну пошли» — его уже ждали на обход в реанимацию. Наум Александрович подошел к уже умирающему больному, положил руку на грудину и сказал: «Разрыв межжелудочковой перегородки в двух сантиметрах от верхушки». И пошел дальше. При этом никакой аппаратуры у него не было. Затем патологоанатомы подтвердили его диагноз, и все стали спрашивать: «Наум Александрович, как вы угадали?» Он говорит: «Статистику надо знать, в 75% случаев рвется именно там». То есть он рукой почувствовал движение крови — при разрыве она идет через относительно небольшое отверстие в межжелудочковой перегородке и дает своеобразное журчание, а место разрыва он предположил статистически. Он любил нам повторять, что «редкие болезни бывают редко, а частые — часто». Он был строго логичен, терпеть не мог интуицию и все это врачебное шаманство. Мог напустить магии для пациентов, но самым замечательным были потом как раз сеансы ее разоблачения для своих.

— Медицинская статистика, по сути, предшествовала современным международным рекомендациям.

— Да, и врачу очень важно понимать, как к ним относиться. Потому что поначалу мы воспринимали guidelines как «Отче наш». Но потом мы с Александром проработали несколько лет в комитетах и рабочих группах европейского общества кардиологов. Было полезно увидеть работу изнутри, все споры и сомнения, в которых рождаются рекомендации. Так ты понимаешь, что можешь нарушить, а что нет.

— То есть нарушить все-таки можно?

— В связи с этим у меня есть философская история. С молодости я неплохо готовила. Однажды на полях какого-то конгресса в Узбекистане напросилась посмотреть, как готовит плов самый лучший повар. Там я увидела, что вопреки всем рецептам он без конца поднимает крышку и что-то там мешает. Я не выдержала и сказала: «Простите, это же нельзя делать». «Нельзя,— согласился он,— но для тех, кто понимает, можно». Мне кажется, что это про guidelines. Ты можешь нарушить, но должен обосновать, почему в этом случае ты сделал именно так.

Мифы

— Вообще образ советского врача из 80-х до сих пор не вызывает у меня больших симпатий. Тогда врачи считали, что могут брать на себя функции чуть ли не священника, решать все за больного, определять, что они будут ему говорить, а что нет, так что права пациента вообще не шли в расчет.

— А как же лучшая в мире советская медицина?

— Это во многом миф. В начале ХХ века вплоть, может быть, до 50-х годов у нас оставался шлейф российской дореволюционной медицины, которая была выстроена по принципу хорошей немецкой классической школы и мало отставала от Запада. Отчасти это происходило потому, что информационная закрытость наступила не сразу, отчасти потому, что на самом деле не было особо значимых методов лечения. Необыкновенные прорывы советской медицины чаще всего были связаны с именами отдельных гениев.

Затем в СССР в какой-то момент значительно повысили зарплаты на кафедрах. Врач, например, мог получать 100 рублей, а профессор 500. Естественно, очень быстро на эти места начали устраиваться врачи, которые были членами партии. Конечно, не всегда и не везде, но уровень образования стал падать. Нам с Александром повезло: мы оба начали работать на кафедре под руководством профессора Виктора Николаевича Орлова, который совсем не был партийным, выписывал тогда (!) American J Cardiology и максимально пытался видеть мировой уровень.

— И когда мы стали отставать принципиально?

— Когда появились новые технологии и рандомизированные исследования, которые в СССР не стали руководством к действию.

С появлением новых технологий образ симпатичного врача-одиночки из русской литературы, земского доктора, интеллигента, который гениально прозревает диагнозы отошел на второй план. Сегодня помимо принципиальной открытости мировой науки в медицине важнейшее место занимает команда. Так, прежде всего благодаря организации правильной логистики процесса удалось в три раза снизить летальность в Москве от острого инфаркта миокарда. Или возьмем, например, острый ишемический инсульт, когда тромб попадает в сосуды головного мозга и нужно его срочно удалить. При вовремя проведенной экстракции тромба симптоматика может уйти иногда за несколько часов, и это производит сильнейшее впечатление. Чтобы провести такую процедуру, нужна слаженная работа команды: врачей скорой помощи, специалистов по лучевой диагностике, рентгенэндоваскулярных хирургов, неврологов, кардиологов и так далее. Когда у нас появились новейшие технологии, стало понятно, насколько важно, чтобы пациент попадал к нам на стол в первые часы. Тогда была создана специальная рабочая группа из главных специалистов под руководством Александра Шпектора.

В Москве наладили работу сначала инфарктной, а теперь и инсультной сети. Когда они начинали, многие говорили, что в Москве никогда не получится сделать так, как в Европе, а в итоге получилось. Конечно, это все случилось далеко не в один момент.

Сегодня, надо сказать, что медицина в Москве продолжает развиваться, причем не только в кардиологии. В частности, большие возможности дают новые цифровые технологии, в том числе Big Data.

В последние три года работает общая информационная база по больным, благодаря которой можно быстро понять состояние того или иного вопроса в городе. Например, выявить всех больных, которые перенесли инфаркт и которым еще не назначена адекватная терапия. Сейчас мы начинаем новую программу по подбору адекватной терапии больным с сердечной недостаточностью. Это одни из самых тяжелых больных в кардиологии.

Эстетика единицы

Тут нужно сказать несколько слов о самой больнице им. Давыдовского, потому что помимо науки и медицины здесь присутствует совсем, казалось бы, неочевидная составляющая — искусство. Само здание усадьбы XVIII века, отданное высокотехнологичной клинике, остается невероятно красивым памятником архитектуры. Но и внутри все корпуса больницы наполнены настоящими произведениями искусства: скульптурами и картинами. Достаточно сказать, что Пушкинский музей разрабатывает для хирургического отделения электронный гид. Внутри изогнутые лестницы волнами поднимаются вверх и подводят к витражному изображению святого Иеронима, который вынимает занозу из лапы меланхоличного льва. Витраж сделал художник Максим Кантор, чьи работы находятся в Ватикане, в здании МИДа в Берлине, парижском соборе Сент-Мерри, брюссельском Кафедральном соборе, в Оксфорде, в Третьяковке, Пушкинском музее и много где еще.

— Я действительно считаю, что пространство обладает лечебным эффектом,— говорит Елена Васильева.— В больнице не должно быть уютной домашней обстановкой, как раньше делали в ЦКБ, потому что это расслабляет. Как не нужно здесь делать что-то нарочито позитивное — это раздражает человека, которому плохо. Но настоящее искусство действует по-другому: оно действительно отрывает человека от его сосредоточенности на болезни и тем самым облегчает страдания. Поэтому я тщательно отбираю скульптуры и картины. Могу сказать, что лечебное действие витража Максима Кантора действительно ощутимо, пациенты уже прозвали его «наш Айболит».

— Вы можете проследить, откуда у вас эта тяга к прекрасному? Ведь есть сотни больниц, где о такой стороне не задумываются, по крайней мере пока.

— Самый первый урок эстетики, видимо, мне преподал Израиль Моисеевич Гельфанд. Вообще, Гельфанд очень любил заниматься с детьми. Звучит грубо, но он «вцеплялся» в ребенка, в каждом видел потенциального гения, невероятно много вкладывал и давал понять, что ты можешь все. Думаю, кому-то это могло навредить, потому что он задавал такую высокую планку, которую человек иногда не мог взять всю жизнь и постоянно чувствовал, что что-то недоделывает. В какой-то степени я продолжаю ему что-то доказывать и сейчас. Это диалог, который никогда не кончается.

Как-то мы поехали вместе к нам на дачу, и Гельфанд попросил меня показать ему свои тетрадки, где был полный ужас с чистописанием, как и у любого первоклассника. Тогда он говорит моим родителям: «Идите, гуляйте. Мы с Леной останемся и будем писать цифры». И, действительно, строчку за строчкой мы писали идеальные единицы, двойки, тройки. Он говорил: «Ты ничего никогда не сделаешь, если твои цифры будут некрасивые». И еще он часто любил говорить, что математика — это работа прежде всего руками. Когда пишешь, начинаешь понимать, что происходит с цифрами. Я думаю, это были мои самые первые уроки эстетики, которые оказались важны на всю жизнь.

— Как же вы потом с таким почерком пошли в медицину?

— Я в целом безумно неаккуратный человек, но при этом в записях у меня никогда бардака нет. Все цифры и назначения должны быть хорошо прописаны. Это абсолютно эстетическая история. Но вообще в медицинский я поступила из-за упрямства, потому что все ждали, что я буду математиком.

— А чем занимаются ваши дочери? Получилось ли передать им любовь к науке и медицине? Удается ли вам проводить время с семьей?

— У меня замечательная семья. С мужем мы неразлучны уже 30 лет: вместе и дома, и на работе. Старшая дочка, Надя, закончила психфак МГУ, сейчас она блестящий психотерапевт, ректор Института гештальт-терапии. У нее два прекрасных сына. Младшая дочка, Аня, окончила мехмат МГУ, поступила в аспирантуру в Оксфорд по направлению «нейробиология». Она ведет очень интересную научную работу по изучению механизмов памяти. Моя сестра Галя и ее муж тоже закончили медицинские институты и давно работают в США. О родителях мы уже говорили. Может быть, это неочевидно при моей загруженности, но именно семья для меня самое главное в жизни.

Наше путешествие заканчивается в северном флигеле усадьбы Баташева, где проходят врачебные собрания. Раньше оно соединялось с основным зданием крытой галерей, но мы переходим по улице. Внутри флигеля — сохранившаяся винтовая лестница, система сводчатых перекрытий, печь, полукруглое, как долька дыни, эркерное окно. Здесь так красиво, что хочется переодеться во что-нибудь бальное.

— Елена Юрьевна, вы успеваете делать очень многое, а чего вы делать не успеваете?

— Во время пандемии у меня совсем не остается времени лениться, даже читать — только выходные. Вообще, больше всего я люблю лениться — просто поваляться и почитать. Гельфанд говорил, что он свои самые крутые открытия сделал из-за лени: поскольку было лень вставать с дивана за справочником, он начинал выводить какие-то формулы заново, и вдруг там оказывалось что-то новенькое. Поэтому я считаю способность лениться хорошим качеством. Это, может быть, самое большое счастье.

Елена Юрьевна Васильева, профессор кафедры кардиологии МГМСУ им. А. И. Евдокимова, Доктор медицинских наук, заслуженный врач России. Главный внештатный кардиолог г. Москвы. Член правления Российского кардиологического общества. Член редакционной коллегии журналов American Journal of Medicine (США), «Креативная кардиология» (Россия) и др. Член международного совета по диагностике острого инфаркта миокарда (США/Европа ) в 2013–2017 годах. Член экспертного совета ВАК по терапии. Действительный член Европейского общества кардиологов. Главный исследователь и национальный координатор многих многоцентровых международных исследований.

Елена Кудрявцева