Юлдус Бахтиозина о своей работе и о родном городе

Юлдус Бахтиозина — режиссер, художник, дизайнер, продюсер. Несколько лет назад канал BBC включил ее в список 100 женщин, меняющих мир, в 2016 году Vogue назвал Юлдус лучшим молодым фотографом, в 2019–2020 годах она работала с Королевской оперой Великобритании, а в 2021 году стала художником по костюмам в Мариинском театре. Тогда же вышел дебютный фильм Юлдус Бахтиозиной «Дочь рыбака» и стал единственным фильмом из России, попавшим в конкурсную программу «Форум» Берлинского кинофестиваля-2021. Юлдус работает с аналоговой фотографией и видео. В своих проектах обращается к темам самоидентификации, изучает социальные роли и их трансформацию в соотношении с архетипами прошлого и стереотипами настоящего. Ее визуальный язык отличают фантазии, эскапизм и, как говорит художник, «документация» мечтаний. Юлдус черпает вдохновение в волшебных сказках и русском народном творчестве. Она придумывает и самостоятельно воплощает образы моделей, в том числе макияж, костюмы, артефакты.

—Юлдус, расскажите о себе и Санкт-Петербурге.

—Я родилась здесь, я петербурженка в третьем поколении. Мой дедушка по папиной линии умер в блокаду, он работал главным инженером ТЭС. Детей смог эвакуировать, а сам остался и погиб от голода. У бабушки было совершенно голодное детство, у отца послевоенное тоже голодное.

—Как во многих семьях, переживших блокаду, наверное, и в вашей есть какой-то свой миф?

—О дедушке. Он поступил как мужчина — отдавал свой паек матери. Ей, не помню по какой причине, паек был не положен. И он ее спас, а сам погиб. Что касается татарской линии, то там были раскулаченные и высланные люди, в том числе дети, и это никакой не миф, а реальная история, как во множестве семей. Выходит, я наследница истории не только семьи, но и страны во многом. Бахтиозины разбросаны по миру, нас много, разные ветви, разные фамильные интерпретации. Глубокого генеалогического исследования я не делала. Но у меня есть два брата по отцу, и в семье есть пример и образ настоящего мужчины.

—А художественная линия есть в вашей семье, кто-то имеет отношение к искусству или вы первая?

—Моего отца могли бы в наши дни назвать своеобразным дизайнером продукта, так это видится мне сегодня. Он делал мормышки.

—Так вот откуда взялась «Дочь рыбака»…

—У него был талант, безусловно, он учил меня рисовать, в свое время готовился стать архитектором, но в силу обстоятельств не работал по специальности. Он много занимался творчеством, но никогда не считал себя художником.

—А что вам нравилось в детстве? Наряжаться, краситься, создавать наряды, крутить чалму, шляпку? Есть ли у вашей работы с образами какой-то исток в детстве, юности?

—Краситься — нет, никогда я не красилась в детстве, и макияж — это более поздняя история. А вот что касается нарядов — да, дело такое было. Но там много факторов, которые повлияли на мою любовь к «наряжаниям», а правильнее сказать — к переодеваниям. Когда была маленькая, на даче я постоянно переодевалась, по три-четыре платья в день меняла. Это стало моей нормой, я до сих пор в течение дня много раз переодеваюсь, в автомобиле с собой вожу наряды «под обстоятельства». Мне идут все головные уборы, всегда я собирала шляпки, кепки и прочее, целая коллекция у меня собралась. До кокошников дело не доходило, но сейчас вот дошло.

—Стиль, который господствовал в Ленинграде, когда вы были ребенком, можно назвать скорее брутальным, чем сказочным. Все эти поролоновые плечи, широкий рукав, кожаные куртки, косухи, металлические подвески, ковровые вышивки во всю спину, байкерские узоры, взбитые прически… Из него вы что-то взяли, оказал на вас влияние?

—Нет, это совершенно не мой стиль, хотя «металлистический» период был, как и у всех. Но я все же одевалась нетипично для района, в котором жила, на меня всегда смотрели с удивлением. Я очень хорошо помню свою первую поездку в Лондон, когда я была студенткой, у нас ничего тогда не было, магазинов одежды, возможностей. А сейчас у молодежи совершенно другая проблема — переизбыток. Мы все выдумывали сами, искали, подбирали, а им сейчас доступны готовые образы, это неправильно. Мы в свое время гордились тем, что нашли кеды, которые похожи на те классные, которых нет в России.

—Может быть, что каким-то парадоксальным образом эти высокие кожаные воротники, бахрома, заклепки — все это повлияло на те костюмы, которые вы создаете, ленинградский рок как-то просочился в ваши образы?

—Мой главный источник все же народный костюм, я его переосмысляю и все, что мне в нем кажется безвкусным, убираю. Дух ленинградского рока? Скорее эмоциональный уровень — легкое, или не совсем легкое, отчаяние, что-то бессознательное, что-то более тонкое, чем копирование формы, да, это я взяла из образа Ленинграда поздних 80-х.

—А Санкт-Петербург начала 2000-х, каким вы его видите, что из него вам удалось почерпнуть?

—В начале 2000-х для меня еще не существовало никакого культа моды, я не понимала идеи брендов, «луков». Я жила в другом мире, совсем не в мире людей, которые обитают на Невском, мой мир — это мир спальных районов. Разные миры существуют в Санкт-Петербурге, и в начале 2000-х это было особенно очевидно. Единым был только какой-то культурный медийный слой нашего детства: фильмы Александра Роу, книги, стандартное образование. А к фотографии и к фольклору как тренду мой интерес проснулся позже, это был примерно 2013 год, тогда и город тоже проснулся, взаимопроникновение миров центра и периферии стало лучше ощущаться, понимание изменилось — я тогда уже пожила в Лондоне и в Азии, отработала в рекламе. Думаю, нет, мои истоки не лежат в детстве или в среде. Это другое. Моя жизнь вмещает множество жизней и направлений интересов: полифония и строгий отбор — вот главный принцип. Из Лондона я вернулась в другой город, возможно, потому, что и я уже была другой.

—Каким вы сейчас видите город? Назовите его основные черты.

—Санкт-Петербург — сложный, многоуровневый, даже слоистый город, в котором живут достаточно простые люди. И это, безусловно, положительная простота, открытость и легкость отношения к жизни, потому что почти все что-то испытали в прошлом и ценят то немногое, что имеют. А имеют и правда немногое, город у них постепенно «отнимают». Посмотрите на эту чудовищную современную застройку, это какой-то совершенно бездумный и безжалостный коммерческий бум, где нет ни идеи, ни стратегии, кроме самой короткой коммерческой перспективы. И город от этого сильно страдает, меняется, плавится у нас на глазах. У простоты есть множество оттенков. Есть, например, кажущаяся простота, простота как имидж. Это опасно: люди продолжают массово покупать дешевое многоэтажное жилье-муравейники, и город растет совсем не в сторону изысканной простоты, а в сторону бытовой и дешевой простоты. С этим нужно что-то делать, конечно…

—Переосмыслить облик города, выстроить его как большой художественный проект? Перевоссоздать в его исторической сути и современном контексте, как вы перевоссоздаете народные костюмы?

—Разница между коммерческим городским девелоперством и художественным проектом в том, что градостроительство — это зарабатывание денег и не имеет отношения к образам и стилям. Участие в нем художников редко, если не отсутствует вовсе. Быстрые деньги и работа со смыслами совсем никак не соприкасаются.

—Вопрос про ваш стиль — татарское барокко: почему именно барокко, а не эклектика, не маньеризм?

—Барокко в переводе с португальского — «жемчужина неправильной формы». Я могу сказать, что меня притягивает все «неправильно прекрасное». Татарское: тут я в референсе к своим корням, я татарка по папиной линии. Но при этом у меня воспитание, среда, литература, музыка — все европейско-русское. О татарах в моей голове сложен образ, мир, но это касается духа, неоднозначности того, кто такие татары. Может они все же тартары из Тартарии, где в тюрьмах томятся титаны? Вся эта история переливается многообразием вариантов, как перламутр. Отсюда и родилось название моего стиля, точнее, его духа.

—Есть мнение, что Санкт-Петербург построен для красоты, а не для жизни, для презентации, а не согласно бытовой логике. Насколько велико влияние этого принципа и в ваших работах, их можно использовать в быту?

—Для красоты и праздника тот Петербург, да. Мои работы — это тоже про состояние радости, счастья, торжества. И если в моих костюмах умудряются танцевать даже артисты Королевского балета и Мариинского театра, то и другим это под силу. Но я очень редко делаю костюмы для частных лиц, это дорого и долго — потребитель не массовый. И головные уборы предполагают, что это усилие над собой.

Беседовала Ксения Пушницкая