Григорий Ревзин об Эдварде Беллами и его «Взгляде назад»

Роман Эдварда Беллами «Взгляд назад», вышедший в 1888 году, принадлежал к числу самых известных текстов утопической литературы, он печатался миллионными тиражами и переводился на все европейские языки. Максим Горький на встрече с читателями в Америке в 1906 году говорит: «Мы больше знаем о ваших писателях, чем вы о наших. „Хижина дяди Тома" читается во всех уголках России, Эдвард Беллами и его теории в книге „Через сто лет" (один из вариантов перевода „Looking Backward", всего на русский его перевели 11 раз) известны каждому русскому студенту». Тем заметнее относительно скромная известность этого произведения и имени сегодня. По глубине забвения его можно сопоставить только с «Икарией» Этьена Кабе.

Роман начинается с того, что главный герой Юлиан Вест, состоятельный бостонский обыватель, вернувшись в 1887 году домой после ужина в семье своей прекрасной невесты, ложится спать. Он страдает бессонницей, поэтому спальня расположена в бетонном подполе с железной звукоизолированной дверью. Чтобы заснуть, он, как обычно, прибегает к помощи врача, который воздействует на него «животным магнетизмом». Разбудить утром его должен старый слуга афроамериканского происхождения Джон. Ночью случается пожар, дом сгорает, Джон погибает, врач прямо с утра переезжает в Филадельфию, куда давно уж собирался, а кроме этих двоих о подвале никто не знает. Спальня сохраняется под грудой остатков дома, ее случайно обнаруживают во время работ по благоустройству в 2000 году. Участок, где она расположена, принадлежит семье некоего доктора Лита, дочь которого, прекрасная девушка, оказывается праправнучкой невесты Веста по материнской линии. Причем она уже прочла все его письма к прапрабабушке и мечтает, чтобы и у нее случилась такая же любовь, и вот пожалуйста. И она-то знает, кто он (он засыпает с портретом невесты, и девушка сразу узнает родственницу, а отсюда и его, иначе зачем бы он спал с прабабушкой на груди), а он-то не подозревает! Роман полон сцен описания робости радостного смущения с ее стороны и пылкости сладостных надежд с его, хотя его пугает, что ему сто двадцать девять, а ей восемнадцать. Но мы-то понимаем, что любовь способна творить чудеса, тем более что животный магнетизм сохранил его в самом расцвете сил, а она — вылитая прапрабабушка. Этому пониманию предстоит тяжелое испытание в самом конце текста. Герой опять ужинает, засыпает, просыпается обратно в 1887-м, где вместо юной мисс Лит обратно ее прапрабабушка. Какой реприманд! Все в читателе восстает против этого, но чу, замри, это всего лишь сон. Он таки проснулся обратно в будущем, а за окном прелестная праправнучка собирает в саду цветочки, чтобы украсить стол, за которым они будут завтракать с любимым. Ну а еще, так сказать, параллельно основной линии вокруг наступил социализм, всюду процветание и социальная гармония.

Правда, слово «социализм» Беллами не употребляет, у него «национализм». Здесь можно было бы увидеть самые мрачные перспективы слияния национализма с социализмом в единое течение, но этот будущий европейский альянс американцу совершенно неведом, в свой национализм он не вкладывает никакого превосходства одной нации над другой, имеется в виду, что вся собственность принадлежит нации, она же государство. Как он пишет, «по радикальности высказанных мною мнений я, возможно, больше социалист, чем все социалисты, но слово „социалист" я никогда не переваривал. <…> Для среднего американца это пахнет <…> красным флагом и всевозможными сексуальными новинками, оскорблениями Богу и религии, к которым в этой стране мы, по крайней мере, относимся с уважением. Как бы ни называли себя немецкие и французские реформаторы, социалисты — это не очень хорошее имя для партии, с которой можно добиться успеха в Америке». Красный флаг — это знамя Парижской коммуны, катастрофы, которая произвела крайне тяжелое впечатление на современников, сексуальные новинки — это эксперименты Бартелеми Анфантена с поздними сенсимонистами, которых тот превратил в секту с отрицанием брака. Ни того ни другого Беллами не принимал, но в остальном он полностью следует логике Сен-Симона и программе Фурье, с которыми познакомился через своего учителя, американского социалиста Альберта Брисбена (тот сначала был горячим сторонником Сен-Симона, но, ужаснувшись экспериментам Анфантена, стал фурьеристом).

Как и Сен-Симон, он уверен, что развитие общества неминуемо приводит к обобществлению собственности — сначала частные мастерские, потом — небольшие фирмы, потом корпорации, а дальше национальные корпорации по отраслям и наконец единая национальная корпорация, которая владеет всеми производствами, всеми ресурсами, осуществляет все распределение и все планирование. Никакой революции в этом деле не требуется, вся трансформация совершается только в рамках экономической интеграции, «это совершилось само собой, как только нация стала единственным капиталистом». Общество уже в двух шагах от этого. Фирмы сливаются в корпорации, осталось им слиться в единую корпорацию и обобществиться (эту логику в 1916 году повторит Ленин в статье «Империализм как высшая стадия капитализма», основываясь, впрочем, скорее на практическом плане военной экономики Вальтера Ратенау — все управляется государством для победы в войне,— чем на Беллами).

Все производство становится промышленным, мир целиком индустриальным, даже музыку создают на фабриках и доставляют пользователям по телефону. «Мы просто применили к музыке идею сбережения труда общим участием в деле. В городе есть несколько музыкальных зал, приноровленных в акустическом отношении к различного рода музыке. Залы эти соединены телефоном со всеми домами города».

Вводится всеобщая трудовая повинность, организованная по принципу воинской. «Народ привык уже к той мысли, что отбывание воинской повинности для защиты нации обязательно и необходимо для всякого физически способного гражданина, что все граждане на содержание нации одинаково обязаны вносить свою долю промышленного или интеллектуального труда,— это также было очевидно, хотя этого рода обязанность граждане могли выполнять с убеждением в ее всеобщности и равнозначительности только тогда, когда нация сделалась работодателем. Период промышленного служения составляет двадцать четыре года, начинаясь по окончании курса образования в двадцать один год и оканчиваясь в сорок пять лет. От сорока пяти до пятидесяти пяти лет включительно граждане, хотя и освобожденные от обязательной работы, подлежат еще специальным призывам в исключительных обстоятельствах, когда является потребность внезапно увеличить количество рабочих сил». Государство определяет способности граждан трудиться в той или иной области, каждому находится место. Вводится «институт инвалидов, членам которого предоставляются работы более легкие, соразмерные с их силами. Все наши глухонемые, хромые, слепые и увечные, даже наши помешанные принадлежат к этому институту и носят его значок. Сильнейшие из них зачастую исполняют такую же работу, как люди вполне здоровые, слабейшие ничего не делают, но нет ни одного такого, который, будучи в состоянии что-нибудь делать, устранялся бы от работы». Уклонения от трудовой повинности репрессируются. Эту программу довольно близко повторял Лев Троцкий, трансформируя профсоюзы в «трудовые армии».

Программа распределения благ повторяет не Сен-Симона, уделявшего этому вопросу меньше внимания, а Фурье. Все получают совершенно одинаковое количество условных единиц, отличающихся от денег тем, что они именные, их нельзя передавать друг другу. Накопление исключено, не потраченное за год сгорает, по наследству можно передавать только личные вещи, все жилье принадлежит государству. Допускается определенная свобода в том, на что тратится кредит: кто-то предпочитает книги, кто-то платья. Вознаграждение дается на год вперед, и тут есть возможности для маневра — можно взять квартиру поменьше, зато слушать в ней музыку по телефону все свободное время. Само это вознаграждение называется кредитом и представляет собой именную карточку с баллами — исходя из этого Беллами считается изобретателем кредитной карточки (в Екатеринбурге даже поставлен ей памятник с его именем), хотя, конечно, он изобрел нечто другое. Там из этой карточки вырезаются истраченные баллы, так что это больше похоже на советскую систему торговли по талонам. Конкуренция полностью исключена, сколько ни сделаешь, получишь то же самое, однако, как и у Фурье, ударники производства получают разные значки и грамоты, что очень воодушевляет всех остальных.

Честно сказать, все это крайне неоригинально — у Беллами нет ни одной идеи, которая не высказывалась бы до него. Пожалуй, интересна его убедительная безальтернативность, ход с наступившим будущим — у Кабе утопия расположена на острове, неясно где; у Бульвер-Литтона — в подземном царстве; у Чернышевского — в снах о будущем, но когда они еще сбудутся — а тут деваться некуда, будущее наступило. И оно везде такое, и в Бостоне, и за его пределами повсюду, и даже в Европе то же. Тот же ход вслед за Беллами повторит Уильям Моррис, но тот — мятущийся интеллигент, в будущем ему многое непонятно, а часто и неприятно, бескрайние поля, колосящиеся в Оксфорде на месте университета, его вгоняют в меланхолию. А Беллами все совершенно понятно, он со всем согласный и всему рад. При всем неуважении к интеллектуальным способностям людей, увлеченных идеей светлого будущего, вряд ли можно объяснить невероятный успех Беллами исключительно железобетонным простодушием, с которым он излагает утопические прописи. Тут дело в чем-то другом, и тогда это другое и является самым интересным.

Беллами обращается к массовому читателю, и это сдвиг. 1887 год — это начало эпохи электоральной демократии, и в Европе и в США появляется массовый избиратель, политическая повестка уходит из круга образованных людей к тем, кому раньше не приходило в голову размышлять о свободе торговли и соотношении золотого и серебряного стандарта национальных валют,— и до этих людей надо донести довольно сложные соображения. Кампанелла обращался к римским папам и «королю-солнце», Томас Мор и Валентин Андреэ — к узкому кругу ренессансных гуманистов, Оуэн — к широкому кругу членов Палаты лордов и иностранным государям, а Беллами обращается к массе. Отсюда его идея романа, романа в смысле массового чтива, выполнявшего в то время ту же роль, что позднее телесериалы. Но, как известно любому пропагандисту, чтобы народ тебя услышал, мало быть предельно доступным в изложении своих идей. Надо, чтобы эти идеи соединились с народными чаяниями, задели за живое. Пожалуй, роман интересен тем, что отчасти дает ответ на вопрос, что ждали от утопии в конце XIX века широкие народные массы, готовящиеся к тому, чтобы вскоре в утопию вступить.

Главное в будущем по Беллами — это решительное и повсеместное изобилие. «На лицевой стороне здания не было ни вывески, ни надписей, которые указывали бы на то, какого рода торговля производится, но вместо этого над главным входом выступала величественная, в человеческий рост, скульптурная группа, центральная фигура которой представляла аллегорическую фигуру плодородия с рогом изобилия. <…> Выбор везде решительно тот же самый, везде имеются самые разнообразные образчики всего, что производится или ввозится Соединенными Штатами. Вот почему можно выбрать скоро, для чего не требуется посещения нескольких магазинов. <…> Мы заказываем по образцу и печатному указанию на материю, фабрикацию и качество. Заказы направляются в склад и оттуда присылается требуемая вещь». Это сплошное ВДНХ, проблема только в том, что на дальние фермы товары доставляются с задержкой, до трех дней. Но скоро это будет преодолено.

При этом кредита, который получает каждый гражданин, хватает на все и с лихвой — праправнучка Лит, несмотря на свой юный возраст, имеет столько платьев, сколько хочет, и одета лучше прапрабабушки, а еще все время слушает музыку по телефону. Вест даже удивляется, отчего наступило такое всеобщее богатство, и здесь крещендо агитации Беллами за социализм.

«У нас нет долгов ни общественных, ни государственных, ни городских, ни провинциальных, за которые нам пришлось бы платить какие бы то ни было проценты. У нас нет ни военных, ни морских затрат на людей или на материал — ни для армии, ни для флота, ни для милиции; у нас нет должностей по сбору податей; нет толпы распределителей и сборщиков налогов. Что же касается нашей юстиции, полиции, шерифов, тюремщиков, то количество таковых, которое в ваше время содержала одна провинция, в наш век хватило бы с избытком на всю страну. <…> Другая статья экономии — уничтожение денег и вследствие этого — тысячи занятий, соприкосновенных с разными денежными операциями, для которых требовалась масса людей, отнимавшихся ради этого от других полезных занятий. Примите еще во внимание, что расточительность богачей вашего времени на непомерные личные прихоти также исчезла <…>. Большая экономия достигается организацией нашей системы продажи. Работа, которую некогда исполняли купцы, торговцы, лавочники с целой армией своих комиссионеров, оптовыми и мелочными торговцами и всевозможными посредниками на тысячу ладов, с чрезвычайной затратой труда при излишних пересылках и бесконечных передачах товаров из рук в руки <…>. Наши статистики рассчитывают, что 1/80 части наших работников достаточно для всех процедур распределения, требовавших в ваше время 1/8 всего населения и отнимавших такую громадную цифру людей от производительного труда. Вследствие того, что промышленность находилась в руках людей неответственных, между которыми не было <…> никакой солидарности, происходил, во-первых, убыток — вследствие лопавшихся предприятий; во-вторых, убыток — вследствие конкуренции и взаимной враждебности промышленников; в-третьих, убыток — вследствие периодического избытка производства и кризисов с последующими за ними перерывами промышленного труда; в-четвертых, убыток — причиняемый свободою капитала и труда, во всякое данное время. <…> Следующий значительный убыток зависел от конкуренции <…>. Производительность национальной рабочей силы под тысячеголовым предводительством частного капитала, даже при отсутствии вражды между руководителями, сравнительно с тем, что достигается ею при единой организации, может быть уподоблена военной силе толпы или орды варваров с тысячью маленьких начальников, сравнительно с силою дисциплинированной армии под управлением одного генерала».

По мысли Беллами, после исполнения всего сказанного у людей исчезнут все причины для каких-либо горестей. В романе есть очаровательный эпизод — мисс Лит отводит героя в библиотеку, и сначала он решает перечитать Диккенса. И у него не идет, потому что все проблемы, описываемые там, утратили всякий смысл. Тогда он берет современного автора, «Пентесилею» некоего Берриана. «Писатели моего времени сочли бы невозможным сочинить роман, из которого были бы исключены все эффекты, построенные на контрастах богатства и бедности, образования и невежества, грубости и утонченности, высокого и низменного,— все мотивы, вытекающие из общественной гордости и честолюбия, желания разбогатеть или страха обеднеть, вместе с тревогами всякого рода за себя и за других, роман, в котором любви было бы столько, что хоть отбавляй, но любви, не стесняемой никакими искусственными преградами вследствие различия положения или богатства, не подчиняющейся никакому иному закону, кроме влечений сердца».

То есть вот этот вот довольно-таки спорный сюжет про прапрабабушку, утратившую в пожаре состоятельного жениха из-за действия животного магнетизма, но воплотившуюся один в один в праправнучке, томящейся нежно, и будет тем, что заменит Диккенса, и ради чего нужно строить будущее. Рецепт прост — уничтожьте банкиров, армию, полицию, торговцев, промышленников, богачей, все работают на фабрике, все получают одинаково, а во главе стоит один генерал, и тогда наступит товарное изобилие и любовный роман для всех. Утопия из попытки построить рай на земле превращается в попытку построить густое мещанское счастье. Это обеспечивает ей прорывной успех. Только в США сразу после выхода романа возникли сотни клубов белламистов-националистов, а что уж случилось в других странах — и говорить не приходится.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram