Григорий Ревзин о жизненных стратегиях гуманитариев эпохи застоя

Я испытываю известную симпатию к времени застоя, в чем сегодня признаваться выгодно и приятно, оттого и не вполне прилично. Молодость, шамкающий Брежнев, Афганистан, манящее ощущение неизвестности будущего, очевидность того, что настоящее не может продолжаться.

Время это двоится при взгляде из разных перспектив. Непосредственно по выходе из него казалось, что гаже бывает, но не часто. По прошествии теперь уже почти 40 лет оно выглядит недосягаемой высотой. Как сказано у Бориса Рыжего:

Через пять или шесть остановок
въедем в восьмидесятые годы:
слева — фабрики, справа — заводы,
не тушуйся, закуривай, что ты. <…>
Это наша с тобой остановка:
там — плакаты, а там — транспаранты,
небо синее, красные банты,
чьи-то похороны, музыканты.

Туда просто доехать, а в провинциальных городах иногда кажется, что и не уезжал. Но есть другое. Бернард Шартрский сказал: «Мы подобны карликам, усевшимся на плечах гигантов», он был платоник и в первую очередь имел в виду плечи Платона. Притом что карликом ощущать себя неприятно, понимание того, что ты залез на плечи гиганту, наполняет известной гордостью. Ты пойди залезь! Юрий Михайлович Лотман, Вячеслав Всеволодович Иванов, Владимир Николаевич Топоров, Александр Моисеевич Пятигорский, Сергей Сергеевич Аверинцев, Арон Яковлевич Гуревич ну и далее — все они были гигантами, все они работали во время застоя, и вот этот уровень выглядит малодосягаемым.

Выдающиеся люди — штучный продукт, исключения, тут вряд ли имеет смысл искать закономерности. Но их было как-то много, и, сравнивая с сегодняшним положением дел, трудно не признать, что прогресс не задался. Эволюция выглядит более или менее как деградация. Непонятно, как это получилось.

А было бы полезно понять. Александр Аузан в одной из недавних лекций, рассматривая структуру российского экспорта под санкциями, указал на ресурс эмиграции — у нас уже пятая волна, и вот на что можно обратить внимание. После каждой из них — каждой! — интеллектуальный пейзаж приобретает черты пустынные, когда трезвый взгляд заставляет признать, что уехали лучшие, а более эмоциональный — ужаснуться, что уехали все. Потом, глядь, время пройдет — и опять волна эмиграции, то есть опять самозародились, хотя почвы вроде и нет. То есть ландшафт как-то умеет их производить. Процесс не изучен, что называется, требуется продолжать наблюдения, благо действительность подкидывает материал. Но что-то можно заметить и по опыту прошлых кейсов.

Эти гиганты, на плечи которых не получается залезть, имеют некоторые общие черты биографии. Они родились в конце 20-х — начале 30-х, кто-то успел на войну, кто-то нет, но в принципе этот опыт у них был. Про войну они не говорили, хотя молчаливым образом составили у меня четкое представление, что это был ад, где есть только тактика выживания вопреки замыслам что противника, что собственного командования. «Надо жить, как на войне,— говорил мне Лотман,— перебежками, от окопа к окопу, от кочки к кочке, от дерева к дереву, никаких планов на жизнь в целом». Потом, когда пришла эпоха разорившихся теперь больших бизнесменов, которые объясняли мне, что человек достойный тем и отличается, что имеет большой жизненный план и его реализует, я вспоминал эти слова. Не, ребята, это фигня, это вы так компенсируете рискованную случайность своей хозяйственной жизни. Хотите играть в орлянку по большому плану — успехов, но я-то знаю: главное — сохранить себя, от кочки к кочке, от окопа к окопу.

Другое знание заключается в том, что победить можно, нужно только хорошо понимать масштаб победы. Победить вообще нельзя, это вне границ твоих действий, есть специальные люди, которые говорят, что твоя победа — часть общей, они опасны, потому что цели сохранить тебя у них нет, они про другое. Но и проникаться ощущением, что все пропало, все потеряно, тоже не стоит — так выжить не получается. У этой кочки, в этом окопе победить можно, что, разумеется, не избавляет от следующего. С войны они попали в макабр осени патриарха, борьбу с космополитами и дело врачей-убийц, которая теперь вызывает у ряда людей ностальгические чувства, но не способствует интеллектуальному развитию.

И все же в этот период они были молоды, им было по 30, когда наступила оттепель. О ней так много говорили в 90-е, так много рифмовали с ней ушедшую теперь современность, что добавлять тут вряд ли что-то стоит. Важно, мне кажется, что именно из нее, из этого межеумочного состояния иллюзии «труда со всеми сообща / И заодно с правопорядком», они угодили в застой. И, что мне кажется знаменательным, именно там выросли до гигантов вопреки всякой логике.

Интересно понять технику роста. Это могла бы быть целая книжка, руководство, что-то вроде популярного издания типа «Как во сне развивать личные способности и заводить себе друзей». Такой handbook, я думаю, был бы довольно популярен для аудиторий авторитарных режимов и в принципе мог бы быть предметом нашего экспорта наряду с натуральным интеллектуальным продуктом.

Начну со странного утверждения, что по нынешним временам все эти люди были малоизвестными. Скажем, Лотман, был куда менее популярен, чем Валентин Пикуль или Юлиан Семенов, выполнявшие роль философов и учителей жизни в занимательной форме. И хотя это некоторый непорядок в небесной табели о рангах, но я думаю, это входило в проект Лотмана. Максимальная аудитория для людей, которые кажутся мне недосягаемым идеалом,— 5 тысяч человек, не больше, для сегодняшнего блогера это за пределами видимости.

Конечно, можно списать эту малоизвестность на специфику докомпьютерной эпохи, но, мне кажется, дело не только в этом. Размер аудитории обратно пропорционален масштабу проекта: чем к большей аудитории ты стремишься, тем более тривиальные вещи говоришь. Так можно и до котиков дойти. Как человек, написавший несколько газетных текстов, которые прочитали сотни тысяч человек, я могу определенно сказать, что это туфта-однодневка. Не стремись встать на табуреточку, чтобы все ребята тебя слушали. До Лотмана не было проблемы полиглоссии культуры, до Иванова — проблемы первопарадигмы индоевропейского мышления на основе реконструкции индоевропейского праязыка, до Топорова обитаемый ландшафт не был языком и основанием рефлексии — и так далее. Все они занимались проблемами, которых до них не существовало — ни для кого.

Твоя кочка сама тебя найдет и скажет: вот я. К себе следует относиться с известным доверием, а к тем, кто призывает тебя говорить то, что они хотят услышать, пожалуй что, скептически. Вопреки экономической логике, предполагающей, что делать следует то, что нужно людям, делать нужно то, что открылось тебе. Думать нужно над тем, что ты увидел, и, к сожалению, ты единственный инструмент для того, чтобы оценить, насколько твоя проблема интересна и насколько интересно твое решение. Другим следствием того же мне кажется то, что ты никого не должен стремиться ничему научить: кому интересно, сам научится, кому нет, не станет, и в обоих случаях тебя поймут не так, как понял ты.

Но сам ты должен стремиться научиться у всех, кого встретишь. Если тебе вдруг повезло встретить человека, который тебя заинтересовал своими мыслями, цени его как зеницу ока, как ни расходился бы он с тобой во взглядах на сиюминутные вещи. Никогда не стреляй по своим, их очень мало, чужих этим не испугаешь. Как человек, порвавший с многими людьми из-за расхождений, которые трудно вспомнить, я могу теперь сказать: если ты не смог это обойти, это не значит, что ты проявил принципиальность. Это значит, что ты дурак, что у тебя не хватило ума защитить свой окоп, это дисквалифицирующий признак. Добавлю к этому, что тут есть одно существенное отличие от войны — никого нельзя победить до конца. Кого бы ты ни победил, он к тебе вернется.

Максимальная аудитория, которую стремишься завоевать, уже завоевана политикой, политика — это как раз то, что ее создает, единственное, что держит далеких друг от друга людей вместе. Ну и вот про великих стариков и политику. Они очень плохо относились к советской власти и вовсе не скрывали этого. Но там нечего было обсуждать в том смысле, что все ясно. Вернее, даже не так. Бывает, что все совершенно ясно — а мы не можем перестать обсуждать. Но они и не останавливались специально. Подозреваю, что они не думали про Брежнева каждый день, да что там, даже раз в неделю не думали. Согласно думать всем вместе про одно и то же — это, быть может, вовсе не гражданская активность или пассивность, а стадный атавизм. Его трудно преодолеть, человек — социальное существо, но война, а потом крах оттепели как-то научили их с собой справляться. Мне кажется теперь, что это очень полезный навык. Хотелось бы научиться.

Нет, разумеется, были диссиденты, и к ним относились с уважением и регулярно за это уважение расплачивались. Вячеслава Иванова выгнали из университета после дела Пастернака, методологический кружок Георгия Щедровицкого первый раз разгромили в 1968 году (его самого исключили из партии и выгнали с работы) после того, как он подписал письмо в защиту Юрия Галанскова и Александра Гинзбурга; Юрия Лотмана, а потом Дмитрия Сарабьянова лишили кафедр после обысков, когда нашли у них сам- и тамиздат, которые хранили в их библиотеках их близкие и ученики, и так далее.

Но никто из них, как я понимаю, не согласился бы с тем, что лучше потратить жизнь на борьбу с режимом, чем на то, на что они ее потратили. Несмотря на нарратив коллективной вины, сводящийся к тому, что, если ты не борешься с режимом, значит, ты и есть режим, и мы будем бороться с тобой. У Вячеслава Леонидовича Глазычева (тоже персонаж из этой когорты, хотя сильно запоздавший) есть такой эпизод в одном позднем интервью о Щедровицком: «Когда он подписал письмо, я ему задавал вопрос: "Юра! Ну как ты мог это подписать?! Ведь рухнет все, что ты выстраивал — огромную эту работу кружка и прочее". А он отвечал следующее: "Я не мог не подписать". Что называется, "по уму" он бы не подписал, потому что дело его жизни предполагало его сохранение, сбережение и прочее, а подписывание грозило полной ликвидацией. Но мнение среды, а это были его личные друзья, однокурсники... Так что не подписать он не мог. Некоторый прессинг этой среды — это была сильная штука. Недооценивать это нельзя».

Переоценивать тоже. Ждать одобрения от своей микрогруппы так же опасно, как бояться ее осуждения. Одобрение приятно, осуждение болезненно, но и то и другое не имеет никакого отношения к сохранению твоего дела. Тебя хвалят или осуждают люди, которые сами не смогли ничего защитить и ни в чем победить, их единственная мотивация — захватить внимание максимального числа людей.

Ну и самое главное. Аудитория, занятая единомыслием или антиединомыслием,— это ведь и есть твое время. Оно предлагает тебе свою повестку, свои проблемы, оно организует прессинг среды и прессинг власти. И это означает, что из времени стоит выпасть. Нужно жить во времени большем, чем твое, большем, чем длина твоей жизни. Нужно удерживать большую перспективу — в ней претензии сегодняшнего дня приобретут правильный масштаб.

Твое время — это то, откуда ты видишь, это твоя оптика. Лотман, как мне кажется, писал кодекс дворянского поведения в комментарии к «Евгению Онегину» или «Сотворение Карамзина» как рефлексию своей собственной ситуации. На основе этих текстов, мне кажется, можно сочинить handbook, который я упоминал. Твое время — это не камера. Это инструмент для того, чтобы искать свой вопрос к жизни, довольно капризный, плохо отлаженный, опасный в использовании, но в принципе могущий быть полезным инструмент.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram