Григорий Ревзин о коммивояжере, который добавил к утопии Ниагарский водопад

Кинг Кэмп Жиллетт, прославившийся в Америке (и, мне кажется, повлиявший на судьбу России) своим трактатом «Путь человеческий» («The Human Drift», 1894), был коммивояжером. Он прочитал в дороге свежий роман Эдварда Беллами «Взгляд назад» и понял, что мир стоит перед лицом глобального изменения.

Выражался Жиллетт высокопарно, как иногда свойственно бизнесменам, вступающим на новое для них поприще общественной проповеди:

«Сгущаются облака на горизонте мысли, и самый воздух, которым мы дышим, оживает, предвещая нам рождение чудотворных перемен. Тьма покроет окоем небес и окутает землю, грянет буря, в муках природы родятся новые принципы и будут властвовать над умами».

Это вообще-то о прекращении конкуренции в производстве и торговле. Жиллетт был поражен главной мыслью Беллами: сначала ремесленники соединяются в заводы, потом заводы сливаются в большие отраслевые компании — и, следовательно, мы можем считать доказанным, что в конце концов все производство и распределение сольются в одну корпорацию, которой будут владеть все граждане. В конкуренции Жиллетт видел основную причину неустроенности человеческого бытия (возможно, тут сказался его опыт коммивояжера), причем если Беллами писал свой роман во время экономического подъема, то на время Жиллетта пришлась депрессия, столь масштабная, что только последующие беды не позволили ей остаться в истории под именем «великой». Конкуренция усилилась до уровня мук природы.

Поразительным образом и Беллами, и Жиллетт распространяли понятие конкуренции исключительно на материальное производство. Им казалось, что идеи, открытия, технологии рождаются как-то вне этого процесса, один мыслитель не конкурирует с другим в смысле того, кто что лучше придумал, а все они радостно и совместно работают на счастье людей. Более того, конкуренция им страшно мешает. Вот, скажем, вы придумали новую технологию, и она могла бы осчастливить все человечество. Но она принадлежит какой-то конкретной фирме, на которую вы работаете, а у этой фирмы есть конкуренты, которые могут ее задавить. И тогда что ж — прогресс, конечно, не встанет, остановить его нельзя, однако налицо его досадное замедление. Не то будет, когда появится единая корпорация производителей и торговцев: никакой частной собственности не будет, все будут владеть всем, прогресс очень ускорится и все будут счастливы.

В этой части своих рассуждений Жиллет ничего не добавляет к роману Беллами. Однако дальше возникает неожиданный поворот, выдающий в нем человека с практической сметкой и много путешествующего. Он соединил коммунизм с Ниагарским водопадом.

Ниагарский водопад — это ж сколько энергии в нем пропадает зазря! А если мы ее утилизируем, поставим туда генераторы, и они будут давать электричество на благо народа, страшно даже представить себе, какое наступит процветание! Для того чтобы оно увеличилось, Жиллетт предложил заключить водопад в трубы, чтобы генераторы крутились еще лучше, и тогда это непредставимое по масштабам процветание увеличится в два раза. Надо сказать, что, когда писался трактат, процесс генерации электричества на гидростанциях уже был решен, а вот передача энергии на дальнее расстояние была проблематичной, поэтому все новое человечество должно было расселиться прямо у водопада. Жиллетт хотел для начала построить там город на шесть миллионов человек, ну а дальше прогресс будет не остановить.

Известная специфика Америки по сравнению с Европой заключается в том, что здесь идеи несколько спекулятивного свойства с пугающей быстротой переходят в практическую плоскость. Роман Беллами вышел в 1888 году, а уже к 1891-му в стране было 156 клубов белламистов, которые конкурировали с Демократической партией (а потом слились с ней, отчего в ней, как мне кажется, остался некоторый социалистический привкус). Они с удовлетворением приняли план Жиллетта.

Миллионер Уильям Лаув купил 90 квадратных миль земель у Ниагары и начал проектирование там образцового города будущего. Правда, он сам считал, что пришел к этой идее совершенно независимо от Жиллетта, но, возможно, перед нами проявление пагубного влияния конкуренции на среду благодетелей человечества, в целом совершенно от нее свободную. Так или иначе, начало проектирования совпало с началом кризиса, земля обесценилась и Лаув разорился на кредитах. Через три года Никола Тесла решил проблему передачи электричества на большие расстояния, и в дальнейшей своей деятельности Жиллетт, вновь вернувшийся к проекту после Первой мировой войны, на Ниагаре не настаивал. Чего, если откровенно сказать, несколько жаль. Как оказалось, впервые важная для каждого советского человека мысль Ленина об арифметической связи между коммунизмом, советской властью и электричеством родилась как приключение на берегах Онтарио.

Однако на этом новации Жиллетта не закончились. В 1893 году в Чикаго открылась всемирная выставка, одна из самых знаменитых в истории «Экспо». Это был уникальный в архитектурном отношении опыт — всю выставку спроектировали в одном неоклассическом стиле (а не как обычно, когда павильон каждой страны проектирует свой архитектор) как единый грандиозный ансамбль — с дворцами, озерами, колоннадами, эспланадами, парками и фонтанами,— который назывался «Белый город» (White City). Роль главного архитектора по ландшафту исполнял Фредерик Олмстед, автор нью-йоркского Central Park, роль главного архитектора зданий — Дэниел Бернем. Из чикагской выставки родилось движение City Beautiful, которое возглавлял Бернем, в дальнейшем он существенно перестроил в соответствии с идеалами чикагской выставки город Вашингтон, так что именно ему человечество обязано впечатляющими картинками американской государственности, которые злые силы разрушают в каждом сериале, а им хоть бы что. Это отдельная утопия «града на холме». Бернем ставил перед собою цель создать классический ансамбль, своими достоинствами затмевающий наследие Европы, Рим и Версаль, Лондон и Петербург, и преуспел если не в художественных достоинствах, то в размерах — точно. Но проблема была в том, что сама чикагская выставка открылась опять же с началом кризиса, и, хотя в общественном смысле это был огромный успех (ее посетило 27 млн человек), в финансовом она оказалась катастрофой. Через полгода после открытия все сооружения Олмстеда и Бернема были снесены. А вот если бы не конкуренция, если бы кругом было отсутствие частной собственности и единая корпорация, так это чудо бы не исчезло, пишет Жиллетт.

«Вспомните грандиозное величие и художественное совершенство „Белого города", его великолепную архитектуру и прекрасные ландшафты! Взмахом волшебной палочки свободного разума был он поднят из бесплодных пустынь!»

В России существует устойчивая концепция генезиса сталинской архитектуры — реакционные архитекторы-неоклассики, Рерберг, Щусев, Фомин, Жолтовский, Иофан, воспользовавшись крайней неразвитостью художественного вкуса руководителей партии и правительства и прежде всего товарища Сталина лично, навязали им устаревшие художественные декорации монархии, и победный полет русского конструктивизма 20-х был предательски прерван. Допускаю, что в чисто профессиональном смысле такой процесс до известной степени имел место. Однако мне кажется сомнительным, чтобы товарищ Сталин, имея в виду некоторую специфику его натуры, пассивно следовал вкусам реакционных академистов из-за крайней неразвитости собственного. Логичнее предположить, что у него был довольно яркий собственный идеал соединения социализма с классицизмом. Искренний интерес к Америке в 20-е, увлечение тейлоризмом (под именем «американской деловитости») в организации производства в 20-е, приглашение Альберта Кана в качестве главного архитектора сталинской индустриализации (ему принадлежат проекты более 300 советских заводов) — все это говорит в пользу того, что новый стиль имперского классицизма мог восприниматься вовсе не как устаревшая архитектура империи, а как высшее достижение американской индустриальной цивилизации. Напомню также, что московские высотки — высшее проявление сталинской архитектуры — прямо вдохновлены небоскребами Нью-Йорка и Чикаго. Мне кажется, что программа City Beautiful — превзойти старую Европу совершенством и масштабом новых классических ансамблей — была товарищу Сталину очень близка, и именно ее он, как ему представлялось, воплощал силами реакционеров-неоклассиков.

Так или иначе, Жиллетт создал новую формулу утопии — коммунизм плюс Ниагара плюс Всемирная выставка, которая при небольшой модернизации становится коммунизмом плюс электрификацией плюс сталинским ампиром. В известном смысле формулой Мавзолея — Ленин и Сталин в одной упаковке. От утопии ждешь известного профессионализма — их авторы или философы, или художники, или политики, в любом случае люди, как-то подготовленные к роли учителей человечества предшествующим опытом. Но в конце XIX века утопия, так сказать, пошла в народ. Жиллетт, как я понимаю, в момент написания трактата был совершенно свободен от влияния что Платона, что Мора, что Бэкона, вообще от какой-либо философской традиции. Ему хватило одного глубоко бездарного романа Беллами. Но в силу этой свободы он смог присоединить к утопии вещи и впечатления, которые не имели к ней никакого отношения, а просто встретились ему по дороге. Это оказался довольно продуктивный способ развития утопического сознания на протяжении последующих ста лет.

Чего у Жиллетта не отнять — это способности внимательно относиться к своим дорожным впечатлениям и делать из них неожиданные выводы. В середине 1890-х его внимание привлекли железные пробки от бутылок пива, часто встречающиеся на улицах городов. Пиво открывают, но пробки не хранят, хотя они и из металла. Как коммивояжер, он должен был хорошо выглядеть и каждый день бриться, его бритва, которую надо было все время точить, доставляла ему немалые страдания. Хорошо бы и тут что-то такое же, вроде пробок, решил он, и придумал сменные лезвия для безопасной бритвы. Так он действительно облагодетельствовал человечество вообще и меня лично в частности. В полном противоречии со своей теорией, открытие свое он запатентовал и к началу 1900-х назло всем кризисам стал мультимиллионером. Свои увлечения утопической темой он не бросил, зарегистрировал «всеобщую корпорацию» как частную фирму и предложил молодому многообещающему политику Теодору Рузвельту стать ее директором с окладом в $1 млн в год (сегодня, как я понимаю, это около $700 млн). Но Рузвельт отказался, и коммунизм соединился с «Экспо» и электричеством в другом месте.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram