Дневник волонтера на границе с ДНР

После 24 февраля многие жители России пытаются как-то помочь людям, которые вынуждены были покинуть зону спецоперации российских войск на территории Украины. Сотрудница фотослужбы «Ъ» Мария Кунина взяла неделю отпуска и поехала в волонтерский лагерь на границе России и Донбасса. «Ъ» публикует ее дневник: заметки о жителях Украины и ДНР, которые пытаются спастись из зоны боевых действий, и о россиянах, которые им помогают.

Понедельник. Москва—Ростов

Шесть утра, Щербинка. Зеваю, пока машина выезжает на трассу М4. За рулем — моя знакомая Наташа, в навигаторе — маршрут до Ростова. Ближайшую неделю мы собираемся провести в волонтерском лагере «Неравнодушные» у КПП «Весело-Вознесенка» на границе России и ДНР.

В феврале власти ДНР объявили эвакуацию гражданского населения. Через границу еще не признанной республики потянулись автобусы, на вокзале Таганрога их встречали сотрудники МЧС, городских служб и местные волонтеры. «Наши начинатели уже с 2014 года во всей этой каше с беженцами варились — уже знали, что надо ехать на вокзал: кормить людей, что-то им рассказывать, помогать принять решение по выбору дальнейшего направления»,— вспоминает координатор «Неравнодушных» Павел Соломахин. Через несколько дней президент Владимир Путин объявил о признании ДНР и ЛНР, а затем отдал приказ о специальной военной операции российских войск на территории Украины. Практически сразу в Мариуполе начались ожесточенные бои, и только к середине марта появились первые относительно безопасные коридоры для мирного населения, в том числе в сторону России.

Через «Весело-Вознесенку» хлынул основной поток беженцев из ДНР и с Украины — тех, кто сам решил ехать в Россию, и тех, у кого не осталось другого выбора.

В то время переход границы мог занять несколько дней — из-за очередей, таможенных формальностей и проверок. Людям приходилось ждать на нейтральной территории, где нет магазинов и кафе. Впрочем, у многих вообще не было денег. «Таможенники сначала отдавали им собственную еду, потом пригласили нас, волонтеров. Мы покупали колбасу, хлеб, делали какие-то наборы для детей,— рассказывает Павел Соломахин.— Когда поняли, что не справляемся, каждый пригласил своих друзей на помощь, и нас стало больше». Так на КПП появился волонтерский лагерь.

Сейчас поток беженцев немного стих — более того, люди потихоньку начинают возвращаться в Мариуполь и другие города-поселки региона. Те, у кого есть машины, часами стоят в очередях у шлагбаумов. Тем, кто переходит границу пешком, приходится около полукилометра тащить баулы и чемоданы. Таможенники и пограничники не имеют возможности сопроводить всех, иначе процесс проверки документов снова затянется на дни. Поэтому на КПП очень нужны волонтеры. Они кормят людей горячей пищей, раздают в очередях воду, детское питание и даже корм для домашних животных. Помогают нести тяжелые сумки и везти инвалидные коляски. И попутно решают множество бытовых вопросов, например помогают беженцам добраться до свободных пунктов временного размещения (ПВР).

Волонтерский лагерь существует на пожертвования, говорит Павел Соломахин, и денег постоянно не хватает. Еще больше не хватает людей.

Чтобы сюда приехать, достаточно записаться в Google-форме: выбрать день, оставить паспортные данные и контакты, указать, едешь на машине или пеший. Люди со своим авто в лагере на вес золота, ведь они могут развозить других волонтеров и беженцев по соседним городам.

В пути отправляю заявку и получаю ссылку на чат «Неравнодушных». Пока за окном мелькают зеленые поля Ростовской области, пролистываю сообщения: обсуждают недавние обстрелы Донецка и возможность наплыва беженцев оттуда. Волонтерка Лида (имена большинства волонтеров и всех беженцев в тексте изменены.— «Ъ») эмоционально просит остальных записываться на завтрашние смены: переживает, что пока набралось очень мало людей. И добавляет: «Мы им нужны».

Вторник. КПП «Весело-Вознесенка». Столовая

Днем выезжаем с Наташей из Ростова, по пути забираем Светлану. Она уже волонтерила в лагере, вернулась домой, а потом увидела в чате те самые сообщения Лиды. Оставила все свои дела и вот снова едет к КПП. По пути расспрашиваем ее про лагерь. Светлана рассказывает, что сутки делятся на три смены: ночную с 0:00 до 8:30, дневную с 8:30 до 19:00 и вечернюю с 19:00 до 0:00. Все это время волонтеры работают на нескольких точках: «нейтралка» (нейтральная территория на границе России и ДНР), таможня и сам КПП. На «нейтралке» и таможне волонтеры помогают беженцам нести вещи, раздают еду и питье. На территории КПП есть штаб, куда беженцы могут обращаться со всеми вопросами, и столовая, где можно бесплатно поесть. Ну и кухня, где волонтеры всю эту еду готовят.

Я замечаю дорожный указатель. Стрелка прямо: «Мариуполь — 121 км», «КПП Весело-Вознесенка — 64 км». Стрелка направо: «Донецк — 150 км». Непривычно быть совсем близко к местам, названия которых знакомы по страшным новостям. Раньше они были для меня точками на карте.

Въезжаем на территорию КПП около трех часов дня. Сначала нужно идти в придорожное кафе с лаконичной вывеской «Кафе». После 24 февраля оно закрылось — теперь здесь штаб, где старшие смены записывают волонтеров и тут же распределяют их по точкам работ. Открываю дверь и вижу высокую блондинку с бейджиком «Лида». Она радостно кричит: «Ну наконец-то, приехали!» Не успеваю даже поздороваться — девушка сразу хватает меня за руку и тащит в шатер с надписью «Столовая», там заводит за столик с бойлером и коробками чая: «В столовой была когда-нибудь?» Была, конечно, только никогда там не работала... Но Лида уже выбежала из шатра и кричит с улицы: «Ну тогда разберешься!»

Напротив, на раздаче горячего, сидит Анастасия — худая, с длинными темными волосами, под желтым светоотражающим жилетом — красное платье в белый горошек. Оглядываю шатер — два длинных стола, детский уголок с игрушками и раскрасками, телевизор, по которому крутят советские фильмы, уголок с иконами и памятками для беженцев.

Заходят несколько сотрудников МЧС и просят чай. Один видит, как я промахиваюсь ложкой сахара мимо стакана, и смеется: «Как руки дрожат! Волнуешься, что ли?» Наверное, волнуюсь. Десять минут назад я сидела в машине и смотрела на ровные зеленые поля вдоль дороги к КПП. Пять минут назад меня подхватил водоворот событий и выплюнул заваривать чай.

Анастасия рассказывает, что в столовой можно бесплатно поесть всем, кто переходит границу в любую сторону. МЧС и волонтеры питаются здесь же, меню для всех одинаковое.

Сейчас из еды остались только гречка с тушенкой и бутерброды с колбасой, куриный суп и салат будут готовы через час. В первую очередь еду отвезут на «нейтралку» и таможню, что останется — в столовую.

На солнце шатер быстро нагревается, мы выходим на улицу. У Анастасии звонит телефон, до меня долетает обрывок разговора: «Если бы ты был здесь, тоже был бы здесь!» Ее муж — вахтовик, соседи разболтали, что она уехала на КПП, а сыновья остались дома одни. Родные этого не одобряют и волнуются.

В столовой наступает затишье, и я выхожу осмотреться. Через дорогу от штаба — лагерь МЧС, два ряда палаток и больших дутых шатров. Их еще называют «пункт обогрева». У первого шатра сидит эмчээсник: расстегнутая на жаре форма, беспроводной наушник в правом ухе. Он листает что-то в телефоне и не обращает на меня внимания. Я заглядываю в шатер — ряды металлических двухэтажных кроватей со спальниками.

Возвращаюсь в столовую. Там толпятся высокие пацаны, они сметают остатки бутербродов. Слышу насмешливый голос Анастасии, ее слова «две недели без женской ласки» заглушаются дружными просьбами заварить чай. Когда молодежь исчезает, Анастасия объясняет, что это «тоже волонтеры, Мариуполь восстанавливают». Хочу расспросить ее об этом, но не успеваю: она выбегает из палатки «немного помочь на кухне».

В столовую заходят парень с девушкой, оба лет 30, просят поесть. Я приношу гречку с тушенкой, потом чай — и тут замечаю: у парня на руках как будто сошла часть кожи.

Вспоминаю, как Анастасия тихо спрашивала у приходивших в столовую людей: «Откуда идете, ребята?» Теперь и я так же тихо задаю этот вопрос. Парень поднимает голову, смотрит мне в глаза и отвечает: «С Мариуполя».

Кажется, я забываю сделать вдох.

Рассказываю, что тут до них заходили волонтеры, которые работают в Мариуполе. Парень вздыхает о своем:

— А я не знаю, как они планируют город восстанавливать. У нас же промышленный город, все на заводах стоит — где еще работу-то искать. Я вот на заводе Ильича работал, он еще более или менее, но до начала работы все равно далеко.

В столовую приходят эмчээсники. Их старший ждет суп, а его все никак не принесут. Расстроенно машет рукой: «Ну тогда клади кашу».

Вечером обсуждаем с Наташей, где удобнее будет спать. Ведь сегодня мы освободимся за полночь, а в восемь утра уже нужно быть в штабе. Один из сотрудников МЧС слышит наш разговор и предлагает спать в их лагере. Иду за ним к широкой палатке — там по семь кроватей с двух сторон, брезент на полу пошел волнами из-за неровной земли. Посередине палатки сидит рыжая кошка. Старший смеется: «Только у нас тут уже жилец, не обижайте!»

Выходим на улицу. Эмчээсник спрашивает: «Маша, а ты видела полевую кухню?» Хлопает по большому прицепу с печной трубой: «Эта машина называется КП-130. Вот вы сегодня гречу с тушенкой раздавали — это я на ней готовил». Открывает заслонку, трогает котел и сразу одергивает пальцы:

— Еще горячий… Когда в 2014 году стояли здесь, то по полторы тысячи человек в день шло, мы на двух таких кормили. Сейчас, конечно, гораздо спокойнее. Вот в марте было много людей.

Тогда и взрывы были слышны прямо здесь, в лагере. Ну а что, это на указателе до Мариуполя еще 54 км. А если напрямик по полю — вот оно. Все близко.

Докурив, он провожает меня обратно к столовой. Обещает зашторить вход в палатку, чтобы ночью было не так холодно. Рассказывает, что дежурит на КПП сутки и уедет домой рано утром. Уже расписал планы на неделю: сначала полив в саду, потом «клубнику нужно выбирать, а там и черешня пойдет».

Мы прощаемся. Он отходит несколько шагов от столовой и оборачивается: «Какая у вас машина? Помашите, как будете проезжать мимо, мне с поста как раз трассу видно». Киваю. И понимаю, что даже не спросила его имя.

К вечеру поток людей в столовой почти прекращается. Я устала от советских фильмов по телевизору, выключаю звук. Наташа и фельдшер Надя отходят за шатер, рвут там полевые цветы и полынь. Расставляем по столам небольшие букеты. Я включаю лампы — мягкий желтый свет разливается по шатру. На мгновение получается забыть, где мы находимся. Вечер притворяется легким летним походом со знакомыми.

В столовую заходят два эмчээсника; узнаю одного из них — с беспроводным наушником в правом ухе. Он садится за стол и небрежно бросает: «Э, чай завари». Ставлю перед ним стакан с чаем и сажусь за второй стол — там ужинает старший вечерней смены волонтеров Иван, рассказывает Наташе про историческую застройку Таганрога. Слышу щелчки пальцами, оборачиваюсь — оказывается, это эмчээсник с наушником так привлекал мое внимание. Теперь он раздраженно машет рукой. Я не понимаю, что происходит.

Иван выходит из шатра и через пару минут возвращается с мужчиной в штатском. Эмчээсник становится серьезным и здоровается по уставу. Мужчина спрашивает его: «Ты понимаешь, что нетрезв?» Тот кивает: «А кому сейчас легко». Мужчина отчитывает его: говорит о «нежных девушках», которые тут работают, и укоряет за «неподобающее поведение». Эмчээсник кивает, допивает чай, оставляет стаканчик на столе, медленно поднимается со стула. Я слышу, как он бубнит — то ли напарнику, то ли просто в пустоту:

— Не терплю гражданских: они не понимают, они не такие, как мы. Они здесь останутся, а нас отправят трупы собирать.

После полуночи выхожу на дорогу к границе. В очереди легковых машин мелькают тени людей, я не вижу их лиц. Перебираю воспоминания за день, в голове звучит вопрос «Откуда вы?» и ответы волонтеров, беженцев, эмчээсников — всех, кто случайно столкнулся на этой границе. Названия, которые они произносят, уже не точки на карте, это маршруты. И движение по ним не останавливается даже ночью.

Вспоминаю большие буквы на крыше уральского приборостроительного завода: «Кто мы, откуда, куда мы идем?» Уже несколько месяцев я ничего не знаю про «мы». Снимаю светоотражающий жилет и тоже становлюсь тенью. Оглядываясь, крадусь по лагерю к своей палатке.

Среда. Таможня

Открываю глаза, на часах почти восемь утра — нужно вставать. Перед началом смены все волонтеры записываются в штабе: оставляют паспортные данные, имя и номер телефона для связи. В это же время старший по смене распределяет людей по зонам работ. Обычно пожелания волонтеров стараются учитывать.

Вчера мы с Наташей пропустили ритуал распределения и стихийно попали в столовую. Сегодня приходим даже чуть раньше, чем нужно; в штаб подтягиваются сонные волонтеры, все держат паспорта. Старшая смены Слава записывает нас с Наташей на таможню. Наша напарница — Алиса, девушка лет 20. Надеваем желтые светоотражающие жилеты, вешаем бейджики с именами и идем на точку.

Спрашиваю у Алисы, чем занимаются волонтеры на таможне. Она рассказывает про раздачу еды и воды, заканчивает словами: «Наша задача — поднимать всем настроение».

У шлагбаума пограничник сверяет наши фамилии со своим списком и машет рукой — проходите.

Таможня — это будки паспортного контроля, очереди машин и серое здание. Волонтеры называют его просто «вокзал», потому что там есть зал ожидания. Здесь люди, прибывшие из ДНР и с Украины, проходят проверку документов. На «вокзале» заходим в первую открытую дверь и попадаем в зал с металлодетектором и лентой для сканирования вещей. Алиса машет пограничнику у монитора: «Привет, Андрюша! Неужели с вами сегодня работаем?» Мужчина с проседью в бороде улыбается: «Не в этот раз, пересменка скоро». Идем в две смежные комнаты, которые таможенники выделили волонтерам. Алиса вздыхает: «Классный мужик, только все никак сменами с ним не совпадаем». А потом добавляет: «И еще, тут со всеми нужно обязательно здороваться». Я запоминаю.

Алиса показывает склад в комнатах. Вижу здесь и уже знакомую по столовой горячую еду с бутербродами, и что-то новое: коробки печенья, детские подгузники, смеси и пюре для малышей, женские наборы, корм для животных. На столе — парад стаканчиков, в каждом — чайный пакетик, лимон, сахар и деревянная палочка. Алиса шепчет: «Кстати, таможенники иногда закрывают двери — тогда входить нельзя, ну, понимаешь. Когда нужно — откроют. Не надо их злить».

Ну ок.

Алиса предлагает сходить проверить, как обстановка в зале ожидания — это вторая дверь «вокзала». Захожу в широкую комнату с тремя рядами одинаковых кресел и громко спрашиваю, есть ли желающие поесть, выпить чай. Люди, ждущие результатов проверки паспортов, настороженно молчат.

Тогда подхожу ближе и тихо говорю с каждым, нужно ли что-то принести. Постепенно продвигаюсь по залу: кто-то соглашается выпить чай, кто-то хочет перекусить бутербродом, кто-то спрашивает про воду. Так я подхожу к паре средних лет: женщина и мужчина стоят в углу зала у приоткрытого окна. В руках — папки для документов. Спрашиваю, голодны ли они. Мужчина отвечает:

— Не, не надо, мы детей уже накормили, они в машине сидят. Мы как-нибудь обойдемся — отдайте, кому нужнее.

Убеждаю, что еды хватит на всех, никто никого не обделяет. Только после этого они соглашаются поесть.

Возвращаюсь и собираю все «заказы» на поднос. Несу его по улице обратно в зал ожидания и напряженно слежу, чтобы горячий чай не расплескался. Внутри раздаю стаканчики — и только сейчас обращаю внимание на несколько закрытых дверей. Вместо замков — капсулы для магнитных карт, они горят красным. Одна вдруг начинает мигать зеленым — дверь открывается, и в зал заходит обычный вроде парень в синей футболке. В руках у него пачка паспортов. Все затихают и привстают со скамеек. Парень открывает паспорта и называет фамилии, недовольно повторяет, если кто-то не отзывается. Люди забирают документы и скорее возвращаются на скамейки. А я ухожу из «вокзала». От таких вот парней в простых футболках, которые сжимают в руках человеческие судьбы, хочется бежать как можно дальше.

Начинаем готовиться к обеду: проверяем с Алисой, достаточно ли продуктов и заготовок. Пишу в чат список того, что скоро закончится: «Салат, гречка, стаканы твердые, лимон, бутерброды, вода в бутылках, сок, детские пюре, корм для собак, влажные салфетки». Волонтеры в течение всего дня передают такие «заказы» старшему смены; штаб загружает все необходимое в машины МЧС, которые развозят их на «нейтралку» и таможню.

В зале ожидания люди непрерывно сменяют друг друга. Алиса показывает на подъезжающий автобус: «Это рейсовый, мы их не обслуживаем, можно пока не ходить». Она объясняет, что люди, выезжающие из ДНР рейсовыми автобусами — или, по-другому, «коммерческими»,— не считаются беженцами. На лобовом стекле вижу табличку «Донецк—Севастополь».

В нашу каморку заглядывает новый таможенник: «Девчат, я у вас похозяйничаю немного?» Он заваривает чай, шутит, болтает с Алисой о «ночных клубешниках» в Таганроге. Я стою спиной к ним и завариваю дрип-пакет кофе, который прихватила из дома. Слышу, как таможенник говорит Алисе: «Давай номер». Голос такой заигрывающий, показушно-строгий; я прислушиваюсь к мягкому южному говору и мысленно повторяю некоторые слова, округляя «Г»: на границе практически каждый признает во мне москвичку, даже не спрашивая, и мне почему-то очень хочется хотя бы временно избавиться от московского акцента.

Алиса диктует цифры. Таможенник весело шутит, затем выходит в зал — через секунду доносится уже отстраненный и жесткий голос: «Так, сумки на ленту. Женщина, все из карманов достаем, что непонятного?»

Устраиваю себе перерыв: выхожу пить кофе на лавочке у «вокзала». Подсаживаются покурить пограничники: они обсуждают, что скоро нужно будет «блокировать выход пеших» и не впускать новые машины — поедет колонна. Спрашиваю, откуда колонна. Мужчина улыбается: «Откуда и вы».

«Стоять может, а ходить не может»

В кармане вибрирует телефон: входящий с неизвестного номера. Но это не «служба безопасности банка».

— Алло, Маша, это «нейтралка». Подойди забери, у меня тут дедушка в коляске, неходячий.

Как мне рассказывали в штабе перед сменой, правила передвижения здесь в последнее время ужесточились. Если нужно что-то передать с таможни на «нейтралку» или КПП, то волонтеры не могут пройти весь путь в одиночку. Приходится встречаться с двух сторон «на границах» между точками и передавать друг другу необходимое. Иду в сторону «нейтралки» и думаю: как понять, где границы у границы?

Оказывается, территория таможни заканчивается на углу «вокзала». Там меня ждут девушка в желтом светоотражающем жилете и пожилая пара: дедушка в инвалидной коляске и его жена.

Женщина словно оправдывается: «Он сердечник, стоять может, а ходить не может, пять шагов делает и падает. У него вместо сердца этот, стимулятор».

Пара быстро проходит паспортный контроль. Звоню волонтерам в штабе, чтобы вышли нас встретить к шлагбауму между таможней и КПП.

Еле сдвигаю коляску с места. Чтобы заполнить неловкое молчание, спрашиваю откуда они. «Донецк». Дедушка интересуется, хорошо ли нам платят. Коляска неповоротливая, везти ее тяжелее, чем я думала. Медленно объезжаю дырку в асфальте, чтобы не уронить дедушку, и только потом отвечаю, что ничего не платят, это все по доброй воле. Дедушке, похоже, нравится мой ответ, он громко и радостно восклицает: «Какие вы молодцы! Все правильно Путин делает!»

Я молчу и продолжаю толкать тяжелую коляску.

Перед шлагбаумом передаю подопечных волонтерам из штаба. Мы прощаемся. Смотрю им вслед, пока светоотражающие жилеты не скрываются за поворотом к КПП и очередями машин.

На самом деле я хотела спросить их: «Куда вы?» Вопрос, который теперь кажется мне более важным. Но так и не решилась.

«Понимаете, мы просто хотим уехать»

На скамейке у зала ожидания сидит женщина. Она обхватила вещи: справа хозяйственная сумка, ручки перевязаны веревочкой, слева пухлый рюкзак. Украдкой вытирает глаза, не снимая темных очков. Приношу бутылку воды и спрашиваю, могу ли чем-то помочь. Женщина просит оставить ее в покое. Предлагаю успокоительных — говорит, что «уже напилась их». Ухожу, но предупреждаю, что еще вернусь. Она молчит, по лицу текут слезы.

Подсылаю к ней Алису с влажными салфетками — ей удается узнать чуть больше. Пересказывает: «Еще не выдали паспорт, собирается на перекладных добираться до Таганрога».

Я возвращаюсь и сажусь рядом на скамейку.

— Вам есть куда ехать в Таганроге?

— Да, у дочери там семья.

— Вы предупредили их, что едете?

Мотает головой. Предлагаю позвонить родственникам, чтобы приехали за ней к КПП.

— Нет, не готова.

— Может, вы будете готовы, когда получите паспорт?

Пожимает плечами. Спрашиваю, как ее зовут. «Катя». Спрашиваю фамилию и отчество — мне неудобно говорить с ней на «ты». Объясняю, что она могла пропустить, как объявляли фамилию. Обещаю, что постараюсь узнать, можно ли забрать паспорт.

Она быстро кивает. Но даже не смотрит на меня: глядит куда-то вправо, в сторону очереди из машин на таможне.

Я иду в зал ожидания. У двери с красной капсулой стоит один из тех парней, что выдают паспорта. Подхожу ближе, думаю, что вот пришло время и моего первого разговора с сотрудником ФСБ. Максимально вежливо спрашиваю, можно ли проверить готовность паспорта. Тот кивает: «Заходи, сейчас посмотрим».

Идем по длинным коридорам до комнаты, заставленной столами. Парень, что провожал меня, тут же исчезает в коридорах, вместо него в комнату заглядывает другой — в красной футболке.

«Нет здесь ее паспорта. А как фамилия, еще раз? Посмотрю. Да ты садись, в ногах правды нет».

Вежливо благодарю. Оглядываю комнату, не нахожу рядом ни одного стула и сажусь прямо на стол — как на школьную парту. Чувствую себя на пересдаче экзамена, к которому все равно не готова.

Парень в красной футболке выглядывает из коридора:

— Нет, ее паспорт еще не спустили.

— Значит, просто ждать очереди? Она уже часа два на улице сидит.

— Да. Тут и по восемь часов некоторые ждут.

Я снова вежливо благодарю и ухожу обратно по коридорам. Сотрудник сопровождает меня до двери.

Возвращаюсь к Екатерине и объясняю, что нужно еще подождать. Осторожно спрашиваю, может ли она рассказать, почему плачет.

— Потому что дурная,— огрызается она. Из «вокзала» выходит мужчина в форме, он раскрывает синий украинский паспорт и выкрикивает фамилию. Екатерина сгребает в охапку свои вещи, идет с ними к нему, забирает паспорт и снова возвращается на скамейку. А я думаю: что же там происходило последние пять минут, за закрытыми дверями с красными капсулами?

Прошу Екатерину все-таки позвонить родственникам, чтобы они приехали на КПП. Набирает номер, говорит, что сидит на границе. Я слышу, что в трубке ей отвечает молодой женский голос, Екатерина сбрасывает звонок и внезапно завывает.

Сквозь плач я разбираю ее слова: «У них и так шестеро детей, еще и на меня соляру тратить будут…»

Забираю телефон и перезваниваю сама. Мне отвечает тот же женский голос:

— Конечно, мы будем минут через 40. А что с мамой?

Я не знаю, как ответить на этот вопрос.

Пока я говорила с родственниками Екатерины, приехали вечерние волонтеры. Наташа передала им смену и теперь сидит рядом с нами. Пробует успокоить женщину: «Глубокий вдох, а теперь глубокий выдох». Втроем идем на КПП, садимся за столики у шатра столовой. Екатерина всхлипывает, но уже меньше. Рассказывает, что уехала из Мариуполя в апреле, но пришлось вернуться. Говорит про двух пожилых родственниц, которые тоже хотят уехать:

— Им тяжело далеко ходить, а запись в автобусы на другом конце Мариуполя. Сегодня хотела туда дойти, но пришлось срочно ехать в Новоазовск.

Несколько следующих фраз я запоминаю отдельными словами: «нашли», «сын», «опознание», «перезахоронение», «17 лет ребенку».

Я говорю, что очень сочувствую. Слова, которые не помогут. Слова, которые я не могу не сказать.

Екатерина качает головой. Показывает в телефоне фотографии своего разрушенного дома. Повторяет вновь и вновь чьи-то чужие сухие вопросы:

— «В чем вы нуждаетесь?» «Окна пластиковые были?»

На фотографиях вижу разрушенную стену двухэтажного дома. В кирпичах застряла выбитая оконная рама.

Екатерина рассказывает, что хочет вывезти пожилых родственниц в Прибалтику: «Там есть где жить». И добавляет тише:

— Понимаете, мы просто хотим уехать. Не в Россию, не в Украину, просто куда-нибудь еще и подальше.

«Последний раз в жизни такую красоту вижу»

В штабе бурная дискуссия: пришла бабушка из Мариуполя, 83 года. Ее соседи выехали раньше и сейчас живут в деревне под Брянском, готовы приютить на время. Бабушка порывается ехать к ним «на попутках». Волонтеры спорят, что с ней делать. Не все одобряют идею с деревней — сомневаются, что соседи будут ухаживать за бабушкой,— и предлагают ехать в ПВР. В итоге координаторы созваниваются с соседями, убеждаются в их настрое, а потом из пожертвований покупают билет на поезд до Брянска.

Наташе звонит координатор Инна, просит ночью отвезти Анну Михайловну — ту самую бабушку — в Ростов, посадить там на поезд в 4:31. План примерно следующий: спим четыре часа в палатке МЧС, а потом мчим с бабушкой. Провожаем ее на вокзал и отсыпаемся где-нибудь в Ростове.

В два часа ночи подходим сонные к машине. Анна Михайловна уже ждет нас — низенькая, худая. Темная юбка, вязаная жилетка, одна небольшая, совсем легкая хозяйственная сумка. Ставлю ее в ноги на заднем сиденье и замечаю, что ручки сумки аккуратно перевязаны веревочкой. Наверное, чтобы удобнее было нести. Сверху видно: все вещи тщательно упакованы в постиранные целлофановые пакеты. Моя бабушка так же стирала пакеты, чтобы можно было несколько раз использовать.

Мы едем по ночной трассе в Ростов. Анна Михайловна любуется:

— Какая красивая дорога, фонарики прям как гирлянды! Последний раз в жизни такую красоту вижу!

— Ну какой же последний?!

— Деточка, мне столько лет уж!

Раньше мы с Наташей ездили здесь только днем — полтора часа монотонных зеленых полей. Ночью я вижу совсем другую трассу. Дорога поднимается в горку, фонари на обочинах рисуют петляющие нити белых бус в черном небе. Прислоняюсь головой к боковому окну и смотрю, как огни фонарей вспыхивают и сменяются темнотой. Как метроном.

Наташа, кажется, видит в дороге что-то свое. Она включает дальний свет, чтобы светоотражающие столбики на поворотах загорелись красным. А бабушка Анна Михайловна неспешно рассказывает о себе:

— Я все руками могу сделать, хоть дом построить… только вот проводку сделать не могу — так и не научилась. А так всю жизнь на заводе работала.

Поворачиваюсь к ней и спрашиваю: «На Ильича?» Я специально повторяю слова вчерашней пары в столовой. Скорее всего, я не угадаю, но почему-то не хочу произносить второй вариант.

Бабушка качает головой: «На "Азовстали"».

И продолжает:

— Сын — инвалид по рождению, на шестом месяце родился недоношенным, но в инкубаторе выходили. Тогда умели. Сейчас в Новоазовске остался. Невестку с ребенком вывезли в Европу. А он места себе найти не может. Поеду, говорит, их домой забирать. Она-то девка хорошая, но где ж работать-то будет? Да и что им там делать, когда все эти пособия кончатся. Ох, девочки, как же ему уехать?

Мы пытаемся подобрать возможные варианты, но все упирается в отсутствие документов.

Анна Михайловна рассказывает, какое в деревне под Брянском вкусное сало. И мед. Обещает привезти попробовать, «когда поедет обратно». А потом замирает:

— Ох, как же я там буду — в деревне-то?

Метроном фонарей сбивается о предрассветное небо. Мы подъезжаем к Ростову в тишине.

Петляем по окраинам города, у меня тормозит навигатор, поэтому пропускаем пару поворотов. Анна Михайловна оживляется: «Тут же Дон, мы будем его проезжать?» Не будем — наш маршрут заканчивается в паре километров от реки. Нарисованный Дон не заменит живого, но все равно показываю голубую ленту на карте. Бабушка вздыхает.

Наташа между делом говорит, что можно было не торопиться: «Приедем даже раньше поезда, можно было и попозже выезжать». Анна Михайловна искренне расстраивается:

— Ой, вы из-за меня даже не поспали!

В два голоса уверяем, что даже выспались. А потом спрашиваем, получилось ли у нее поспать.

— Ой, девочки. Даже неудобно рассказывать. Мы вот с вами пообщались вечером, я в палатку пошла спать. Прихожу, там только одна женщина на кровати спит. Ну и я легла на соседнюю. Проснулась ночью, простите, в туалет сходить. Смотрю — а в палатку мужчина какой-то заходит. И ложится так — на соседнюю кровать, через одну от меня. Ну я подумала, может, беженец тоже. Возвращаюсь в палатку — а они уже с этой женщиной в одной кровати лежат. Ох как неудобно. Вдвоем, понимаете, и звуки те самые... И ведь немолодые! Сколько я немолодая, они тоже немолодые. Ну я уже не стала туда возвращаться, пошла у столовой посидела, а там уже и вы пришли.

От удивления не могу сказать ничего, кроме неловкого «Ну ничего себе!». У Наташи получается лучше — она тоже удивлена, но быстро подбирает слова:

— Как это вы такие истории находите!

Кажется, Анна Михайловна улыбается в темноте:

— Вот будете рассказывать истории о такой бабушке. Есть у меня для вас загадка одна на прощание, раз уж мы подъезжаем… жутко неприличная. Ой, даже не знаю, загадывать, нет? Ой, стесняюсь, как неудобно.

Мы хором уговариваем загадать.

— Ну ладно. На любой вечеринке будете сразу… как это… ну, в центре внимания. Итак, слушайте внимательно:

Шесть голов,

пять ***,

три хвоста

одна ***.

Что это?

У меня ворох вариантов — и все не подходят. Анна Михайловна очень довольна нашей растерянностью. Наконец мы сдаемся — и бабушка звонко произносит: «Три богатыря. Картина!» «Ааааа, ну конечно!» — смеемся мы с Наташей. На часах 3:29, подъезжаем к вокзалу Ростов-Главный. Я пытаюсь вспомнить особенности изображения лошадей разного пола в творчестве Виктора Михайловича Васнецова.

Ночь, а на вокзале многолюдно. Дорога нас все-таки вымотала; мы молча сидим в «настоящем» зале ожидания Наташа отвечает на накопившиеся сообщения, Анна Михайловна что-то перебирает в сумке, я поглядываю на табло расписания.

Хочу поговорить с бабушкой еще, но не могу подобрать слов.

Мне неудобно расспрашивать ее, как она жила эти месяцы под обстрелами и бомбами. Любой вопрос предполагает диалог, а у меня точно не найдется нужных слов для ответа. Любых слов здесь будет недостаточно. А может, просто оправдываю себя за то, что не хочу знать больше.

Часы на табло расписания отсчитывают еще одну минуту. У выхода к платформам медленно прохаживается пузатый мужчина, сбоку кто-то громко зевает. Мир сжался до пределов зала ожидания — и, кроме ожидания, здесь ничего не происходит.

— Вспомнила, я же взяла гостинец тем, кто меня подвезет!

Анна Михайловна достает из сумки шоколадку «Аленка» и протягивает нам с Наташей. Мы пытаемся отказаться, но она непреклонна. Мы сдаемся и принимаем подарок от жительницы Мариуполя.

С 24 февраля провожающим на вокзале Ростов-Главный нужно получать специальный пропуск для прохода к железнодорожным путям. Симпатичная девушка в форме РЖД красивым почерком усердно переписывает данные паспорта в журнал. На втором этаже показываю бумаги другой женщине в форме. Спускаемся на второй путь, где уже стоит поезд до Брянска. Наша бабушка достает пластиковый пакетик, вынимает из него синий — украинский — паспорт. Украдкой вытаскивает из него много раз сложенные купюры, зажимает в кулаке.

Еще на КПП мы собрали Анне Михайловне сухой паек в дорогу, но только теперь, на перроне, понимаем, что сглупили: на печеньках и зефирках далеко не уедешь. Проводница говорит, что вагон-ресторан не работает. Поезд отправляется в 4:31. Вспоминаю, что наверху была кулинария, бегу туда через весь вокзал, покупаю пирожки с капустой и мчусь обратно. 4:29, трап уже убран; запыхавшись, я протягиваю кулек проводнице и прошу «передать нашей бабушке». Из-за спины проводницы выглядывает Анна Михайловна.

— Я буду вас помнить! — машет она нам с Наташей.— И дорогу эту всю в гирляндах!

Светает. Я смотрю на хвост состава, который увозит нашу бабушку в Брянск. Нам нужно ехать дальше, а я не могу сдвинуться с места. И думаю, видно ли Дон из окна поезда.

Четверг. Кухня

Днем застреваем в пробке на выезде из Ростова, поэтому в лагерь приезжаем с опозданием. Сегодня старшая смены — Галина. Она с сожалением говорит, что задачи на день уже распределили. В итоге Наташа остается в штабе, а я иду на кухню.

Там меня встречают две Саши, мы смеемся, что имена друг друга будет легко запомнить. Девчонки возятся с котлами от полевой кухни — обсуждают, мыть их здесь или вернуть МЧС, «пусть сами отмывают». Саша-первая ведет меня показать кухню и склад. Она рассказывает, что день был спокойный, еда на всех точках пока есть, «можно нарезать капустный салат и ближе к ночи сварить суп». И придумать, что все-таки делать с котлами.

Склад — три небольшие комнаты. Я вижу мешки с картошкой, морковью и луком, коробки с мясными и рыбными консервами, горошек в банках, а за ним — одна сплошная гречка. Полкомнаты забиты домашними соленьями в пузатых литровых банках.

Возвращаемся на кухню. Я берусь за салат. Саша рассказывает, что для всех трех блюд, которые здесь готовят, есть проработанные поварами рецепты — они написаны на двойных листочках в клетку и приклеены к стене. Рядом лист А4 с меню, написанным от руки черным маркером:

«Суп куринный» (я борюсь с желанием найти красный маркер и зачеркнуть лишнюю «Н»).

«Борщ» (уже зачеркнуто).

«Гречка с тушенкой» (вариативность использования на КПП слов «греча» и «гречка» мне непонятна).

«Салат капустный с огурцом и без» (рядом синей ручкой приписано: «И квашеная капуста». Ее я пока не видела).

«Бутерброды» (ну хоть тут все понятно).

Чуть ниже той же синей ручкой надпись: «Винегрет не готовим!!! т. к. большой расход продуктов. Зелень расходуем экономно!»

Ясно-понятно.

Так, я же хотела приготовить салат. Нахожу на стене листок с нужным рецептом. Потом нахожу на складе два хилых кочана капусты и две банки горошка. Саша-вторая находит где-то огурцы. Саша-первая кричит из соседней комнаты, что капусту должны привезти на утреннюю смену координаторы, а пока работаем с тем, что есть.

Перебираю несколько ножей, но никак не могу выбрать, каким удобнее рубить капусту. Смотрю, как Саша мелко шинкует огурцы, и еле удерживаюсь от комментариев «а я бы сделала по-другому». Делим огурцы и капусту поровну по двум контейнерам, в каждый я засыпаю банку горошка. Добавляю немного соли, сахара, масло и ложку столового уксуса. В холодильнике с утра осталась заготовка — нарезанные укроп с петрушкой, «экономно» посыпаю ими наши овощи. Сверяюсь с листком на стене — вдруг что-то забыла. И вспоминаю, что дома практически не готовлю «по рецептам». А здесь скрупулезно пытаюсь следовать установленным кем-то правилам.

Две Саши нарезают бутерброды с колбасой и фасуют их по коробкам. Слой фольги, слой бутербродов, слой фольги, слой бутербродов. Вчера на таможне я нахваталась слов «бутер с колбаской», «варенка» — теперь хочется их произносить самой.

Я стащила у них один бутер, сижу с ним в углу кухни и слушаю, как Саши обсуждают знакомые районы Таганрога. Они жалуются друг другу, что после работы обычно сил нет ни на что, «хорошо бы приезжать волонтерить раз-два в неделю, не больше». Вариант не приезжать они даже не рассматривают.

Заглядывает Галина и предупреждает, что суп «прямо сейчас варить не нужно»: на ночь хватит того, что уже есть на всех точках. Мой салат готов — часть забирают в столовую, вторая половина отправится на таможню. Эмчээсник в темных очках забирает заказ на «нейтралку» — контейнер с салатом и термос с гречкой. Моем все грязные кастрюли и ставим греться воду для куриного бульона — это будет заготовкой для ночной смены. Саша-первая включает газ в двух конфорках под 30-литровой кастрюлей с водой. Бросает зажженные спички: первая пролетает мимо и затухает, зато от второй загораются сразу две конфорки. Саша смеется: «Древняя технология».

Я отскребаю засохшую гречку от стенок огромной кастрюли и вспоминаю работу художника на последней Уральской биеннале. Там на длинной скатерти большими красными буквами был написан список всего, что художник помыл за вечер работы посудомойщиком в ресторане.

Но я не в ресторане.

В окно кухни видна парковка у КПП, над ним нависает розово-фиолетовое после заката небо. Ужинаю салатом и еще одним бутером, завариваю остатки растворимого кофе и выхожу на улицу. Думаю, что кухня — это на самом деле сердце всего лагеря. А ведь многие волонтеры, да и я тоже, воспринимают ее по остаточному принципу. Во время распределения на смены среди волонтеров идет «борьба» в первую очередь за «нейтралку» и таможню, после — столовую. Это самые контактные точки, где можно поговорить с людьми. А кухня… Какой человек не видел кухню?

Из мыслей меня выдергивает громкий «Привет!». Это со мной здоровается парень, скучающий за уличным стендом МТС. Пытаюсь вспомнить, где и когда мы с ним знакомились. Чуть дальше стоит черная «Лада», на боковых стеклах — листки «Бесплатные симкарты. Мегафон». Мне говорили, что в таких мобильных пунктах беженцы могут получить бесплатные сим-карты со «стартовым пакетом»: российский номер, 100 руб. на счету и неделя интернета.

В «Ладе» громко играет песня «Хочу перемен» группы «Кино».

Почти стемнело, я допиваю холодный кофе и смотрю, как медленно продвигается очередь из легковых машин в сторону границы с зоной спецоперации.

Люди возвращаются. Куда возвращаются?

Пятница. «Нейтралка»

Просыпаюсь в шесть утра в палатке МЧС. Наташу попросили привезти пеших волонтеров из Таганрога, поэтому она уезжает. А я иду в штаб.

Там уже многолюдно. Старшая смены Светлана приезжает на одной машине с тремя волонтерками, они обсуждают, на какую точку хотят пойти. Меня направляют на «нейтралку» с одной из них — Алей. Две другие попросились на таможню. Они привезли папку с какими-то бумагами, теперь раскладывают их по столу в штабе. Проходя мимо, вижу, что это детские рисунки цветными карандашами: человечки, слова, солнце, дома. Аля складывает их в треугольники солдатской почты. Я ничего не спрашиваю.

Приезжает Наташа, мы втроем выходим на «нейтралку» пешком. Как обычно, здороваемся с пограничником у шлагбаума, а он сверяет наши фамилии. И тут слышу странный звук — как от низко летящего самолета, но слишком громкий и не такой продолжительный. Пограничник поднимает голову: щурясь, он смотрит в ярко-синее небо. На небе ни облачка, но самолетов не видно: «Проходите». Только тут до меня доходит — ведь ближайшие аэропорты не работают после 24 февраля.

Проходим паспортный контроль и попадаем на нейтральную территорию. Шатер волонтеров с иконой Николая Чудотворца над входом, рядом стол и несколько табуреток. Над столом зонт, который гнется от ветра, справа — огромный стенд со словом «Россия», слева — колючая проволока. Передо мной очередь из фур и легковых машин. На обочине машина «Медицина катастроф» — двери открыты, внутри какое-то движение. Беру пару бутылок воды и подхожу к водителю, спрашиваю, нужно ли чем помочь. Тот отвечает, что в 9 утра на «нейтралку» должна была приехать скорая с российской стороны, забрать мать с ребенком, но уже 9:30, а скорой нет. Пока он рассказывает, я заглядываю в машину и вижу молодую женщину с густой сединой в волосах. В кресле напротив — малышка двух-трех лет. Я спрашиваю, кто и как договаривался со скорой.

— Да это не мы договаривались и не она, а Первая Донецкая больница, челюстно-лицевая. Они с российским Минздравом договорились, их должна забрать скорая и повезти на Питер.

Подходит фельдшер и добавляет:

— Женщина эта сама ничего не знает, и в Донецке ничего сказать не могут — у них обстрел, они в подвалах сидят без связи.

Звоню Светлане, она просит передать трубку водителю. Тот громко пересказывает ситуацию и возвращает телефон, Светлана быстро говорит мне, что сейчас со всем разберется, и бросает трубку.

Возвращаюсь к шатру и вижу: к началу очереди подъезжают две военные машины с большими белыми буквами «Z» на капотах и боках. Волонтерка Аля говорит, что ей очень нравятся военные. Показывает фотографии мужа в парадной форме, мимоходом упоминает, что его часть сейчас где-то в России. Из машины выходит высокий мужчина с рыжей бородой, темные очки, бронежилет, каска, магазины, рация. У него в руках коробка, он достает три банки «Ред булла» и ставит нам на стол:

— Вот, девчонки, это вам от морской пехоты. А то что только вы всех угощаете…

Аля просит сделать с ним селфи. Мужчина соглашается, но натягивает маску:

— Вы же не против? А то я во всех списках наших врагов.

Военные уезжают, вместо них в начало очереди встает красная машина с крестом на боку. Из нее выходят два фельдшера в синих комбинезонах. Кладу им гречку с салатом, мужчины обедают и рассказывают, что они волонтеры от московской больницы Святителя Алексия, работают в Мариуполе. Они тоже ждут свою скорую с российской стороны, чтобы передать лежачую в Ростов.

К шатру подбегает мужчина лет 60, сбивчиво рассказывает, что у него в машине жена с переломом шейки бедра, показывает ее паспорт. Он заказал платную скорую из России, их обещали забрать с нейтральной территории, но врачей нигде нет. Мужчина растерянно смотрит на нас и повторяет: «Девочки, что мне делать? Помогите, что мне делать?» Наташа звонит старшей смены и диктует фамилию из паспорта.

Понимаю, что мы ждем уже три разные скорые. И все немного запутались.

Из штаба передают, что скорая женщины с ребенком нашлась: все это время стояла на таможне — дальше не пускают.

Водитель «Медицины катастроф» пересаживает женщину в инвалидную коляску, Наташа берет за руку маленькую девочку — и они вчетвером уходят к границе.

Тут со стороны таможни приезжает вторая скорая — от больницы Святителя Алексия. «Наши» фельдшеры прощаются и уходят перекладывать пациентку к своим коллегам.

А еще минут через десять приезжает платная скорая и забирает женщину с переломом шейки бедра.

Со временем меня затягивает это непрерывное движение у волонтерской палатки. Люди перед шатром постоянно меняются: кто-то подходит, кто-то уходит, кто-то уезжает, кто-то возвращается. А ты приносишь им всем суп.

«Не Россия, а люди российские, которые неравнодушные»

На табурет садится женщина в темных очках. Говорит, что муж остался в машине, очередь ведь понемногу двигается. Иду в шатер заварить чай. Возвращаюсь — а женщина уже на середине своей истории:

— …Видно, что ей лет ну 13 от силы. У нее падает ведро в этот колодец. Мама ее пытается достать ведро — не получается. Она как начинает кричать: «Это чужое ведро, мне придется отдать ведро свое!» Я наблюдаю такую картину, я в шоке. С одной стороны, туда женщина подошла, плачет навзрыд и молится — видно, кто-то погиб в Драмтеатре в подвале в этом. А тут эта девочка с ведром. Я была в шоке, я вот так вот встала, смотрю на дочку и говорю: «Представляешь, доця, сколько детей с подорванной психикой, это ж страшно». Это просто страшно действительно. Я говорю, господи, было б у меня ведро с собой, я бы давно подарила ей это ведро уже, да и все. А у дитя была истерика из-за ведра. Это жутко просто.

К шатру подходит семья: мама, худощавый подросток и две небольшие собаки на поводке. Предлагаем еды — отказываются, женщина просит чай без сахара. Пока наливаю кипяток из бойлера в одноразовый стаканчик, слышу, как она спрашивает Алю:

— Это у вас такая организация волонтерская? Первый раз, сколько мы ездим, вижу.

— Первый раз во время *** (спецоперации)?

— А, нет, мы сейчас просто с Донецка выезжаем в Ростов поступать.

— Так такого и не было, когда *** (спецоперации) не было.

— Да я ж говорю, когда мы раньше ездили. А это, значит, вот как Россия организовала…

Аля перебивает:

— Не Россия, а люди российские, которые неравнодушные.

Мне кажется, ее слова звучат так, словно их уже не один раз произносили.

Разговор продолжается, Аля спрашивает женщину:

— Удачно с Донецка выехали?

— Я попала под обстрел. Я сидела в Донецке, долго сидела… Мы с Пролетарского района. Когда на майских прилетело, я там была. Кажется, какой-то ангел-хранитель меня спас. И после этого я решила: все, мы выезжаем. А муж мобилизован.

Мы все вздыхаем и замолкаем. Мать и сын благодарят нас и уходят. Женщина в темных очках устраивается поудобнее под зонтом:

— Нам, похоже, долго еще тут тарахтеть — они как раз за нами стоят. Я что-то начинаю вспоминать слова знакомого, что он тут простоял 23 часа.

«Три йорка и пять котов»

Подходит пара лет 45–50, муж с женой. Спрашиваю про чай: черный, зеленый? Мужчина отвечает мне очень серьезным тоном: «Коричневый. Черного чая в принципе не существует, как бы вы его не заваривали». Предлагаю поесть — отказываются, «дома поели». Мужчина комментирует: «Эх, такие бы предложения, да в конце февраля — начале марта...» Его жена добавляет: «На Черемушках». Услышав это название, женщина в темных очках оживляется.

Женщина в очках: Вы с Черемушек, да? Ой-ой, у нас несладко было, но у вас вообще жесть.

Жена: А вы в каком?

Женщина в очках: ЗАГС. Центральный ЗАГС, суд — следующий наш дом.

Муж: Всем досталось. Черемушки все под снос. Вчера ребята приехали, россияне… у нас там на Черемушках есть один пустырь — сказали, здесь будет восемь девятиэтажек. Там, где ОБИ на Куприна, уже начали строить. Таджиков куча бегает, уже техника пашет. Будут делать дома быстрые, временные… господи, как их?..

Женщина в очках: Модульные.

Муж: Да, пятиэтажки модульные. А у нас самих частный сектор.

Женщина в очках: У нас у свекрухи сгорела квартира, а с нами ей никак неудобно, вот никак.

Жена: У мамы сгорела квартира, то же самое.

Женщина в очках: Она нервничает, а у нее еще животные: собака, кот.

Жена: У нас четыре. Три собаки и четыре кота.

Муж: Не четыре, пять котов. У нас три йорка и пять котов.

Женщина в очках: У меня той, пацан, кастрированный. Ссыт где попало, срет, простите, где попало. Кот с ума сошел после обстрелов, начал гадить везде. Это я реально говорю, с ума сошел, наверное. Поэтому она, бедная, с ними заворачивается, а с нами жить не может. И идти некуда.

Их голоса накладываются друг на друга.

Муж: У нас Черемушки, похоже, все под снос.

Женщина в очках: Да у вас там вообще, как и шестой участок. Сто процентов левый берег под снос, потом второй участок. Мы туда с мужем заехали, я говорю: «Слухай, куда ты меня привез?» Он говорит: «Я думал, тут дорога». Я говорю: «Ты же не во время… нормального времени приехал».

Муж: Вы уезжали куда-то?

Женщина в очках: Нет, почти шо два с половиной месяца в бомбике. У нас семья шесть человек, мама на тот момент была в больнице после обстрела.

Муж: К нам «Град» влетел. Один торчал над окном, другой снаряд на втором этаже гаража-мансарды, ну, мы еще там жили. «Азовцы» приехали… вот как отсюда и до того туалета, или что там стоит (показывает на здание метрах в семи), вот на таком расстоянии от нас поставили миномет, начали стрелять. Тут же пошла ответка, и снаряд попал нам на второй этаж гаража, не разорвался.

Женщина в очках: А у нас в створки прям между домами — завозили-увозили, завозили-увозили. Потом вообще поселились в этом, как его, буфетик там, внизу. Потом вообще дом подожгли нахрен, начал дом гореть, наши пацаны начали его спасать.

Я уже запуталась, о ком она рассказывает, что там «завозили» и кто для нее «наши» — но, похоже, мариупольцы друг друга прекрасно понимают. Во всяком случае, никто ничего не уточняет.

Подходит еще одна женщина и просит чай с бутербродами.

Жена спрашивает нас: «Девочки, а вы откуда?» Отвечаем, что из Москвы и Таганрога. Они с мужем рассказывают, что приехали встретить дочку — вернулась к ним из Москвы.

Женщина в очках: А вы когда уехали?

Муж: 15 марта.

Женщина в очках: О, у нас 15 марта начался уже сильный обстрел, мне уже по башке ударила дверь входная. Мы тогда в коридоре спали. Утром мы спустились в бомбик и только 15 мая вышли.

Женщина, которая подошла за бутербродами, спрашивает: «А вы из Мариуполя?» И все люди с другой стороны стола отвечают, что да, из Мариуполя. «Из Черемушек»,— уточняет зануда-муж.

Женщина с бутербродами: А мы из поселка Каменск (оборачивается к волонтерам). Спасибо вам, дай бог здоровья.

Муж (нам с Наташей): Так вы москвички? Наша поехала было в Москву к друзьям, недельки две-три побыла, ей работу уже предложили. А она говорит: лучше с вами, хоть и без света. А нам воду вот только дали, дней десять назад.

Жена: Да мы тоже потом в Бердянске сидели… Вроде как тихо, не обстреливают, но душа все равно домой просится.

Внезапно волонтерка Аля говорит, что у нее в Мариуполе живет сестра. Рассказывает, что два месяца не было никаких вестей, потом, слава богу, вышла на связь. Аля в тот же день приехала к ней из Таганрога. Она показывает видео из Мариуполя, которое сделала в той поездке. Вижу кадры с многоэтажным домом, где рухнул целый пролет. И вспоминаю, что уже видела его на снимках фотокорреспондента «Ъ» Анатолия Жданова.

Аля: Сестра так ни разу и не выезжала из Мариуполя. Я ее зову-зову: хотя бы на две недели приедь к нам, отдохни. У них же до сих пор ни света, ни газа, ни воды.

Муж: У меня руки до сих пор еще от костра (нюхает)… Мы ж на улице готовили, кухня на улице.

Разговор снова прерывается — подходит женщина и спрашивает, какой город назначения писать в декларации, если она еще сама не знает, куда поедет.

Муж — волонтерам: Вы манты тут еще не готовите? Лучка не жалейте, сочнее будут.

Женщина в очках: Ой, я так смеялась за этот лук. У меня муж не ест жареный лук. А мы на весь подъезд готовили кушать. У нас в бомбике было 40 человек, мы слаживались и на всех готовили. Мужики под пулями, а женщины в подвалах нарезки делали. А у меня муж катастрофически не ест лук, рвет от него. Я говорю: «Девочки, есть одно "но". Нельзя ложить лук». А девки: «Как так? Оно ж и так все невкусное!» Я принесла терку детскую, они лук не резали, а на терке терли. Чтобы хотя бы видно его не было.

Женщина в темных очках уходит в машину проведать своего мужа, берет ему чай и бутерброды.

Жена: Ой, а как мы котов грузили в машину, когда убегали под обстрелами… Они ж не привыкли.

Муж: У нас переносок нет. Никто ж не ожидал...

Жена: Там колонна собирается, вроде как безопасная, а мы котов в сумку грузим. Это кошмар, все покоцанные, это вообще... Я говорю: или мы их забираем, или я остаюсь.

Муж: Мы сначала хотели их в картонную коробку и сделать дырочки. Они картонную коробку разорвали. Потом какой-то ящик металлический — туда не получилось. Потом громадная сумка такая. Но мы всех пятерых вывезли в итоге.

Муж с женой еще немного сидят под навесом, затем получают сообщение от дочери и идут к шлагбауму. Высокая девушка с дорожной подушкой на шее бросает чемодан и подбегает к ним. Они обнимаются и долго стоят так втроем.

«Я дважды контуженный»

К началу очереди снова подъезжают две военные машины, из них выпрыгивают кавказцы в форме. Один садится за наш стол и жалуется, что у него не ловит сеть. Снимает чехол с iPhone последней модели, внутри лежат штук семь сим-карт. Военный передвигает их пальцами, что-то тихо бубнит про «украинские симки», поднимает голову и спрашивает: «А "Феникс" (мобильный оператор, работающий в ДНР.— “Ъ”) тут ловит?» Его товарищи подходят, обступают стол и просят заварить чай.

Аля снова шепчет мне, как ей нравятся мужчины в форме. Потом улыбается и спрашивает военных, какие у них сухпайки. Один уходит к машине и приносит ей в подарок сразу две коробки.

Иду в шатер заваривать чай. Возвращаюсь, когда Аля интересуется: «И сколько в Осетии дают за ранение?» Один парень пожимает плечами: «За легкое — три с половиной ляма, за тяжелое — семь. Но я доброволец».

Его сослуживец разобрался с сим-картами и теперь смотрит тик-токи — громкая мешанина из сексистских шуточек и танцевальной музыки, в этом шуме проскакивает слово «Мариуполь». Аля не выдерживает и спрашивает, нормально ли ему «смотреть видосы на такой громкости». Тот отвечает, что он «дважды контуженный» и ему нормально. Предлагает Але «тоже снять тик-ток» и поворачивает к ней телефон с видео, где радостно прыгает девушка с большой грудью.

За все время, что военные сидели у шатра, к нам не подошел ни один человек из очереди к таможне.

Приходят два полных лысых мужчины — водители автобуса. Спрашиваем, нужна ли пассажирам вода, еда. Тот, что повыше и покрупнее, лениво отвечает: «Не, это ж рейсовый, с Донецка».

Аля громко с ним спорит:

— Люди ж все равно убегают! Под обстрелами были!

— И чо?

— Ничо! Кормить надо людей!

— Да эти люди под обстрелами уже восемь лет, они уже не обращают внимания на эти обстрелы. Сына домой загнать нельзя под этими обстрелами!

Все же они открывают двери автобуса. К столику подходит молодая пара: девушка в шляпке бережно несет грудного ребенка, рядом шагает высокий парень в салатовой рубашке. Девушка просит приготовить детскую смесь, садится за столик и кормит ребенка. Я приношу тарелки с гречей и супом, завариваю чай для всех желающих и продолжаю наблюдать. Ребенок похож на куклу: вялый, вроде бы начинает капризничать, но вместо звонкого детского крика слышны тихие булькающие звуки. Девушка встает и начинает его укачивать, улыбается мне: «Он у нас привык по расписанию кушать». Передает ребенка мужу, тот уходит, а девушка просит гречки. Говорим про еду, речь заходит про черешню, которую недавно приносили волонтеры. Девушка вздыхает: «Пришлось мамин сад оставить, такой красивый сад. Ох, столько урожая пропадет!»

Подходит парень лет 25 со следами ранения на лице. Предлагаю ему поесть — отказывается: «Мне не надо, я за батю прошу, он у меня в машине остался». Кладу две тарелки гречи с салатом, отдаю парню и предлагаю ему приходить с батей чай пить. Через полчаса вижу его снова — в очереди у шатра. Рядом с ним мужчина постарше и пониже; отмечаю, как сильно они похожи.

Парень ловит мой взгляд и улыбается.

Подходит дедушка, спрашивает «что-то поесть, где нужно мало жевать». И корм для кота. Кот Васька, говорит, очень умный, только не разговаривает. Выношу гречу дедушке и корм коту. Благодарит. Говорит, дай бог хорошего жениха. Чтоб умный был, самое главное.

До этого мне здесь уже раз 15 желали «мужа дуже богатого». И вот первый раз — умного.

«Дорогуша, мне воевать пора ехать»

У нашей палатки в очереди за чаем разговорились две женщины. И выяснилось: та, что постарше, идет из Донецка, вторая — в Донецк. «Ой не надо вам туда сейчас, не идите!» — пытается одна отговорить другую. Рассказывает про обстрелы:

— Ну, может, прекратят, дай бог. Но не знаю… Сейчас позвонила соседке: говорит, свет выключили. Воды у нас уже три месяца нету, а сегодня и свет выбили…

— Вот смотрите, я живу прям вот напротив Полиграфии…

— Это пятиэтажечка?

— Да. Жив дом?

— Ну не знаю, мы уезжали — бабушки сидели. Живой. Это вот так напротив Полиграфии?..

— Да-да, как раз окна на Полиграфию.

— Все понятно, я поняла. Живы пока. Бьют в основном сейчас по центру.

Недалеко от шатра стоит круглый столик, стопка деклараций накрыта сверху камнем, чтобы листы не унесло ветром. Несколько человек подряд подходят к нашему шатру спросить, какое сегодня число. Я пишу дату маркером на одноразовой тарелке и несу ее к столику, кладу там под камень. Заполняющий декларацию кудрявый парень поворачивается и начинает спрашивать меня про сегодняшнее число, но видит тарелку и хихикает. Я возвращаюсь к шатру, туда подходит женщина, складывает руки на груди — как при молитве — и начинает благодарить: «Благослови вас Бог, спасибо вам, спасибо». Кудрявый парень кричит: «Мам, пойдем!» Женщина снова складывает руки на груди и благодарит. Даже кланяется.

Кто-то из волонтеров еще в первые дни обратил внимание, что на «спасибо» я автоматически отвечаю «не за что». Меня попросили не смущать людей и говорить «пожалуйста», ведь вообще-то есть за что.

Вот и сейчас я говорю «пожалуйста», но благодарность этой женщины кажется мне чрезмерной и даже пугающей.

В последний час смены голова уже не соображает. Думаю только о том, сколько порций гречки и супа нужно вынести, сколько стаканов чая заварить. На выходе из шатра сталкиваюсь с тем «дважды контуженным» военным. У него в руках наша пятилитровая бутылка с водой, которую мы кипятим в бойлерах, чтобы заваривать чай: «Я возьму, ща верну». Возвращается с пустой бутылкой, я прошу его помочь — принести воды из колонки. Он отвечает мне снисходительно, как маленькой и непонятливой девочке: «Дорогуша, мне воевать пора ехать».

Наконец приезжает машина МЧС с пересменкой и продуктами на вечер. Снова проходим паспортный контроль и возвращаемся в штаб. Фотографируемся всей сменой на каменном крыльце — оказывается, в лагере такая традиция. А мы ее три дня прогуливали.

Потом мы с Наташей отвозим в Таганрог одну из волонтерок. Женщина лет 50, сегодня у нее был первый день в лагере. Спрашиваем, какие впечатления. Она рассказывает, что очень хотела «работать с людьми», поэтому обрадовалась, что попала в столовую: «Даже удалось с людьми поговорить». Мы прощаемся на автовокзале Таганрога. Я понимаю, что ни разу не спросила у волонтеров, зачем они приезжают на КПП. До поездки этот вопрос правда волновал меня. А теперь его совсем вытеснили другие вопросы: про смены, заказы продуктов и количество эвакуационных автобусов на границе.

«Голову не нашли»

В Таганроге едем в бар — договорились встретиться с Иваном, старшим смены в наш первый день. Он приходит с Колей, который сегодня работал в штабе. Спрашиваю про женщину с ребенком: забрала ли ее скорая? Коля переспрашивает: «Вы про женщину с простреленной щекой? Нет, скорая за ней не приехала. Расскажу, но сначала нужно выпить».

Мы стоим на улице, Коля уходит в бар за пивом, а я пытаюсь вспомнить, как выглядела женщина. Седые волосы, уставшее лицо, опухшая у лодыжки правая нога — наверное, поэтому она не могла ходить. Понимаю, что видела ее лицо только с правой стороны, а левая все время оставалась в тени. Коля возвращается и отхлебывает пиво из стакана.

— Так вот, женщина. Она откуда-то из-под Донецка, из приграничной зоны. Шла куда-то с этой девочкой и с мужем. Прилетает что-то вроде «Точки-У» — и ее просто вырубает. Она нам рассказывала: «Я в сознанке-бессознанке, вот так вот, туда-сюда, в сознание прихожу — муж убегает, кричит: "Я за помощью"». И тут в него прилетает. Она опять вырубается, очнулась — ребенка нет. Короче, три дня она так лежит. Девочка убежала домой, четыре дня без еды и воды — а это был апрель, было холодно, грелась с котом. Ей три годика. Мужика ее только через несколько дней нашли, без головы. Голову не нашли. Ему просто оторвало осколком, наверное, голову. В итоге сейчас к июню наконец договорились ее вывезти куда-то в Питер в реабилитационный центр. Потому что в Донецке совсем жопа, ее оперировать там не могут под обстрелами. И тут просто комбо. Она приезжает к нам — а скорая запуталась и с кем-то другим уезжает. После всего вот этого. В итоге мужики из Святителя Алексия ее отвезли в Ростов. Они специально вернулись за ней.

Мы молчим. Коля спрашивает: «Как думаешь, сколько ей лет?»

И, не дожидаясь ответа, говорит: «Ей 25».

Я смотрю на шумную улицу Таганрога. Только сейчас осознаю, что сегодня пятница. Дни недели как-то перестали иметь значение.

Теплый летний вечер, по городу раскатывают машины с опущенными стеклами, громко ухают басы рэпа. Иногда так громко, что я не слышу собственных слов — что уж говорить о разговорах прохожих. Но через весь этот шум до меня долетает обрывок чьей-то фразы:

— В натуре война, просто она не у нас, где-то недалеко...

Суббота. Таможня

Старшая смены Ангелина смотрит на меня недоверчиво: я прошу поставить нас с Наташей на таможню.

— Уверены, что справитесь? Сегодня много людей с вещами — придется тягать. Вообще, у нас есть один парень в смене, но он в первый раз… да, лучше поставим его в штаб.

Добравшись на таможню, первым делом захожу в зал ожидания. Люди там сосредоточенные и уставшие, говорят полушепотом и от всего отказываются. Так проходит почти весь вечер, только несколько человек берут бутерброды и соглашаются выпить чай. Мне звонят из штаба: «Подойдите заберите женщину, идет в Мариуполь. Только вдвоем, у нее сумок много».

Мы с Наташей берем две тележки и катим их к шлагбауму. Встречаем женщину, загружаем часть ее вещей: чемодан и две тяжелые спортивные сумки. Одной рукой тащу тележку, второй — чемодан на колесиках. Идти тяжело, внутри себя я немного злюсь — что за вещизм, ну зачем столько всего? Женщина тоже идет медленно, несет хозяйственную сумку. Я смотрю на нее, а потом думаю: как вообще она смогла одна все это довезти до КПП? Думаю, как много людей каждый день переходят границу пешком, с огромными сумками и в растерянности просят помощи у любого встречного. Теперь я злюсь на себя. Понимаю, что судила о женщине по своему отношению к вещам.

Но мой-то дом не в Мариуполе.

А женщина начинает рассказывать, что едет из самарского ПВР:

— Эти вещи — это все, что у меня есть. Волонтеры в Самаре все это мне дали. Больше у меня вообще нет вещей. Вот еду обратно, в Мариуполь. Я думала, дочь погибла вместе со своим мужем. А вот спустя два месяца нашлась. Муж ее погиб, у нее истерика там, рыдает, просит меня, чтобы я вернулась. И вот я взяла все вещи, которые мне собрали в Самаре, и еду. Ой, господи, девочки, как же мне это все довезти…

Спрашиваю, есть ли где жить в Мариуполе. Женщина говорит, что ее квартира сгорела, ничего не осталось, «но у дочки вроде несильно задело…»

Доходим до вокзала, таможенники помогают перетаскать все сумки в здание и просветить на ленте. Потом загружаем их обратно на тележки, Наташа звонит на «нейтралку», чтобы вышли встретить. Ей нужно поскорее возвращаться на таможню — нельзя оставлять свой пост надолго. Волонтерка с «нейтралки» смотрит на груду вещей и говорит мне: «Не, одна я не повезу, ты идешь со мной». Пограничник кивает: «Ладно, вези, но только быстро».

Мы идем втроем мимо длинной очереди из фур. Одной рукой тащу тележку с сумками, другой — качу чемодан. Тележки тарахтят по разбитому асфальту. Очень хочется, чтобы эта нейтральная территория поскорее закончилась. Женщина постоянно поворачивается ко мне, волнуется, предлагает что-нибудь забрать: «Чего ты, молодая, тягать будешь, давай я…» Каждый раз отказываюсь и упорно тащу чертовы сумки.

Подходим к последнему блокпосту нейтральной зоны со стороны России. Его освещает один слабый фонарь — а вокруг темнота. Женщину должны встретить с той стороны КПП, она договорилась об этом со знакомым. Просим МЧС на блокпосту довезти ее до таможни, они не хотят, но разрешают встречающему водителю подъехать сюда. Водитель перезванивает и объясняет, что его не пропускают, «невыездной». Я не понимаю, как помочь женщине, еще тревожусь, что меня уже слишком долго нет на таможне и нужно возвращаться. Волонтерка с «нейтралки» понимающе кивает, я ухожу, она остается — продолжает уговаривать МЧС перевезти сумки.

Иду обратно, снова мимо темной очереди из фур. Смотрю на небо и впервые за эту неделю вижу звезды — ведь на КПП слишком сильное уличное освещение. Пытаюсь начертить пальцем Большую Медведицу, но не попадаю — руки дрожат от усталости. Да и созвездие здесь на другом месте, не как дома.

Минут через десять Наташа забрала тележки с «нейтралки» обратно на таможню. Пустые.

Сдаем смену и собираемся уходить на КПП. У таможни курит парень в круглых очках, спрашивает, куда надо идти дальше. Провожаем его до КПП, по пути знакомимся: «Костя, из Мариуполя». Мы садимся на пластмассовые стулья у штаба, а он все не убирает паспорт: «Вдруг кто еще захочет проверить».

Костя ждет родственников, которые еще проходят таможню на машине. Они с Наташей говорят о своих собаках. У Кости дворняжка-двухлетка:

— Когда начинались обстрелы, я всегда ложился и собаку прикрывал. Если прилетят какие-то осколки, чтобы они в меня попадали. Если б собачка умерла — это все. Мы еще в квартире жили, в коридоре лежали. Закрывал ей уши, чтобы она сильно не боялась.

Костя говорит: «Слава богу, все живы, только одну бабушку из подвала пришлось хоронить, она старенькая уже была».

Костя говорит: «Я никогда не хотел оставаться в Мариуполе, всегда хотел уехать куда-нибудь в Европу. А теперь уж точно не останусь».

Его родственники приезжают на КПП. Мы прощаемся, и машина уезжает по ночной трассе в сторону Воронежа.

Возвращаюсь в палатку МЧС уже как домой. Раскладываем с Наташей спальники — и я понимаю, что за пару ночей привыкла тут спать. По палатке кто-то стучит, выглядываю и вижу незнакомого эмчээсника. Он очень удивлен: «А что вы не в первой палатке спите? Она вообще свободна». Заглядывает внутрь и удивляется еще больше: «А вы что, со светом спите? Давайте выключу». Потом предупреждает, что придет спать в нашу палатку, и уходит. Свет гаснет. Через несколько минут он действительно возвращается и ложится через кровать от меня. Лежит так пару минут, потом ворчит, что холодно, встает, спотыкается о неровный пол и уходит.

Палатка снова погружается в тишину.

Уже часа два ночи. Я смотрю в потолок непривычно темной палатки и пытаюсь уснуть. Слышу нарастающий гул — как будто самолет летит. Пауза, потом громкий взрыв. Вскакиваю и сажусь на кровати. Думаю, что это все же недостаточно громко, чтобы было близко. И тут же снова: гул—пауза—взрыв.

Я жду. В соседней палатке глухо переговариваются эмчээсники. Вспоминаю, как Костя рассказывал: перед близким прилетом будет слышен свист.

Эмчээсники затихают. Я тоже ложусь, вслушиваюсь в тишину на КПП — и проваливаюсь в сон.

Воскресенье. Таможня

Утром перед старшей смены Никой выстраивается очередь. Кто-то из волонтеров приехал раньше и уже застолбил «нейтралку». Очень не хочется последний день проводить в штабе, так что снова прошусь на таможню. Там к нам в волонтерские комнаты сразу же заглядывают люди в форме: «Девчонки, местные есть кто? У нас капитан неженатый».

На улице рассказываю таможеннику про ночные взрывы. Он закуривает и говорит:

— Да это ерунда еще. У нас тут как-то ракету прям над КПП сбили, аж окна дрожали. Хорошо еще ПВО сработало…

Мы оба молчим, таможенник задумчиво смотрит в небо.

Сегодня опять жарко. В автобусах и машинах много семей с детьми, я раздаю им фруктовые пюре и соки. На складе нахожу несколько ярких упаковок детского печенья — отдаю их тоже. В зале ожидания очень душно, поэтому мы раз в десять минут выносим одноразовые стаканы с соком, компотом из черешни, водой.

У входа вижу мальчишку лет шести. Сажусь рядом, спрашиваю, как дела. Он крутит кубик Рубика, важно рассказывает, что у него таких еще три, там даже больше квадратов, и такие он тоже умеет собирать. Говорит, что не хочет уезжать из дома. Спрашиваю, где дом. «В Мариуполе».

За неделю можно было бы и привыкнуть. Но я, наверное, не привыкну никогда.

Мальчишка рассказывает, как его кошка однажды притащила змею, а он ее забил. Рассказывает гордо, увлеченно, как сначала бил и бил змею палкой, у нее вылезли глаза, а потом он оторвал голову. Мне становится не по себе от того, с каким задором он это рассказывает.

Его семья сидит в очереди уже часа два, он ерзает на стуле от скуки. Возвращаюсь в волонтерские комнаты — бежит за мной: «Я хочу с вами, хочу, как вы, помогать!» Наташа выносит упаковку бутилированной воды, мальчишка радостно бегает по рядам машин на досмотре и кричит: «Кому воды, кому воды, воды много, всем хватит!» Даю ему кулек печенья, влажные салфетки и отправляю раздавать ребятне из автобусов. Потом он ловит меня на улице и гордо говорит, что все раздал.

Бегаю с подносом из волонтерских комнат в зал ожидания, стараюсь здороваться со всеми, кого вижу. Несколько раз проношусь мимо двух мужчин: они стоят на улице и курят. Машинально здороваюсь, потом останавливаюсь и спрашиваю: «Вам налить чаю?» Отказываются: «Мы сами к вам придем попозже. Вы там же будете, где обычно?» Я понимаю, что это совсем не беженцы. Говорю, что другие волонтеры как обычно, а у меня кончается смена.

— Ну тогда мы скоро придем, а то с вами мы знакомы, Мария, а с новыми волонтерами — нет.

— Так это такие же люди, как и я.

— Ну к вам мы уже привыкли, а это новые какие-то люди. А у нас профессиональная деформация, знаете ли.

Ну-ну.

Они внимательно смотрят на двух парней, чьи вещи просвечивают таможенники на ленте. Переглядываются: «Вот чего они сваливают? Ладно женщины, старики, дети. Но надо же родину защищать».

«В Донецке осталась таксочка наша»

Волонтерка с «нейтралки» останавливается на границе с таможней, ставит хозяйственную сумку на большой чемодан и машет мне рукой. Рядом с ней беременная девушка, держит за руку совсем маленькую девочку. Уже не спрашиваю, что нужно делать. Волонтеры передают друг другу чемоданы, сумки, детей, коляски с маломобильными людьми — как в эстафете, из рук в руки. Беру сумки, спрашиваю у девушки на паспортном контроле, примет ли она сейчас маму с ребенком. Кивает: «Приводите». У них забирают документы и просят подождать.

Через час на таможню приезжает пересменка, я веду волонтера Степана в зал ожидания и снова встречаю там девушку с ребенком — им только-только вернули паспорт. Предлагаю проводить их сразу на КПП. Степан легко подхватывает сумку и чемодан, мы выходим с территории таможни. По дороге знакомимся: девушку зовут Мия, ее дочку — Алиса.

Оказывается, Степан только вернулся с выезда в Мариуполь — волонтеры раздавали там гуманитарную помощь, а потом по просьбе одной семьи проверили, цела ли их квартира. Говорит, люди очень переживают, как бы мародеры не растащили все, что осталось. Мы подходим к блокпосту, он передает мне чемодан с сумкой и уходит обратно на таможню.

Маленькая Алиса хнычет и просится к маме на ручки. Беременной Мие нельзя поднимать тяжести, поэтому девочку берет Наташа. По пути Мия рассказывает, что их ждут в ПВР недалеко от Таганрога.

У нас с Наташей закончилась последняя смена, и сегодня мы планировали ночевать в Ростове, чтобы завтра сразу выехать в Москву. Начальник штаба Лида спрашивает, не подвезем ли мы девчонок в ПВР. Конечно, подвезем. Волонтеры устанавливают в машину детское кресло. Я собираю наши вещи, освобождаю в багажнике место для чемодана Мии, прощаюсь со знакомыми, почти забываю сдать светоотражающую жилетку.

В штабе маленькая Алиса сидит на коленках у волонтерки Алисы, рисует фломастером в раскраске. Мия наблюдает за ними, я вижу, что у нее в глазах слезы, но она старается улыбаться. Лида кладет ей руку на плечо и говорит, что все будет хорошо. Мия кивает. Мы уже знаем, что ее муж военнообязанный и не может уехать с семьей.

Я зову их в машину, все готово. На прощание Лида целует по очереди каждую из нас.

В дороге Алиса начинает капризничать и снова просится к маме на руки. Мия успокаивает ее: «Что, доча, хочешь обратно домой? Сначала мама разнервничалась, теперь ты». А потом вздыхает:

— В Донецке осталась таксочка наша. Совсем домашняя, спала с нами всегда, не могли ее взять с собой.

Мы приезжаем в хутор Рожок — всего 16 км от границы и совсем рядом с морем. ПВР находится в одном из местных санаториев, мимо ворот проходят люди в купальниках с полотенцами. Наташа вытаскивает вещи, маленькая Алиса берет меня за руку, почти сразу отпускает и просит ее поднять. Беру малышку на руки, она кладет голову мне на плечо.

Нас встречают сотрудники ПВР. Мия объясняет: комната записана на куму, но «ее старшого не пустили через границу и они не смогли приехать». Мы все как-то замолкаем. Сотрудники ПВР спрашивают, сколько лет «старшому». Мия отвечает, что 11.

Прощаемся. До Таганрога мы с Наташей едем молча. Наконец зеленые поля сменяются двухэтажными домами окраин города. Я вглядываюсь в лица прохожих — мне все время чудятся люди, с которыми я говорила на границе.

Понедельник. Таганрог—Воронеж—Елец

Выезжаем из Таганрога и в середине дня заворачиваем в Воронеж. Наташа написала Косте — парню в круглых очках, которого мы встретили вечером на таможне,— и предложила погулять где-нибудь в центре. Встречаемся у парка «Орленок», он уже успел пройтись по городу и теперь рассказывает, что цены на продукты в Воронеже и Мариуполе отличаются чуть ли не в два раза.

Утром в кофейне Таганрога нам с Наташей подарили две жвачки Love is. Прощаясь с Костей в Воронеже, мы оставили их ему. Позже он прислал фотографии вкладышей. На одном было написано: «Любовь — это надеяться, что лучшие времена за углом», на втором — «…договориться похоронить пролое».

Я смотрела на опечатку в слове «прошлое». Она не отпускала.

Вторник. Елец—Москва

За утро доезжаем с Наташей до Щербинки. Я сажусь в электричку до Москвы и читаю чат волонтеров: координаторы пишут, что заканчиваются запасы бутилированной воды. Что кончаются пожертвования.

И снова не хватает людей на смены.