Григорий Ревзин о Сирано де Бержераке и о том, как Вселенной достичь гармонии

Сирано де Бержерак (1619–1655) прославился как герой романтической пьесы Эдмонда Ростана, написанной в 1897 году, через 240 лет после его смерти. Реальное лицо было заслонено литературным героем, взявшим от прототипа только бретерство и большой нос. Творчество де Бержерака — поэтические памфлеты сначала против кардинала Мазарини (1649), а потом за, против лидеров Фронды (1651, Мазарини славился умением перекупать критиков), трагедия «Смерть Агриппины» (1653) и комедия «Проученный педант» (1654) — также не имеет отношения к той романтической фабуле и лирике, которой его прославил Ростан. Его главное произведение — «Иной свет, или Государства и империи Луны» (опубликовано после смерти, в 1657) — и неоконченное продолжение «Иной свет, или Государства и империи Солнца» (опубликовано в 1662) вообще не имеют отношения к поэзии.

Сирано считают продолжателем Рабле и предшественником Жюля Верна. Если мысленно соединить одно с другим, получится нечто химерическое, и это у него и вышло. За неимением лучшего назовем это философским романом в момент становления жанра.

Герой посредством сложных механизмов — сначала баночек с росой, которая, как известно, появляется на рассвете, а после исчезает, то есть имеет тенденцию притягиваться к Солнцу, потом петард (уложенных рядами как ступени ракеты) и, наконец, жира из бычьих костей, которым он натирается, чтобы вылечить последствия травм от предыдущих экспериментов — а жир этот, как известно, имеет предрасположенность притягиваться к Луне,— прилетает на Луну. Падает в Рай, прямо на Древо познания, которое там растет. Ест яблоко, но ему попадается с толстой кожицей, так что он ничего не познает. Беседует с пророком Илией, который объясняет ему, как тяжело пришлось лететь на Луну с помощью металлических баллонов с горячим дымом, поскольку лестница Иакова еще не была изобретена. Некоторое время ходит по раю (описания природы пленительны), но быстро изгоняется оттуда за малосущественное богохульство. Тут его подбирает демон Сократа и доставляет в город лунян. Луняне ходят на четвереньках, а на двух ногах считают приличным ходить только обезьянам. Его опознают как обезьяну и отправляют жить в клетку. Там он ведет философские беседы с другим землянином, Доминго Гонсалесом (героем романа Фрэнсиса Гудвина «Человек на Луне, или Рассказ о путешествии, туда совершенном», написанного в 1639-м). Демон Сократа его вызволяет, отправляет жить к молодому вельможе-философу, опять же следует серия философских бесед. Вельможа оказывается Сатаной и утаскивает его в ад с лунной точки зрения — то есть обратно на Землю. Здесь приходится спасаться от собак, которые сбегаются отовсюду, поскольку имеют тенденцию выть на луну, ему с трудом удается продержаться, пока лунный дух не выветрится. Некоторые определяют жанр всего этого как бурлеск — и так, наверное, и надо.

Хотя Сирано читал и Томаса Мора, и Кампанеллу (последний даже появляется на Солнце в республике философов), вопросы собственности, равенства, воспитания и коммунизма его не интересуют. Тот фрагмент его текста, который относится именно к утопии, можно было бы считать утопией архитектурной. Он не был архитектором, но его видение оказалось настолько экстравагантным, что опередило авангардные поиски архитектурного образа утопии вплоть до сегодняшнего дня. Стоит привести его целиком.

«Среди наших городов, дорогой чужестранец, есть оседлые и передвижные: передвижные, как, например, тот, в котором мы теперь живем, построены так. Архитектор строит каждый дворец, как вы это видите, из очень легкого дерева; под дворцом он размещает четыре колеса; в толщу самой стены он помещает десять больших раздувальных мехов, трубы которых проходят по горизонтальной линии сквозь верхний этаж от одного щипца до другого, так что, когда приходится перевозить на другое место города, которые пользуются переменой воздуха всякий сезон, каждый домохозяин развешивает перед мехами с одной стороны своего дома множество больших парусов, затем заводится пружина, которая заставляет меха выдувать воздух, и с такой силой, что в несколько дней дома уносятся далее чем на сто миль. Что касается архитектуры тех городов, которые мы называем оседлыми, то их дома похожи на то, что вы называете башнями, с той только разницей, что они построены из дерева и что посередине, от погреба до самой крыши, сквозь них проходит большой винт для того, чтобы можно было их по желанию повышать и понижать. Земля же под зданием вырыта настолько же глубоко, насколько здание возвышается над землею, и все оно построено так, чтобы дома могли быть ввинчены в землю, как только мороз начинает студить воздух; при помощи огромных кож, которыми они покрывают как самый дом, так и вырытую яму, они защищают себя от сурового холода. Но едва теплое дыхание весны смягчит воздух, дома поднимаются кверху при помощи того большого винта, о котором я вам говорил».

Прелесть этого проекта заключается в том, что, вопреки несколько избыточной болтливости остального текста, в этом случае Сирано краток. Он совсем не объясняет, зачем бы нужно было такое приспособление. Движение домов, в принципе, связано со сменой сезонов, но никаких указаний на особо суровые свойства лунного климата нет. Также нет рассуждений, что это способствует защите от врагов, позволяет передвигать города ближе к сезонным центрам снабжения или торговым путям — ничего, за что бы можно было зацепиться, чтобы объяснить необходимость домам куда-то ехать или завинчиваться внутрь земли. Это идея в чистом виде, она сама себя обосновывает. Архитектура все время движется, потому что так устроено, это правильно. Мобильность не пойми зачем интригует.

В принципе, поэтика Сирано — это перевернутый мир. На этом основании роман иногда относят к жанру мениппеи (смеховое переворачивание мира, по Бахтину) и в этом видят преемственность де Бержерака от Рабле. Луна — антипод Земли, здесь все наоборот, начиная с того, что жители Луны считают Луной Землю. У них старшие подчиняются младшим, те их воспитывают и больно наказывают. Луняне не едят, а вдыхают пары супа, мяса, гарниров и десертов, вдыхают всем телом — и поэтому питаются голыми, их речь — это музыкальные звуки, они могут петь голосом или высказываться с помощью музыкальных инструментов (а люди без слуха и образования вместо речи танцуют), они ходят на четвереньках, простираясь ниц, они ложатся на спину, дворяне вместо шпаг носят на поясе бронзовые фаллосы и т. д. Сцена публичного унижения у них выглядит так: «Ради большего позора меня облекли в роскошную одежду, возвели на высокое седалище великолепной колесницы; колесницу везли четыре принца, на которых надели ярмо». Конечно, главное свойство их недвижимости в том, что она движется,— чего ж еще ждать от такого населения.

С другой стороны, мениппея Сирано устроена так, что в роли отрицательного, смехового мира у него выступает не то, что Бахтин у Рабле определил как «мир телесного низа», а идеи новоевропейской философии и науки. Когда герой предстает перед судом лунных мыслителей, который должен определить, человек он или обезьяна, то он излагает путем уже освоенного им музыкального насвистывания онтологию Аристотеля и Фомы Аквинского, а судьи опровергают его аргументами Фрэнсиса Бэкона и Гассенди.

При этом сам герой в других сериях философских бесед — с Гонсалесом, делящим с ним одну клетку, и с Сатаной, в дом которого его привел демон Сократа,— выказывает себя искренним проповедником новоевропейской эмпирической науки, и по ходу романа не возникает никаких сомнений в том, что истина на стороне суда лунян, а схоластическая мудрость — это темные заблуждения. Поэтому каждому читателю предлагается самостоятельно выбрать, является ли то или иное установление лунян следствием «остроумия» сочинителя (одно из базовых свойств поэтики мениппеи вообще и барочной в частности) или это истина, открытая новой философией. Вероятно, выбор зависит от того, насколько предмет серьезен для читателя. Я, скажем, нахожу, что идея не одеваться, а раздеваться к обеду и не есть мясо, а всем телом вдыхать его аромат идет по разряду остроумия, но, возможно, футурологи-парфюмеры со мной не согласятся. То же и с архитектурой. Я считаю, что это дело серьезное и, соответственно, идея Сирано связана с его представлением об истине, но не отрицаю, что это может быть не чем иным, как игрой его смешливого ума.

Сирано де Бержерак получил классическое схоластическое образование, а после (как и Мольер) самостоятельно учился у Пьера Гассенди, прославившегося последовательной критикой физики Аристотеля. Физика Гассенди основана на том, что мир — это материя, она существует везде и вечно, если понимать под вечностью бесконечное время. В изложении Бержерака это звучит так. Материя состоит из атомов и пустоты, атомы соединяются в случайные сочетания, и так образуются наличные феномены — миры, планеты, минералы, неживая и живая природа. Это и мы так думаем. С другой стороны, атомы имеют свойства, мало похожие на те, которыми мы считаем уместными для них сегодня.

Например, есть атомы огня, они находятся в дереве, но не могут проявиться, скованные холодом (атомов холода при этом почему-то нет), а вот когда мы подносим к дереву уже горящий предмет, атомы огня из дерева освобождаются и оно горит. Огонь, таким образом, содержался в негорящем дереве, но не имел случая из него выйти, хотя всегда имел в виду. У так понятых атомов свойств оказывается много, они хотят упасть, взлететь, вступить в союзы, оттолкнуться, подчинить друг друга, освободиться и т. д. Кажется даже, они обладают некоторой свободой воли: когда Сирано описывает общую картину материи, он начинает с небесных тел (и считает, что миров очень много), потом переходит к людям, которые копошатся на планете, потом ко вшам, которые копошатся на людях, потом к атомам, которые копошатся во вшах, и как-то получается, что все это похоже устроено: у атомов — как у людей, у людей — как у планет.

Два свойства этого материального мира представляются особо значимыми. Во-первых, он беспрерывно движется. Сирано упоен идеей Декарта о том, что движение абсолютно, а покой относителен. «Положите круглый шар из слоновой кости на очень гладкую поверхность: малейший толчок, который вы ему сообщите, передаст ему движение, и он будет безостановочно двигаться в течение нескольких минут. Имей этот шар такую же абсолютно круглую форму, какой обладают некоторые из атомов, и будь поверхность, на которой он движется, совершенно гладкой, он не остановился бы никогда». Кажется, так до сих пор объясняют это дело в средней школе, но у Сирано всеобщее движение материи происходит очень быстро, все меняется гораздо быстрее, чем мы считаем приличным сегодня.

Мы находимся на периферии этого движения, можно сказать, на задворках. Сирано потрясен идеей Коперника о том, что Земля не центр Вселенной, а вращается вокруг Солнца, мысль эта переживается с какой-то упоенной резиньяцией: «Было бы одинаково смешно думать, что это великое светило станет вращаться вокруг точки, до которой ему нет никакого дела, как было бы смешно предположить при виде жареного жаворонка, что вокруг него вертелась печь».

Надо сказать, что картина мира, открывшегося этим ранним материалистам Нового времени, представляла собой довольно-таки неприятный бардак — все куда-то летит, атомы чего-то хотят, все меняется с чудовищной скоростью, из Солнца, по расчетам Сирано, того гляди вылетит весь огонь, и оно погаснет, мы вовлечены в этот процесс, но не являемся его центром, а Бога, возможно, вообще нет, и уж во всяком случае он совершенно не занимается нашими делами — Сирано считает, что Бог, который управлял бы жизнью людей, уподобился бы человеку, который управляет жизнью муравьев в муравейнике.

Я бы сказал, что понимаю людей, которые до последовавшей через полвека после описываемых событий публикации законов Ньютона (наведшего во Вселенной относительный порядок) предпочли переждать это время со спокойной физикой Аристотеля и уютной астрономией Птолемея. Но Сирано де Бержерак, офицер Тридцатилетней войны, умиравший в нищете от ран и сифилиса (ему было 36, когда он умер), отдавался этой стихии со всей страстью прославленного бретера и повесы.

Нужно иметь в виду еще одно свойство этого нового материализма. Тот же Гассенди был не только поклонником Коперника, Галилея и Тихо Браге, но и Роберта Фладда, главного философа розенкрейцеров. Сирано учился не только у Гассенди, но и у Кампанеллы, приехавшего доживать свой век в Париж. По мнению этих наследников герметической традиции Ренессанса, алхимиков, астрологов и магов, мир не только состоит из частиц с разнообразными свойствами, но и мы — наши характеры и судьбы, благополучие и несчастья, здоровье и темпераменты — прямо связаны с самими частицами и их движением. Мне вот, стыдно признаться, нет дела до Кеплеровых орбит электронов внутри составляющей меня материи — пусть крутятся, как Бог им положил. А здесь вообще не так, ее форма связана, быть может, с моим знаком зодиака, какой стихии он принадлежит, это определяет мою жизнь, и я не знаю ее орбиты.

Но и этого мало! Эти мыслители сокрушили весь античный порядок мироздания, но поразительным образом унаследовали от античности представление о том, что оно стремится — и мы должны стремиться вслед за ним — к гармонии. Гармонии, которая еще не превратилась в знак равенства в уравнении, а представляет согласование порядков звуков (и поэтому, думаю, луняне у Сирано не разговаривают, а музицируют), пропорций, звезд, минералов и т. д. (Фладд составил самые подробные таблицы таких согласований).

Ну и какими, спрашивается, должны быть идеальные города такой Вселенной? Разумеется, они должны беспрерывно двигаться! У Сирано мы застаем самое начало великой утопии подвижного мира. Он только начинает строить фундамент этой конструкции. Реинкарнации этой утопии — как архитектурные, когда город превращается в фабрику, в механизм, в машину для жилья, ездит, плавает или летает, так и социальные, когда в утопию входят революция, прогресс, бесконечный рост,— пленительны, но не помнят исходной посылки. Это алхимический брак тезиса «движение абсолютно — покой относителен» с пифагорейской гармонией Вселенной.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram