Умер художник Валентин Громов

На 93-м году жизни после продолжительной болезни в Санкт-Петербурге скончался замечательный художник Валентин Громов. Он оказался последним из «арефьевского круга» «нищенствующих живописцев», кто дожил до глубокой старости и очередного на его веку слома эпох.

Арефьевцы — это прежде всего пять имен. Харизматичный, буйный «провокатор на живопись» Александр Арефьев. Строгий и лаконичный Рихард Васми. Неровный, нервный Владимир Шагин. Самый, может быть, пластически одаренный, замкнутый, живший в кромешной нищете Шолом Шварц. Валентин Громов был одним из них, пусть чуть более других социализированным (служил декоратором в театре, заочно окончил Московский полиграфический институт, устроился и долго проработал в типографии корректором по печати), но таким же принципиально безбытным: очень долгое время не продавал своих работ, за всю более чем 90-летнюю жизнь получил меньше, чем пальцев на одной руке, персональных выставок, был влюблен скорее в живопись, нежели в жизнь как таковую. И вдобавок оказался самым верным и последовательным рассказчиком о своих, увы, уже ушедших друзьях.

По большому счету, если идти от рыцарской символики, принятой компанией совершеннейших еще юнцов, выгнанных из престижнейшей Средней художественной школы при Академии художеств (СХШ) за модернизм и придумавших себе «Орден нищенствующих (второй вариант — непродающихся) живописцев», то смерть всегда была с ними рядом. Что, по сути, оказалось почти правдой — первым в 1961 году умер от костного туберкулеза их ближайший друг поэт Роальд Мандельштам, который писал стихи так же, как они писали картины: «Мои друзья — герои мифов / Бродяги / Пьяницы / И воры». Вторым, в 1978-м, ушел от цирроза печени и скуки сваливший в Париж самый буйный из них — «Арех», Арефьев. Успели дожить до относительной, местного значения славы Шварц (он уйдет в 1995-м), Шагин и Васми (в 1998-м).

Громову предстояло прожить без них еще четверть века, за которые об их компании были написаны десятки каталогов, монографий и статей.

И вот по итогу всех этих текстов и выставок стало совершенно ясно, что пятерка строптивых мальчишек, умудрившаяся в самом начале 50-х, еще до смерти усатого тирана, писать и дышать бесконечно свободно, стала отправной точкой для нескольких поколений ленинградских-санкт-петербургских художников, центров «ленинградской живописной школы», о которой всерьез заговорили всего лет десять назад.

Валентин Громов был всегда как бы «одним из». Он сам поддерживал в своих воспоминаниях это «мы». «Мы» начиналось с живописи: «У нас был такой переломный момент, на третьем курсе СХШ, тогда в Эрмитаже открыли третий этаж. Импрессионисты. А мы постоянно бывали в Эрмитаже. Мы ходили в библиотеку Академии художеств, брали там альбомы, но знать не знали про импрессионистов, увлекались старыми мастерами. Я брал альбомы Веласкеса, Арех — альбомы Гойи. И вот мы увидели сначала барбизонцев, Коро, а потом импрессионистов — Клода Моне, Ренуара, Дега. Это был перелом… Все равно как глаза открылись. Вот так надо смотреть, рисовать. Мы и стали так рисовать. Нас и выгнали».

«Мы» продолжалось у него до самого конца. Хотя наиболее внимательные исследователи, коллекционеры, музейщики прекрасно знали разницу между арефьевцами и успели отдать Громову должное.

В молодости переживший сильное влияние невероятно харизматичного Арефьева, в зрелости он обернулся мастером театральных сцен, изумительным пейзажистом, изящнейшим коллажистом из формул других художников, времен и эпох. И конечно, очень сильным графиком, который относился к этому виду изобразительного искусства с почтением настоящего мастерового.

Одна из выставок «арефьевского круга» называлась «Беспутные праведники». Первая часть этого определения была об Арефьеве и Шагине. А вот вторая — о Громове прежде всего. Он и прожил, как полагается праведнику, долго и достаточно счастливо. Счастливо, потому что работал почти до конца, потому что нашел тех, кто его слушал и понимал, потому что успел рассказать о тех, кого любил. И дать миру возможность полюбить их тоже.

Кира Долинина