С какими проблемами сталкиваются украинские беженцы в России

В Москве начал официально работать фонд помощи беженцам «Дом с маяком». Его директор Лида Мониава, учредитель одноименного благотворительного фонда помощи детскому хоспису «Дом с маяком», рассказала спецкору «Ъ» Ольге Алленовой, с какими проблемами сталкиваются в России украинские беженцы, кто и как им помогает.

«У нас уже почти 2 тысячи подопечных семей»

— Фонд помощи беженцам «Дом с маяком» возник стихийно из группы волонтеров, а 10 октября начал официально работать. Почему ты решила его создать?

— После 24 февраля мне казалось невозможным просто продолжать делать то, что я делала раньше. Нужно было делать что-то еще, дополнительное. В России появилась очень хорошая волонтерская группа, которая помогала украинским беженцам уезжать в Европу. Я тоже стала там волонтером. Часть людей, которых волонтеры вывозили, были ранены или имели инвалидность, и они просили у наших медиков помощи с перевязками или лекарствами. Например, бабушка три месяца провела в подвале, только недавно оттуда вышла, ее везут в поезде, она жалуется на сердце, а ей еще три дня ехать, может ли ее посмотреть врач? Или семья из Мариуполя: едут в Европу, ребенка рвет всю дорогу — мама боится, что он умрет от обезвоживания, срочно нужна консультация. Медики нашего хосписа стали в таких случаях консультировать людей как волонтеры. Появились люди, которые задерживались в Москве на месяц, на два, например беременная женщина, которой врач сказал, что ехать дальше опасно, надо тут родить, а потом уезжать. На третий месяц заявок в волонтерском чате стало так много, что уже не на все удавалось реагировать, к тому же и сами волонтеры устали. И не очень понятно было, как системно помогать всем этим людям. Я решила, что буду брать «московские» заявки, особенно от людей с инвалидностью, кому я по моим компетенциям больше смогу помочь. Я взяла себе пять подопечных семей и поняла, что теперь занимаюсь только ими, а новые заявки продолжают поступать, но моих личных ресурсов на них уже нет.

Тогда я спросила в чате нашего хосписа, кто хотел бы стать куратором для семей беженцев, чтобы помогать им в Москве. И много сотрудников хосписа откликнулось. Я стала передавать им заявки как волонтерам.

— То есть сотрудники хосписа в свободное от работы время помогали украинским беженцам?

— Да. Сначала у нас было 5 кураторов, потом 15, 25, 50. И когда объем просьб о помощи вырос, мы увидели, что даже волонтерскими силами сотрудников хосписа мы не справляемся. Если сначала я включала в волонтерскую группу только тех людей, кого знаю лично, то потом поняла, что нужно брать всех, кто хотя бы живет в Москве и готов при необходимости лично приехать к семье и помочь. Сейчас у нас уже более 500 кураторов.

— Любой человек может стать таким куратором?

— Кураторы — это волонтеры, которые в свободное от работы время нам помогают: они как бы осуществляют коммуникацию между фондом и семьей. Кураторы заполняют анкету, потом мы проводим с ними собеседование. Спрашиваем, как люди относятся ко всяким таблицам, правилам, памяткам, готовы ли они работать в рамках каких-то правил, готовы ли они помогать семье, если у той противоположные взгляды на политику, потому что часто людей очень сильно расстраивает, если беженцы имеют противоположную точку зрения на происходящее.

Мы стараемся отбирать волонтеров, которые спокойно относятся к иному мнению. Также мы уточняем, может ли волонтер один час в день в течение минимум трех месяцев уделять этой работе. Те, кто готов, становятся кураторами.

У нас уже почти 2 тыс. подопечных — около 6 тыс. человек. Каждый день мы получаем заявок от беженцев примерно на 600 тыс. руб.— на эту сумму мы должны найти пожертвования от благотворителей. У нас сейчас около 3 тыс. благотворителей. Это очень большой объем для такого ручного управления.

Сначала я думала, что у нас будет 300 беженцев, помощь станем оказывать примерно на 1 млн руб. в месяц и с этим справится маленький фонд. Я искала в фонд сотрудников и говорила, что это камерная благотворительная организация с бюджетом 2–3 млн руб. в месяц и там будет несложно работать. Наша главный бухгалтер уволилась из хосписа, сказав, что она больше не готова жить на работе, и согласилась перейти в этот маленький фонд. Но теперь фонд стал примерно таким же большим, как и детский хоспис «Дом с маяком» (хоспис опекает больше 1 тыс. детей.— “Ъ”).

Летом подали на регистрацию фонда помощи беженцам «Дом с маяком». Мы не знали, зарегистрирует его Минюст или нет, потому что в названии фонда присутствует слово «беженцы», а в России официально беженцев почти нет. В России не дают статус беженцев людям, которые приезжают сейчас из Украины. Им дают временное убежище, разрешение на временное пребывание. Сейчас многим стали делать российское гражданство, то есть они юридически не беженцы. И мы боялись, вдруг нам фонд не зарегистрируют с таким названием. Но, к счастью, зарегистрировали. Фонд появился в конце августа, к октябрю мы сделали сайт, подключили платежные системы, сейчас заключаем договоры со всеми нашими подопечными и договоры с поставщиками. Мы уже принимаем пожертвования, с 10 октября фонд полноценно работает.

— Почему у нового фонда такое же название, как у детского хосписа?

— Сначала мы не хотели называть его «Дом с маяком», потому что у людей очень разное отношение к теме беженцев. Многие даже не хотели помогать хоспису, потому что боялись, что их деньги пойдут на беженцев, а беженцам они не хотели помогать.

— Почему?

— Потому что беженцев, которые едут в Россию, они считают неправильными беженцами. Они считают, что настоящие беженцы — в Европе.

Подумав, я решила, что раз оба фонда делают одни и те же люди, то логично и называть их одинаково. Но фонд помощи беженцам «Дом с маяком» — это отдельная организация со своим уставом, и деньги, которые перечисляют в хоспис, никак не могут уйти на помощь беженцам (и наоборот, средства, направляемые благотворителями на помощь беженцам, не могут попасть в детский хоспис).

— Как именно волонтеры помогали беженцам до регистрации фонда и что изменится теперь?

— C первого дня мы определили, что минимальный набор, необходимый для выживания семьи,— это еда, средства гигиены и хозяйственные принадлежности на сумму 5 тыс. руб. в месяц на одного человека. Сюда не входят подушки, кастрюли, одеяла, чашки, ложки.

Люди сразу стали просить одежду, но на одежду нам жаль было тратить деньги, потому что у многих людей в Москве есть ненужная одежда в хорошем состоянии, и я попросила в соцсетях приносить нам такие вещи. Москвичи сразу откликнулись.

Сначала я складывала пожертвованную одежду в своем кабинете в хосписе, но уже через несколько дней я не могла туда войти, потому что от пола до потолка все было заставлено тюками. Мы выделили отдельную комнату под склад, но через две недели и там уже все было заполнено.

Тогда мы попросили у города помещение — еще не было фонда, а работали мы просто как группа волонтеров. Город откликнулся: нам буквально через неделю дали помещение в Скорняжном переулке, дом 4. Там с одной стороны находится городской центр, где муниципальные власти принимают заявления от беженцев на финансовую помощь. И сотрудники этого центра видели, что туда приходят бабушки, закутанные в пледы, то есть город знал, что у беженцев острая потребность в одежде.

Помещение, которое нам дали,— это 300 м в полуподвале, мы открыли там шоурум одежды, бывшей в употреблении. Беженцы записываются через своих кураторов в этот шоурум, приходят и выбирают все, что им нужно. Там же у нас расположен склад, где волонтеры формируют заказы. Например, семье нужны подушка, кастрюля, постельное белье. Куратор заказывает эти вещи на складе. Если они есть, то волонтеры собирают заказ и передают семье. Если беженцам нужно что-то, чего нет на складе, то мы ищем благотворителя, который может это купить.

Но когда запросов стало много, мы поняли, что очень сложно координировать желания благотворителей помогать и просьбы людей о помощи. Некоторые благотворители не готовы тратить время на покупки и доставку, но хотят просто перевести деньги. У группы волонтеров не было счета, куда можно было собирать пожертвования, и нам надо было каждого нуждающегося человека свести с благотворителем. Например, бабушка потянула руку, ей нужен бандаж, который стоит 3 тыс. руб. Мне нужно найти благотворителя, который именно вот эту сумму хотел бы пожертвовать. Сейчас, когда появился фонд, процедура помощи станет проще и для жертвователей, и для семей, и для волонтеров.

До сих пор мы просили благотворителей самостоятельно заказывать продукты и оформлять доставку — теперь же они могут подписаться на ежемесячные пожертвования и не тратить свое время. Отдел закупок в фонде будет все это оформлять, выбирать товары подешевле, со скидкой.

— Кому конкретно помогает фонд?

— Мы помогаем только тем, кто въехал в Россию из Украины после 24 февраля. Сейчас много людей, которые пять лет назад переехали и тоже хотят помощь получать.

И наша помощь территориально ограничена пределами Центральной кольцевой автомобильной дороги (А-113) и пределами Новой Москвы.

«Просто поселите нас куда-нибудь, у нас нет денег»

— Как беженцы узнают о фонде?

— Я не знаю, откуда они берут мой телефон — может быть, в каких-то внутренних беженских чатах распространяют информацию. Но мне пишет или звонит примерно 100 человек ежедневно. Я каждому отвечаю, даю ссылку на заполнение анкеты. Мы начинаем помощь именно с этой анкеты, где должна быть собрана необходимая информация: когда человек пересек границу, какие у него есть документы, какая помощь ему нужна, желает ли он ехать в другие страны, что у него с жильем, сколько он за него платит, сколько времени можно там жить, какие бытовые условия.

Бывает, что люди живут в каких-то строительных или летних домиках: папа работает, работодатель пустил семью пожить. Или живут в бетонной коробке в новостройке: папа тут же делает ремонт, семье разрешили пожить на время ремонта. Кто-то нам говорит: «У меня все нормально, жилье есть». Мы спрашиваем: а сколько человек в комнате?

«Семь человек в однокомнатной квартире,— отвечает,— мы даже в ванной спим, но главное, крыша над головой и тепло, все нормально у нас, помощь не нужна».

Недавно было сразу три заявки от бабушек, которые снимают место на кухне, и просили раскладушку. То есть им сдали квадратные метры на кухне без спального места. В общем, всякие бывают истории, порой совсем дикие.

Мы обязательно спрашиваем, что у людей со здоровьем, зависят ли они от приема каких-то препаратов. Есть среди беженцев люди с онкологией. Им нужно, чтобы лечение было беспрерывным, а оно у них прервалось под бомбежками, потом они в подвале сидели, а потом сюда приехали — у них нет полиса, и они лечение не продолжают. Много людей с травмами — после осколочных ранений, ампутаций или после травмы мозга, и им всем нужна реабилитация. Если сейчас, сразу после получения травмы, не сделать быстро реабилитацию, то потом будет меньше шансов восстановить утраченные функции тела. А у них здесь нет прав на бесплатную реабилитацию. И они нуждаются в помощи. Вот сейчас у нас появился мальчик 15 лет, он после ранения потерял способность ходить, говорить. Здесь в больнице его подлечили и выписали, ему стало легче, но дальше надо как-то восстанавливаться. А реабилитацию таким пациентам никто не предоставляет бесплатно.

— И как фонд ему поможет?

— Сначала мы думали, что специалисты хосписа с ним поработают, обсудили это, но они сказали, что у них недостаточно компетенций, чтобы восстанавливать функции. Наши специалисты больше работают с детьми, теряющими функции вследствие неизлечимой болезни, и их задача — притормозить потерю этих функций. А вот восстанавливать утраченные они не могут. Сейчас мы будем собирать деньги на реабилитацию этого мальчика.

Еще у нас есть среди подопечных беженцы с БАС (боковой амиотрофический склероз.— “Ъ”), жизнь которых зависит от приема дорогостоящих препаратов. Много детей с эпилепсией.

Я не знаю природу эпилепсии, как и почему она появляется, но несколько семей сказали, что у их детей не было такой болезни до начала боевых действий и первые приступы появились, когда они сидели в подвале.

Здесь эти дети тоже не имеют права на бесплатное лекарственное обеспечение, поскольку не являются гражданами РФ. Мы делаем им ЭЭГ (электроэнцефалограмму.— “Ъ”), водим их к эпилептологу, лекарства покупаем.

С едой у многих проблемы. Беженцы привыкли, что благотворительные организации покупают всем одинаковые продуктовые наборы, и просят у нас эти наборы. Мы говорим, что у нас такого нет, но мы можем купить то, что они любят. И они теряются, не знают, что попросить, потому что уже отвыкли от возможности выбирать. Кто-то говорит, что ничего не надо, у нас все есть. Мы тогда расспрашиваем, как часто они едят мясо, фрукты — и тут выясняется, что едят они макароны или картошку, а мяса уже два месяца не ели. Особенно мы беспокоимся за детей. Наши врачи говорят, что очень много беженцев с анемией из-за того, что они недоедают, у них потом возникают проблемы со здоровьем. У нас врач смотрел-смотрел беженцев, а потом сказал: «Купите им сначала мясо красное, а потом уже будем со всем остальным разбираться». Кураторы соединяют семью с благотворителем, и тот может сам заказать людям продукты с доставкой, а могут купить и передать подарочные карты в торговые сети, и люди сами выберут, что им нужно.

Многим людям нужна консультация юриста. Если люди хотят остаться, чтобы они имели здесь право на работу, на лечение, им нужно оформить документы. Наша цель — чтобы они, находясь в стране, имели право на медицинскую помощь, на работу и на образование, потому что без этого нельзя нормально жить.

Раз в месяц мы записываем беженцев в наш шоурум, чтобы они подобрали себе одежду. Нижнее белье покупаем — у людей часто нет ни трусов, ни носков. Разные необходимые в быту вещи нам покупают благотворители. Летом все просили вентиляторы, в конце августа — рюкзаки в школу и канцтовары, сейчас просят обогреватели и зонты.

— Все потребности удается закрыть?

— Нет, не все. Люди хотели бы от нас более системного решения вопроса с жильем. Часто просят: «Просто поселите нас куда-нибудь, у нас нет денег». Но снимать жилье очень дорого. Поэтому мы можем помочь только с оплатой одного месяца аренды для людей, которые уже устроились на работу, имеют гарантированный источник дохода и через месяц уже смогут платить за жилье сами. Если же у беженцев нет работы, то мы не оплачиваем им жилье. Мы тогда рекомендуем людям селиться в ПВР (пункты временного размещения.— “Ъ”).

Я вообще-то отношусь к ПВР примерно как к интернатам, потому что, когда за одним забором живут 500 человек, это тюрьма.

Комендант что-то разрешает или запрещает, работу найти сложно, школ рядом нет. В общем, это плохой вариант, но мы все равно рекомендуем ПВР, потому что других вариантов я не вижу для тех, кто не работает сам.

У нас под опекой в основном те, кто работает. Исключение составляют пожилые люди и одинокие мамы с детьми-инвалидами или с младенцами, которые от своих детей отойти не могут.

Мамам с детьми, болеющими онкологией, или мамам с детьми-инвалидами мы стараемся искать жилье и размещать их бесплатно. Но это единичные случаи, когда людям надо жить рядом с больницей.

— А как фонд ищет благотворителей?

— Я пишу пост в соцсетях и прошу моих подписчиков написать мне в WhatsApp, какую сумму они готовы пожертвовать. Как-то за один день мне пришло 500 сообщений — кто-то готов был выделить 1 тыс. руб., кто-то — 10 тыс. руб. Все контакты и суммы я заношу в таблицу.

«Они боятся за свою жизнь, у них умерли соседи, на их глазах происходили ужасные вещи»

— Почему беженцы едут в Россию, а не в Европу?

— Люди, мне кажется, делают так, как проще для них в данной ситуации. В какой момент они принимают решения? Сидя в подвале, где нет еды, воды, электричества, сотовой связи, под бомбами. Они боятся за свою жизнь, у них умерли соседи, на их глазах происходили ужасные вещи. У нашего фонда есть председатель правления Марина Мелия, она психолог, и она мне рассказала про пирамиду базовых потребностей по Маслоу. На первом, самом нижнем уровне — потребности человека в воздухе, еде, воде, тепле, сне, на втором — потребность в ощущении себя в безопасности, и только на третьем, верхнем уровне — потребность в рассуждениях на этические темы. И до тех пор пока у человека не удовлетворены базовые потребности, он не способен думать про какие-то более высокие, тонкие вещи.

Человеку, который не ел и замерз, бессмысленно задавать вопросы, за какую он партию, за красных или за белых. Потому что он просто не способен в этой ситуации думать ни о чем, кроме еды и тепла.

Беженцы, сидя в подвале под бомбами, хотят уехать куда угодно — лишь бы там было неопасно. Когда человек сидит в подвале, у него нет никакой информации. И если ему говорят, что через 15 минут от такого-то здания отходит автобус, он за 5 минут принимает решение, ехать или не ехать. Это не путешествие, которое планируется заранее.

Приезжая в Россию, многие приходят в себя и уже тут решают, ехать дальше в Европу или вернуться на территорию Украины. В России продолжает работать большая группа волонтеров, которая помогает беженцам уехать на Запад.

А на вопрос, почему люди остаются тут, а не уезжают, все отвечают по-разному. Одна бабушка вчера сказала: «Да какая Европа, у меня ноги болят! Мне ходить тяжело». Другие говорят, что боятся ехать в страну с незнакомым языком. Они понимают, что волонтерская помощь закончится в какой-то момент и им надо будет самим в этой стране справляться. Если они не знают язык, то понимают, что работу там не найдут. И это правда, потому что сюда из Европы уже стали приезжать украинские беженцы. Я знаю около 50 таких семей, которые пожили в Польше, в Германии, в других странах и сюда приехали именно в тот момент, когда там стали сворачиваться программы благотворительной помощи.

Им надо было бы уже работать, но они без языка не смогли найти себе работу. Они говорят, что в России у них больше шансов стать самостоятельными, зарабатывать.

Многие волнуются за детей: как они будут учиться, не зная языка. Это, конечно, субъективный страх, потому что дети быстро адаптируются, но в таких вопросах все очень индивидуально. Кто-то считает, что его ребенок и так в стрессе и школа, где он никого не понимает, добавит ему стресса. У многих есть родственники, одноклассники, друзья, знакомые в России. Когда ты бежишь куда-то, хочется бежать к кому-то. А Россия и Украина — страны, где каждая третья семья, наверное, имеет родственников на той или другой стороне.

— Кто-то возвращается назад, в свои города и села?

— Есть такие люди — они не могут еще поверить, что у них там все разрушено и они уехали окончательно. Они все время говорят: «Мы поедем посмотреть на наш дом», «Посмотрим, как там люди живут». Мы с этим не помогаем. Там продолжаются боевые действия, и ехать в такие места опасно для жизни.

Но иногда люди сами уезжают, а потом возвращаются очень подавленные: с электричеством там проблема, с водой проблема, с едой проблема, работы нет.

«Дети делают уроки на полу, на гладильных досках»

— Почему волонтерам приходится организовывать помощь для беженцев? Почему не хватает государственной помощи?

— Когда мы только создали нашу волонтерскую группу, от государства было два вида помощи для беженцев: единоразовая выплата в 10 тыс. руб. на одного человека (ее до сих пор мало кто получил — люди ждут по шесть месяцев, потому что долгая процедура проверки информации) и пункты временного размещения, где у людей есть кров и еда (но такая помощь решает одну проблему и создает другую: у нас появляются своеобразные гетто, похожие на ПНИ (психоневрологический интернат.— “Ъ”), когда за одним забором люди, объединенные одной проблемой, живут по тюремным правилам и не социализируются). А больше государство тогда ничего не делало. Ну а теперь оно всем гражданство дает, но, во-первых, это тоже долгая процедура, а во-вторых, не все беженцы хотят сегодня получать гражданство. Многие еще не понимают своих планов на будущее.

— Какие ключевые проблемы беженцев можно выделить?

— Первая проблема — это регистрация. Любая помощь, любая услуга от государства семье начинается после того, как она прикрепилась к какому-то субъекту. Без регистрации по месту пребывания человек не может подать заявления на выплаты, устроить ребенка в школу или в сад, найти работу.

Часто беженцы снимают квартиру, просят у хозяина зарегистрировать их. А он либо требует за это еще 5 тыс. руб. в месяц, либо вообще отказывается, боясь, что семья будет иметь больше прав на проживание в этой квартире. На самом деле, регистрация никаких проблем для собственника квартиры не несет. Почти все наши волонтеры кого-то из беженцев к себе зарегистрировали, чтобы у людей хотя бы статус был. Но мы не можем всем с этим помочь.

Очень часто беженцев обманывают: мошенники предлагают регистрацию за деньги, люди отдают последние копейки, но регистрацию не получают. В общем, если ты беженец, ты не можешь просто зарегистрироваться по месту пребывания. Хотелось бы, чтобы это требование о привязке государственных услуг к регистрации убрали.

У нас несколько детей до сих пор не пошли в школу, потому что они зарегистрированы в одном регионе, а живут в другом, а в Москве в школу можно устроить только с местной регистрацией. Отдельная проблема связана с детьми и взрослыми, имеющими инвалидность: все социальные услуги привязаны к постоянной прописке. Ребенок без прописки не может пройти ПМПК (психолого-медико-педагогическую комиссию для детей с ограниченными возможностями здоровья.— “Ъ”), не может посещать центр дневного пребывания или пятидневку в интернате. Я не знаю, как это дальше будет решаться. Допустим, всем беженцам дадут гражданство, но кто будет решать, к каким субъектам их прикрепить?

Еще одна проблема — буллинг в школах. У нас же сейчас патриотическое воспитание в школах и все такое. Недавно был случай: одноклассники пожаловались на девочку, что она «осквернила георгиевскую ленточку». Она в Instagram какое-то фото выложила. Директор школы пожаловался в Следственный комитет (СКР), пять часов девочку и ее одноклассников допрашивал СКР, в итоге семья была вынуждена вернуться к себе домой, где идут боевые действия, потому что они боялись за уголовное преследование этой девочки.

Другой случай: учительница сказала, что сейчас класс будет изучать страны, флаги, дети должны рисовать флаг любой страны. Мальчик нарисовал флаг Украины — дети этот рисунок у него выхватили, порвали.

Если ребенок перестроился и стал патриотом России, то ему, наверное, нормально будет. А если не перестроился, то в школе ему будет тяжело.

Очень большие проблемы с работой у людей. Вроде бы сейчас законодательство упростили и, чтобы трудоустроиться, уже не нужно иметь какой-то статус, достаточно сделать дактилоскопию и пройти медкомиссию. Но многие работодатели этого не знают. И когда люди приходят устраиваться на работу, им говорят, что беженцев без статуса не берут. Вроде уже закон изменился, а практика — нет. В основном беженцев трудоустраивают только неофициально, но очень многих кидают на деньги. От каждого второго слышу, что работодатель обещал конкретную сумму, ничего не заплатил или в два раза меньше заплатил.

— Часто слышу от мам, у которых дети пошли тут в школу, что им, пережившим обстрелы и бомбежки, трудно учиться и нужны репетиторы. Фонд помогает с этим?

— Да, у нас сразу появилась такая помощь. Я весной написала пост в соцсетях, спрашивала, кто готов стать репетитором для детей украинских беженцев, и у нас сейчас довольно большая база репетиторов по всем предметам. Некоторые преподаватели уже целые группы набрали. Еще мы стараемся обеспечить детей ноутбуками, потому что в современной школе сложно учиться, не имея компьютера. И даже с репетитором заниматься невозможно без ноутбука или гаджета, а у многих людей телефоны отобрали на границе, или же они были повреждены во время войны. На всю семью может быть один телефон, дети пошли в школу, мама с ними связаться не может. Поэтому мы ищем для них ноутбуки и телефоны.

— Одна семья рассказала мне, что у них нет письменного стола и ребенку приходится делать уроки на гладильной доске.

— Можно целую книгу написать про то, как люди изгаляются и ищут выход. Больше всего меня впечатлила моя подопечная семья, где жена гладит одежду мужу на работу с помощью чайника, потому что у них нет утюга. И чайником очень плохо гладится, поэтому она попросила утюг. Да, дети делают уроки на полу, на гладильных досках. Мы стараемся находить подержанную мебель — например, офис съезжает и готов отдать. С кроватями большие проблемы. Могут сдать квартиру без кровати или с одной кроватью, а их там семь человек в комнате, и им нужно где-то спать. Нам очень сложно все это организовать: доставка мебели дорого стоит, надо не просто найти мебель, но и придумать, кто ее доставит и разгрузит. Со столами и стульями мы точно помогаем, а вот с диванами, кроватями пока сложно.

«Психологически мне стало легче в сто раз»

— Кроме кураторов семей у фонда еще есть автоволонтеры и волонтеры, работающие на складе. Кто эти люди?

— Самое больше волонтерское сообщество у нас — это кураторы. Сообщество поменьше — это волонтеры склада. Каждый день где-то по десять человек приходят туда и помогают разгрузить мешки с вещами, которые привозят нам жертвователи, рассортировать вещи, разложить их по полкам. Плохие, испорченные вещи нужно собрать в мешки и вывезти. Каждый месяц мы платим 12 тыс. руб. за вывоз непригодной одежды.

— Такую одежду тоже жертвуют?

— Да, а мы не можем передавать беженцам совсем старые и драные вещи. У нас даже есть чатик, где мы собираем фотографии с самыми неожиданными пожертвованиями. Кто-то нам пожертвовал вещи, в которых спрятаны фотографии бабушки и дедушки, кто-то — коробочку с молочными зубами. Кто-то привез подушку, мы сняли с нее чехол — а там свидетельства о смерти и какие-то еще документы. В общем, чтобы отсортировать нужное от ненужного, требуется много времени и сил. И десять волонтеров каждый день все это разбирают. На складе все наши волонтеры уже передружились между собой.

Есть у нас автоволонтеры, но сейчас их стало меньше. Раньше они привозили на склад одеяла, подушки, развозили маломобильных людей по разным инстанциям. В Telegram у нас есть волонтерские чаты: склад, кураторы, автоволонтеры, там можно разбирать заявки, помогать.

— Как ты думаешь, что ищут в этой работе волонтеры?

— Все примерно одно и то же. Происходят ужасные события, и мы стали их свидетелями. Сидеть и ничего не делать гораздо сложнее, чем делать хоть что-то. Чувство вины, ответственности мучает людей. И вот эта работа — один из способов что-то сделать, хоть как-то исправить последствия ужасных событий, которые сейчас происходят. Многие волонтеры пишут, что не только от депрессии вылечились, но им вообще легче жить стало от того, что они не остались безучастными свидетелями, а активно помогают конкретным людям.

Важно, что у нас появились целые сообщества волонтеров, которые разделяют ценности друг друга, могут поговорить друг с другом. Сейчас уже не всегда такое возможно, люди сильно разделены даже внутри семей. На складе волонтеры мне сказали: «Мы так рады, что делаем что-то полезное и что мы друг у друга появились».

— А тебе самой помогла эта работа?

— Да, очень. У меня в хосписе все было более или менее налажено, оставалось свободное время, я тратила его на размышления о том, как улучшить жизнь людей с инвалидностью, чтобы они были более интегрированы в обществе. Я могла думать про какое-то развитие, улучшение работы хосписа. После 24 февраля ни о каком развитии думать уже было невозможно, и все мои мысли были: ужас, ужас. Я сидела все время в новостях и ужасалась. Это очень тяжело. А когда я начала заниматься беженцами, добавилась нагрузка, и я теперь спать не успеваю, есть не успеваю, в моей квартире уже месяц не убрано, потому что я все время обрабатываю эти заявки от беженцев. И, с одной стороны, это большая нагрузка, а с другой — психологически мне стало легче в сто раз.

— Сколько времени будет работать фонд помощи беженцам?

— Когда мы только начинали, я пошла познакомиться со Светланой Ганнушкиной, которая руководит фондом «Гражданское содействие» (признан в РФ иностранным агентом.— “Ъ”), она уже больше 30 лет занимается вопросами беженцев. Я просила ее поделиться с нами советами. И она сказала: «Вы не думайте, что когда закончатся боевые действия, то и беженцы закончатся — они будут еще ехать и ехать, потому что их дома разрушены, там им жить негде». Вот сейчас, например, у нас огромный наплыв беженцев, потому что начались холода и в разрушенных городах и селах, где они жили, нет отопления. Они просто едут за теплом.

Мы в фонде решили, что помогаем людям один год после их переезда в Россию. Первые полгода помогаем гуманитарной помощью, едой, вещами. А следующие полгода — психологической помощью.

Потому что часто к тем, кто уже устроился в бытовом смысле, приходит осознание происходящего и им плохо. Если до сих пор ты думал, где тебе спать и что есть, то теперь ты вспоминаешь свою прошлую жизнь, и на тебя накатывает.

Мы наняли одного психолога в штат, она будет курировать психологов-волонтеров, которые проводят группы, консультируют людей. Пока запрос на психологов был очень маленький. Например, женщина рыдает куратору в трубку, говорит, что ее мужа убило на глазах ребенка. Куратор спрашивает, хочет ли она поговорить с психологом. Женщина говорит: нет, спасибо, мы справляемся — и рыдает дальше. У многих людей нет культуры обращаться за помощью психолога, им все кажется, что он не нужен. А на самом деле очень нужен. И раз сложно оказывать психологическую помощь в прямом виде, мы придумали делать мероприятия: сходим на экскурсию, а потом все сядем и поговорим. Еще священник у нас будет в этой программе.

— Сколько сотрудников фонде сейчас?

— У нас 20 сотрудников, я стараюсь на работу брать беженцев, и на складе у нас работают в основном сами украинцы.

— Какая сумма нужна фонду на работу?

— Сейчас мы тратим 20 млн руб. в месяц. Но, учитывая, что беженцев у нас становится все больше и больше, я думаю, что в ноябре нам, наверное, потребуется уже 25 млн руб. в месяц. Так что мы будем очень рады помощи. И нам очень нужно сотрудничество с компаниями, которые могут списать ноутбуки, телефоны, мебель, подушки, продукты, чтобы мы могли раздать это беженцам.