Смех без разрядки в фильмах Георгия Данелии

Самый глубокий мастер советской комедии, Георгий Данелия из фильма в фильм разрушает этот жанр, делает с ним нечто противоестественное. Речь не о сломе повествовательных или стилистических канонов — это всегда идет жанру на пользу. Данелия работает вопреки самой природе комедии.

Текст: Игорь Гулин

Комедия обеспечивает разрядку, разрешает смехом вопросы, истязающие человека и общество. Ее младшая сестра, трагикомедия, совмещает разрядку с катарсисом — очищением болью. Формально фильмы Данелии ближе всего именно к этому жанру. Советский кинематограф отлично владел этим скрещением: «Похождения зубного врача» Климова, «Начало» Панфилова, «Долгие проводы» Муратовой, «Старший сын» Мельникова, «Родня» Михалкова. В этот ряд прекрасных трагикомедий хорошо вписывается «Не горюй!», последний фильм Данелии 1960-х, однако главным его вещам здесь явно нет места. Они не обещают разрядки ни улыбкой, ни слезами, копят напряжение, не дают ему выйти.

Есть два модуса отношения большого автора и эпохи. Первый — чувствовать ее нерв, быть тем инструментом, на котором она играет свою мелодию; это — путь молодости, таков Данелия 1960-х. Второй — владеть ею как материалом, знать ее текстуру и лепить из нее нечто по своему усмотрению. Таким он становится в 1970-х. Хотя он и снял «Я шагаю по Москве» — один из главных оттепельных фильмов о юности,— в полную свою силу Данелия вступил, только когда молодость осталась далеко позади. Странным образом талант этого веселого человека требовал чувства упущенной жизни, отчетливо резонировал с тяжелым воздухом застоя. Он научился по-настоящему шутить там, где шутками не очень поможешь. Очищаясь от терапевтической функции, остроумие становилось чистым в своем отчаянном блеске.

С середины 1970-х по середину 1980-х Данелия снимает подряд пять шедевров. «Афоня», «Мимино», «Осенний марафон», «Слезы капали», «Кин-дза-дза!» различаются по фону — географическому и социальному, по интонации, но сходны в своем устройстве, движении. Они вызывают одну и ту же реакцию: как будто ты, уже давно не ребенок, сходишь с карусели навеселе и с легким ощущением тошноты.

Данелия тут и там разбрасывает намеки, что фильмы его — цикл, что все они — вариации одной темы, одной фигуры (так, из картины в картину Леонов не к месту затягивает свое «На речке, на речке, на том бережочке…»). Эта фигура — круг. Пять фильмов — пять кругов — наверное, все же не ада, но чистилища (для ада этот мир слишком блекл, да и непонятно, какие грехи здесь искупаются), пять путешествий по пространству томительной маеты. Маета прикрыта алкогольным задором в «Афоне», кавказской жовиальностью в «Мимино», сказочной дымкой в «Слезы капали», фантастической дурью в «Кин-дза-дзе!»; только в «Осеннем марафоне» она дана в чистом, беспримесном виде.

По кругу бежит человек, и в этот круг вписано все — его любовь, семья, работа, забавы. Он движется, как в гипнозе, от халтуры к халтуре, от бутылки к бутылке, от женщины к женщине, от провала к провалу, от одной ненужной победы к другой, от скандала к примирению и обратно. Кто-то, как безвольный интеллигент Бузыкин, абсолютно покорен движению. Менее склонные к парализующей рефлексии пытаются сбежать: сантехник Афоня — из города в деревню, летчик Мимино — из деревни в город. Центробежное ускорение уравновешивается центростремительным и только добавляет тряски, побег оказывается частью аттракциона. Кто-то умудряется завести в этом бесцельном кружеве друзей, кто-то теряет все человеческие связи. В любом случае действие приходит примерно к тому, с чего началось. Даже «Мимино», самая добродушная из этих картин, кончается висячим замком на колесе вертолета. Если кошмарный кризис закончен, как в финале «Слез», ясно, что истязающее напряжение начинает копиться вновь. Если и брезжит обещание — как в глазах Симоновой в последних кадрах «Афони»,— оно вызывает все ту же тоску: другого маршрута не дано и надежда лишь готовит следующий цикл.

Чувство бездарно закольцевавшегося времени хорошо росло на почве застоя, и Данелия обжил эту заевшую темпоральность лучше, чем кто-либо из его современников. Но фильмы его не смотрятся как документы эпохи, они слишком точны. Это жуткое ощущение знакомо многим: твоя жизнь, со всеми ее душевными движениями, со всеми привычками и страстями, не принадлежит тебе. Она — механизм, запущенный однажды какой-то силой, а ты — ее покорный наблюдатель. Присутствие чужой, жуткой в самом прямом смысле власти материализуется в фигурах троллей, ехидно танцующих в интермедиях картины «Слезы капали» — может быть, не самого сильного, но самого отточенного, эстетически совершенного фильма Данелии.

Чтобы ощутить это отчуждение от самого себя, нужна определенная тонкость. Персонажи Данелии всегда видят свое положение, они глубоки — даже самые нелепые из них, и поэтому вызывают сочувствие (это отличает их от героев Рязанова — бездумных и буйных рабов тех дурацких ситуаций, в которые бросила их судьба). Чтобы описать этот бег, нужна огромная точность, и в фильмах Данелии — высчитанный до секунды ритм. Они парализуют тебя как поступь нелепого рока, а скрипучая музыка Канчели идеально отмеряет такт (здесь — вновь — контраст с вязкостью рязановских комедий). Чтобы выжить в нем, нужен смех. Но это смех, подобный ознобу, судороге — когда пытаешься устроиться поудобнее в неуютном, промороженном помещении и самому смешно от этих попыток. Придавленный советской круговертью датчанин в «Марафоне» точно выбормотал это чувство в крылатом «хорошо сидим».

В вершинном фильме Данелии, «Кин-дза-дзе!», круговерть достигает космических масштабов. Вселенная — огромный невеселый аттракцион, ржавая ритурнель, в которой у каждого — давно определенная роль, но если пацаки и чатлане вдруг поменяются местами, от этого ничего не изменится, и космос огласит все то же заунывное «ы-ку-ы-ку-ы». При всем своем барочном излишестве «Кин-дза-дза!» делает прозрачной стоическую философию Данелии. Пространство его фильмов немного похоже на картину Фрэнсиса Бэкона: будто зажатое в клетку существо испытывает на себе невыносимое давление бредового мира, а в ответ развивает гипертрофированную, почти уродливую мышцу остроумия. Не потому, что это его спасет, а потому, что это — естественная, единственно возможная реакция тела.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram