Что делать с любимым прошлым, которое тебя обкрадывает

Иногда так любишь какое-нибудь прошлое, что как-то забываешь, когда живешь, сейчас или тогда, особенно если «сейчас» отличается от «тогда» достаточно резко. В случае, если настоящее не отличается от прошлого — и даже старательно не отличается, стремится с ним отождествиться,— любить и забываться сложнее.

Текст: Григорий Ревзин

В карьере критика бывает первая любовь. В студенческие годы я увлекся архитектурой неоклассицизма начала XX века, потом даже написал о ней книжку. Эта архитектура — до известной степени квинтэссенция петербургского Серебряного века: Каменноостровский проспект, Большой проспект, Каменный и Крестовский острова. Она соединяла в себе все, что казалось мне достойным и несомненным,— красоту Петербурга, то, что Николай Анциферов определил как «город трагического империализма», классическую традицию, искусствознание, которое в тот момент только рождалось и много тому неоклассицизму поспособствовало, а ему я как раз и обучался,— словом, это было мое все.

И вдруг я обнаружил, что люди, которых я безусловно уважал,— мои профессора или друзья моих родителей — совсем не разделяют моих восторгов и даже испытывают к этой архитектуре известное отвращение. Восторги, что есть у меня сейчас — их немного,— со мной совсем никто не разделяет, так что глубокое неудовольствие друзей и знакомых по поводу сводов тех богаделен, куда меня занесло, представляется мне привычным. Но тогда я ходил в статусе молодого дарования и меня задевало неодобрение. Причина же их брезгливого недоумения заключалась в том, что лучшие архитекторы пленившего меня неоклассицизма — Иван Фомин, Иван Жолтовский, Владимир Щуко — стали главными фигурами сталинской архитектуры.

Я потратил много сил на то, чтобы доказать, что неоклассика начала века и сталинский ампир — это разные вещи. Я указывал на величественные фигуры Мариана Перетятковича, скончавшегося в Киеве от инфаркта в 1916 году, Мариана Лялевича, бежавшего в Польшу и погибшего в 1944 году в Варшавском восстании,— эти мастера неоклассицизма к сталинской классике отношения не имели. Вдохновителем неоклассицизма был Александр Бенуа, эмигрировавший в 1926-м, идейным центром — журнал «Аполлон», где Сталин, а где Аполлон? «Аполлон» — это акмеизм, Ахматова и Мандельштам, они растут из того же корня, что Фомин и Жолтовский, только архитектура не стихи, ее нельзя изготовить за свой счет. Я убедил в этом в первую очередь себя и, возможно, некоторых окружающих. (Но совсем не всех. Помню, как одна в высшей степени достойная и очень величественная дама строго сказала мне: «Не нужно путать Мандельштама с Перетятковичем», а я ж не путал, я ж сопоставлял, но все равно ясно, что проштрафился.)

И вот теперь я понимаю: нет. Нет, это одна и та же архитектура, один и тот же идеал, одни и те же мастера. Один неоклассицизм от другого отделяет только 20 лет, а это почти ничего. Этих, любимых мною, мастеров захватило прошлое — античный Рим и Рим Пиранези, ренессансная Флоренция, пушкинский Петербург, и любил я их за то, что оно и меня захватило. Проблема в том, что оно захватило и Сталина.

Государство иногда говорит, что действует по плану, творит кошмарные вещи, но сам план не ясен. Размах сталинского насилия таков, что кажется, оно было зачем-то, только я не знаю зачем. И если не удовлетворяться распространенными предположениями о психопатологии, паранойе, начинаешь искать утопию, которая оправдывала бы практическое смертоубийство идеалом. Сложность в том, что сталинское время определяло свой идеал как коммунизм, хотя с коммунизмом точек пересечения более или менее не имело,— трудно представить цели более абсурдные для Сталина, чем всеобщее равенство, свободный труд и отмирание государства.

Он хотел выстроить империю более величественную, чем все предшествующие и современные ему. С известными оговорками можно сказать, что это была ретроутопия. В отличие от убийц более практических и мелких, Сталин ведь был своего рода фанатом большого стиля, он желал государства, отлитого, как теперь принято говорить, в граните классической архитектуры, живописи, музыки, театра и литературы. Разумеется, не так, как Анциферов, но он различал в России этот дух надорвавшегося империализма и надрыв избывал, продвигаясь к империализму триумфальному, торжествующему. В истории утопий начиная с 1850-х принято выделять эстетические — те, что не про социальный или экономический идеал, а про то, что «красота спасет мир». Эти утопии традиционно принадлежат художникам и философам, людям, лишенным государственного ресурса. Но в случае со Сталиным появляется эстетическая утопия государства — государство как художественное произведение большого стиля на крови (Борис Гройс назвал это когда-то Gesamtkunstwerk Сталин).

Я далек от утверждения, что все, что делал товарищ Сталин, он делал для красоты, но то, что он делал для нее, бросает на нее некрасивую тень. Мандельштаму и Ахматовой в этом смысле повезло — Маяковский так ярко заявил футуристический образ советской власти, что их классицизм более или менее автоматически стал антисоветским, и заподозрить даже отдаленное сродство их корней со сталинскими вкусами трудно. В архитектуре, увы, все однозначнее и, если угодно, тупее. Блестящая, виртуозная графика Ивана Фомина в его утопическом проекте «Новый Петербург» 1912 года предательски похожа на сталинские перспективы Москвы, и тут места для сомнений в том, под своды каких богаделен тебя занесло, уже не остается. Тех самых и занесло.

Предположите, что вам в силу образования и воспитания близка Европа. В таком случае с некоторой вероятностью вам будет нравиться Европа прошлого, поскольку современная в протоколы образования и воспитания войти не успела. Вы будете восхищаться Парфеноном и собором Святого Петра, а модернизм будет вызывать в вас определенную иронию. И коллекцию музея Академии в Венеции вы будете ставить выше экспозиции Венецианской биеннале. Все это делает вас человеком пусть консервативным, но в целом не выпадающим из цивилизованного мира. И вдруг обнаруживается, что товарищ Сталин придерживается схожих с вами вкусов и взглядов, что в определенном смысле он тоже, так сказать, джентльмен старой закалки. Это подводит вас к тому, что вы, пожалуй, не являетесь частью цивилизованного мира, а даже наоборот. Не то что у вас украли прошлое, которое вы любили,— скорее прошлое, которое вы любили, крадет вас у самого себя.

Я не только любил неоклассицизм 1910-х годов, я вовсю занимался его возрождением в 1990–2000-е, считал это своей жизненной задачей. Я по-прежнему очень ценю архитектуру Михаила Филиппова, Максима Атаянца, Михаила Белова. Мне свойственно несколько преувеличивать значимость своих привязанностей и действий, но мне искренне казалось, что в городах и зданиях, которые они рисовали, людям будет жить гораздо лучше, чем в продуктах индустриального домостроения. И я до сих пор считаю, что наша неоклассическая школа куда артистичнее и качественнее, чем та, которую поддерживал в Англии в бытность принцем Его Величество Карл III, и мы могли бы этим погордиться.

Но я не уверен, что повторил бы свои действия сегодня. Идея, что нужно закенселить прошлое на том основании, что неприемлемое настоящее является его продолжением, не вызывает у меня симпатии, но у прошлого есть такое свойство, что оно кенселится самостоятельно. С иудейской точки зрения если храм разрушен, то святотатством является не только это разрушение, но и попытка выстроить храм по новой, и в пользу такой позиции накоплено много аргументов.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram