Какие тайные замыслы руководства привели страну к развалу

35 лет назад, 18 ноября 1987 года, кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС Б. Н. Ельцина, снятого неделей ранее с должности первого секретаря Московского городского комитета КПСС «за крупные недостатки», вместо отправки в политическое небытие неожиданно назначили первым замом председателя Госстроя СССР в ранге союзного министра; о происходившем тогда в верхах конфликте ходили самые разнообразные слухи, но за прошедшие годы его высокопоставленные участники и свидетели имели возможность изложить свои версии тех событий, и собранные воедино, они складываются в крайне интересную картину.

«Ему только гвозди кувалдой в бетон забивать»

В 1987 году в Советском Союзе стал крылатым простенький диалог, навеянный популярным тогда мультсериалом «Следствие ведут Колобки». Если кто-нибудь говорил: «Ничего не понимаю», ему тут же отвечали: «Аналогично».

Лишенные вроде бы глубокого смысла слова как нельзя лучше отражали взгляд советских людей на происходящее в стране. После громогласных заявлений о начале перестройки с высоких трибун постоянно произносились красивые и правильные слова о демократизации, ускорении и переменах. Но жить почему-то становилось все труднее и труднее — продукты и товары, обилием которых советская торговля и прежде не баловала граждан, окончательно исчезали с прилавков. А цены на рынках взлетали до заоблачных по сравнению с зарплатами высот.

Для примера могу сказать, что у меня, тогда молодого вузовского преподавателя (ассистента) с 36-часовой аудиторной нагрузкой в неделю, был оклад 125 руб. в месяц, а более или менее приличное мясо на близлежащих рынках продавалось по 9–10 руб. за кг. Естественно, ситуация иногда отличалась даже в соседних республиках и областях. И именно поэтому жители Подмосковья, да и не только они, отправлялись за покупками в столицу СССР.

С гласностью тоже наблюдались немалые странности.

Помню, один из знакомых — толковый программист, устав от бесконечной гонки за едой для семьи, пошутил: в холодильник, куда его коллеги ставили взятые из дома на обед макароны и каши, он положил газету, где были опубликованы очередные обещания скорого наступления продовольственного изобилия. И объявил присутствующим, что теперь холодильник, ясное дело, наполнится продуктами сам собой. Его непосредственный начальник вышел и вскоре вернулся с приказом об увольнении новоявленного юмориста. Что можно было сказать? Только «Ничего не понимаю!» и услышать в ответ — «Аналогично!».

Мало что понимали в происходящем даже руководители очень высокого ранга. Так, многие члены секретариата и Политбюро ЦК КПСС в 1985 году пытались уяснить, зачем понадобилось переводить на руководящую работу в Москву первого секретаря Свердловского обкома КПСС Б. Н. Ельцина, недостатки которого ни для кого в ЦК не были секретом. Еще менее понятным стало принятое в конце того же 1985 года решение генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева и считавшегося вторым человеком в партии секретаря ЦК и члена Политбюро Е. К. Лигачева о выдвижении секретаря ЦК КПСС Б. Н. Ельцина на пост первого секретаря Московского городского комитета (МГК) партии. Его земляк Н. И. Рыжков, ставший к тому моменту членом Политбюро и председателем Совета министров СССР, много позже вспоминал:

«Как-то вечером сижу у себя в кабинете на Старой площади. Звонит Горбачев. Говорит, если не занят, зайди. Ну наши кабинеты в одном коридоре. Пришел — он сидит с Лигачевым. Спрашивает, как я отношусь к тому, чтобы на Москву вместо Гришина поставить Ельцина. Я чуть не упал. Вы что, серьезно, говорю? Вы, что, его еще не раскусили — ему только гвозди кувалдой в бетон забивать. А это все-таки Москва, культурный город. Считаю это ошибкой. К тому же он сильно пьет — вы же его не на председателя колхоза рекомендуете».

Но М. С. Горбачев и Е. К. Лигачев настояли на принятом решении. После чего московские руководящие товарищи всех уровней получили повод гораздо чаще жаловаться на затруднения с пониманием окружающей обстановки.

«И сразу возник дефицит с куревом»

Два года спустя, 11 ноября 1987 года, когда на пленуме МГК Б. Н. Ельцина снимали с поста первого секретаря, многие из московских руководителей высказали немало претензий недавнему хозяину столицы. К примеру, первый секретарь Кировского районного комитета КПСС И. М. Головков говорил:

«Товарищ Ельцин — руководитель опытный, энергичный, волевой, работоспособный. И за ним шли, хотя при этом настораживала безапелляционность суждений, пренебрежение принципами преемственности, неумение дорожить людьми, отсутствие должного такта и уважения к кадрам, недостаточное терпение и терпимость. Все это в значительной степени наносило ущерб делу».

О стиле работы Б. Н. Ельцина рассказывал, обращаясь к нему, и секретарь исполнительного комитета Московского совета депутатов трудящихся Ю. А. Прокофьев:

«Для вас характерно все время состояние борьбы. Вы все время купаетесь в борьбе, напоре и натиске, все время кого-то разоблачаете и тогда вы на коне перед обывателем.

И какие бы провалы ни случались, вы все равно хорошо выглядите, потому что вы боролись, вы предупреждали, вы снимали с должности».

А первый секретарь Бауманского райкома А. Н. Николаев упомянул о пристрастии Б. Н. Ельцина к саморекламе:

«Борис Николаевич побывал на десятках предприятий и в организациях города. Да, такие встречи были, но ведь они носили чисто экскурсионный характер. Замыкалось все только демонстративным эффектом (так в тексте.— "История"), проходом через цехи, лаборатории и так далее».

И практически все выступавшие на пленуме горкома в разной форме говорили о том, что вместо объявленного наведения порядка в Москве шла непрерывная смена руководящего состава городских структур. А для обоснования кадровых перемен, как говорил тот же А. Н. Николаев использовался тотальный сбор компромата:

«Вместо анализа укоренилось в городском комитете партии формирование досье, куда усердно тащили негативный медок в папку т. Ельцина, после чего этот медок выливался в хлесткие продолжительные речи на пленумах горкома, которые лишь деморализовали партийный актив, вносили растерянность, неуверенность, неопределенность. Это сопровождалось кадровой чехардой».

На этом фоне становилась очевидной цель назначения Б. Н. Ельцина руководителем столицы.

М. С. Горбачев и Е. К. Лигачев хотели ликвидировать особое положение Москвы в государственной структуре, ведь столичное чиновничество осознавало себя государством в государстве, имея рычаги влияния на все союзные министерства и ведомства. И Б. Н. Ельцин в качестве своеобразного бульдозера должен был снести это препятствие, стоявшее на пути М. С. Горбачева к укреплению его реальной власти. Для упрочения его положения Б. Н. Ельцина в январе 1987 года избрали кандидатом в члены Политбюро. Однако генеральный секретарь ЦК и первый секретарь МГК недооценили силы противников.

Один из ближайших соратников Б. Н. Ельцина той поры — М. Н. Полторанин, возглавлявший тогда газету «Московская правда», вспоминал:

«Московская бюрократия — это не только гигантское осиное гнездо, где ткнешь в одном месте — загудит и примется жалить весь рой.

Московская бюрократия — это еще и что-то типа масонского ордена, где все скорешились на взаимоуслугах, переженились и сплелись в липкую паутину финансовых связей.

Она простерла щупальцы в Кремль и различные министерства, делегировав туда своих представителей. Эксплуатируя притягательную силу столицы — кому для родственников союзных чиновников квартиру по блату, кому здания для подпольной коммерции — московская бюрократия повязала номенклатуру тугим узлом круговой поруки».

К лету 1987 года московским товарищам удалось перетянуть на свою сторону Е. К. Лигачева, который, устав от постоянных жалоб на Б. Н. Ельцина, предпринимал попытки его утихомирить.

«У нас,— писал М. Н. Полторанин,— состоялся с Ельциным памятный разговор. Мы остались в кабинете одни, выглядел Борис Николаевич обеспокоенно. "Вы ничего не замечаете?" — спросил он. А что конкретно надо было заметить? "Я снимаю чиновников за безобразия, а их устраивают на работу в ЦК,— продолжал он.— На бюро заставляем предприятия увеличивать выпуск продукции, а министерства целенаправленно режут фонды на сырье. И везде так: мы толкаем вперед, а нас тянут назад — какой-то тихий саботаж"».

Беспокоили Б. Н. Ельцина и перемены в поведении руководящих московских товарищей:

«Все идеи первого секретаря чиновники одобряют. Но на словах. А на деле важные решения игнорируют — не демонстративно, но и без особой утайки».

Но главное заключалось в том, что аппаратную войну с московским чиновничеством Б. Н. Ельцин к тому моменту уже проиграл, хотя не хотел этого признавать и еще пытался бороться. М. Н. Полторанин констатировал:

«Бог не обделил Ельцина хитростью и коварством. И при желании он мог с их помощью нейтрализовать интриги бюрократии, разделяя и властвуя. Что потом Борис Николаевич с успехом делал на президентском посту. А здесь он видел, как Лигачев все откровеннее выражал ему свою неприязнь. Но демонстративно, не учитывая несоразмерности сил, отвечал тем же.

Он все еще надеялся на безоговорочную поддержку генсека и продолжал наживать врагов лобовыми атаками».

В ходе подобных атак случались действия, которые должны были вызвать недовольство москвичей городскими чиновниками. В одном из интервью Н. И. Рыжков вспоминал:

«Ельцин одновременно поставил на ремонт 16 из 18 табачных фабрик. И сразу возник дефицит с куревом. У него спрашивают: "Ты чем думал?". Он молчит».

Но такие мероприятия усиливали табачный дефицит по всей стране и вызывали острое недовольство правлением М. С. Горбачева. И генеральный секретарь все больше дистанцировался от своего ставленника. М. Н. Полторанин отмечал в воспоминаниях:

«Я не раз заставал Ельцина в кабинете очень расстроенным: звонил Горбачеву, там отвечали, что занят,— освободится, перезвонит. Но ответных звонков не было. По неписаным правилам номенклатуры это воспринималось как тревожный сигнал».

«Я неудобен и понимаю это»

Положение окончательно прояснилось к концу лета 1987 года. Считавшийся в то время главным идеологом партии член Политбюро ЦК КПСС А. Н. Яковлев вспоминал:

«Когда Горбачев был в отпуске, на одном из заседаний Политбюро обсуждалась записка Ельцина о порядке проведения митингов в Москве. Борис Николаевич предложил вариант, по которому все митинги проводились бы в Измайловском парке по типу Гайд-парка в Лондоне. Это предложение неожиданно вызвало острую критику. Ельцин пытался что-то объяснить, в частности сказал, что написал эту записку по поручению Политбюро. Но все сделали вид, что никакого поручения не было. Обвинения сыпались одно за другим. Ельцина обвинили в неспособности положить конец "дестабилизирующим" действиям "так называемых демократов" в Москве».

И натиск на первого секретаря МГК, как писал А. Н. Яковлев, не прекращался:

«В Политбюро и на Секретариате ЦК упорно формировалось "мнение", что Ельцин потакает демократам, что его надо "приструнить", что он слишком круто расправляется с московской городской элитой. Эта точка зрения отвечала настроениям и многих местных "вождей" Москвы, которые всеми силами пытались остаться у власти.

Москва стала объектом постоянных придирок на Политбюро и на Секретариате, особенно со стороны Лигачева».

В начале сентября 1987 года стало очевидным, что по Б. Н. Ельцину вскоре будут сделаны организационные выводы, как на партийном сленге именовалось смещение с поста. Ведь по инициативе Е. К. Лигачева была создана комиссия Секретариата ЦК КПСС по проверке состояния дел в Москве. И первый секретарь МГК решил сыграть на опережение, а помимо того вынудить М. С. Горбачева поддержать его. 12 сентября 1987 года Б. Н. Ельцин отправил генеральному секретарю ЦК письмо, в котором писал:

«…Неудовлетворенности у меня лично все больше и больше. Стал замечать в действиях, словах некоторых руководителей высокого уровня то, чего не замечал раньше. От человеческого отношения, поддержки, особенно от некоторых из числа состава Политбюро и секретарей ЦК, наметился переход к равнодушию к московским делам и холодному отношению ко мне».

Он критиковал Е. К. Лигачева и стиль его работы, а также поведение членов Политбюро и резюмировал:

«Я неудобен и понимаю это.

Понимаю, что непросто решить со мной вопрос.

Но лучше сейчас признаться в ошибке. Дальше, при сегодняшней кадровой ситуации, число вопросов, связанных со мной, будет возрастать и мешать Вам в работе. Этого я от души не хотел бы».

В итоге Б. Н. Ельцин просил освободить его от должности первого секретаря МГК и обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Однако в его мемуарах говорилось о том, что рассчитывал он совсем на другое:

«Что будет дальше?.. Он вызовет меня к себе? Или позвонит, попросит успокоиться и работать так, как я работал раньше? А может быть, мое письмо об отставке поможет ему осознать, что ситуация в высшем руководстве партии сложилась критическая и надо немедленно предпринимать какие-то шаги, чтобы обстановка в Политбюро стала здоровой и живой?..»

Но вернувшийся из отпуска генеральный секретарь не счел эту проблему самой приоритетной. 28 сентября 1987 года член Политбюро, председатель Совета Министров РСФСР В. И. Воротников записал в дневнике:

«Политбюро. Вел Горбачев.

Он возвратился из отпуска и, как всегда, "набит" идеями. Его окружение на отдыхе "работает".

— Давайте поговорим без повестки. Надо обдумать, поразмышлять о ходе перестройки, о проблемах,— начал он.— Перестройка дело долговременное».

Помимо множества экономических проблем, как отметил В. И. Воротников, генеральный секретарь говорил и о возникшей серьезной опасности:

«Есть и определенные силы, которые видят в перестройке (демократизации, гласности, экономических преобразованиях) угрозу своему привилегированному положению. То, что мы называем вотчиной, монополией власти.

Растет их сопротивление демократии. Имеющиеся трудности используются для дискредитации перестройки. Здесь недалеко и недовольство народа».

Проблема с будущим первого секретаря МГК как бы сама собой отходила на второй план. Не исключено и то, что М. С. Горбачев в своем обычном стиле — ничего не предпринимая, пытался снизить накал страстей, дать время всем сторонам успокоиться. Кроме того, приближалось 70-летие Октябрьской революции, и генеральный секретарь, твердо веривший в убедительность и силу своего слова, вместе с окружением приступил к подготовке юбилейного доклада для пленума ЦК КПСС. Ну а поскольку он считал, что его выступления имеют всемирно-историческое значение, прочие дела откладывались в сторону.

Поэтому, как было сказано в мемуарах Б. Н. Ельцина, его разговор с генеральным секретарем был отложен:

«Горбачев приехал, позвонил мне, сказал: "Давай встретимся позже". Я еще подумал: что такое "позже", непонятно...».

Возникшее недопонимание, как оказалось, имело всемирно-историческое значение. Причем в этом случае без малейшего преувеличения.

«Какой рождается акт!»

Наиболее логичную версию возникновения этого недопонимая изложил в своих воспоминаниях секретарь ЦК КПСС В. А. Медведев:

«Возвратившись из отпуска в конце сентября, Горбачев ответил (Б. Н. Ельцину.— "История"), что нужно во всем разобраться, что после праздника посидим, подробно поговорим, обсудим все, и тогда будет видно, как решать вопрос, а пока надо работать… Борис Николаевич понял это по-своему. "После праздника" понял как после 7 октября, тогдашнего Дня конституции, хотя в таком контексте праздником его никто не считал».

Не исключено и то, что генеральный секретарь собирался сказать «после праздника», но по обыкновению сбился с мысли. (В 1991 году я участвовал в подготовке к публикации его интервью и тогда нам, журналистам, после беседы пришлось вновь и вновь прослушивать аудиозапись беседы и долго и мучительно выяснять, перезваниваясь с помощниками президента СССР, что именно имелось в виду в его оборванных на полуслове фразах с добавлением: «Ну, вы меня понимаете!», и в предложениях, лишенных глаголов, а вместе с ними и смысла).

И в итоге Б. Н. Ельцин все понял по-своему:

«В письме я попросил освободить меня от обязанностей кандидата в члены Политбюро и первого секретаря МГК и выразил надежду, что для решения этого вопроса мне не придется обращаться к Пленуму ЦК. О встрече после Пленума разговора не было. "Позже" — и все. Два дня, три, ну минимум неделя — я был уверен, что об этом сроке идет речь.

Все-таки не каждый день кандидаты в члены Политбюро уходят в отставку и просят не доводить дело до Пленума.

Прошло полмесяца, Горбачев молчит. Ну, и тогда, вполне естественно, я понял, что он решил вынести вопрос на заседание Пленума ЦК, чтобы уже не один на один, а именно там устроить публичный разговор со мной».

При этом никаких явных признаков того, что на пленуме будет обсуждаться персональное дело Б. Н. Ельцина просто не существовало. На заседании Политбюро 15 октября 1987 года, где обсуждался доклад М. С. Горбачева к юбилею, как записал в дневнике его помощник А. С. Черняев, присутствовавшие на все лады расхваливали текст. К примеру, член Политбюро, председатель Президиума Верховного совета СССР А. А. Громыко сказал:

«Какой рождается акт! Такие акты — это не юбилейщина. Они делают историю».

Ему вторил и Б. Н. Ельцин:

«Доклад ждут. Он заполнит учебники и для многих станет учебником.

Будут вчитываться в каждое слово, особенно относительно исторических оценок».

А генеральный секретарь охотно соглашался со всеми поправками и дополнениями первого секретаря МГК. Ничто не предвещало бури, разразившейся 21 октября 1987 года на пленуме ЦК.

«Я был на Пленуме ЦК КПСС 21 октября 1987 года,— вспоминал работавший тогда главным редактором "Известий" И. Д. Лаптев,— и, против обыкновения сидел не так уж далеко от первого ряда — встретил давнего знакомого, министра нефти Н. В. Лемаева, и мы заняли места где-то в середине того сектора, на первом ряду которого сидел Ельцин. В зале пленумов, как его тогда называли, вообще все очень хорошо видно, зал довольно большой, но спроектирован так, что пространство как бы сжимается и даже с последних рядов трибуна — вот она. Мы с Николаем Васильевичем что-то обсуждали, доклад Горбачева не слушали, тем более что я уже этот доклад читал, рассчитывали, что пленум к 12 часам закончится (начался он в 10.00) и не обратили внимания на вопрос-ответ Лигачева, который вел заседание: "Есть вопросы? Нет".

И тут на первом ряду как-то нерешительно, словно в замедленной съемке, поднялась вверх рука Ельцина. Эту неуверенность и медлительность отметили все.

Лигачев, как бы не замечая поднятой руки, задает собравшимся вопрос, надо ли открывать прения? Из зала закричали: "Нет". Горбачев дважды сказал Кузьмичу (Лигачеву.— "История"), что вот товарищ Ельцин что-то хочет сказать, прежде чем тот предоставил ему слово».

Как вспоминал М. Н. Полторанин, Б. Н. Ельцин на следующий день сказал ему:

«Не собирался выступать,— признался Ельцин.— Но сидел, слушал похвальбы Горбачеву с его окружением — что-то накатывало… И решил выложить все, что думаю».

Присутствовавший на пленуме В. И. Воротников записал в дневнике:

«Все как-то опешили. Что? Почему? Не понятно… Причем такой ход в канун великого праздника! Я про себя подумал, что Михаил Сергеевич сейчас успокоит Бориса Николаевича. Хорошо, раз есть замечания, то давайте разберемся, обсудим, определим, что делать. Но не сейчас же? Поручить Политбюро разобраться и доложить. Все.

Но дело приняло иной оборот».

Позднее появилась версия, что М. С. Горбачев решил одновременно проучить и Б. Н. Ельцина, не пожелавшего ждать, и Е. К. Лигачева, становившегося слишком самостоятельным и властным. Ведь первый секретарь МГК неизбежно напал бы на своего основного оппонента в ЦК. И, как свидетельствовал опубликованный два года спустя стенографический отчет пленума, в первую очередь Б. Н. Ельцин раскритиковал Е. К. Лигачева:

«Я бы считал, что прежде всего нужно было бы перестраивать работу именно партийных комитетов, партии в целом, начиная с Секретариата ЦК, о чем было сказано на июньском Пленуме Центрального Комитета партии. Я должен сказать, что после этого, хотя и прошло пять месяцев, ничего не изменилось с точки зрения стиля работы Секретариата Центрального Комитета партии, стиля работы товарища Лигачева».

Высказался Б. Н. Ельцин о темпах перестройки:

«Стала вера какая-то падать у людей, и это нас очень и очень беспокоит. Конечно, в том дело, что два эти года были затрачены на разработку в основном этих всех документов, которые не дошли до людей, конечно, и обеспокоили, что они реально ничего за это время и не получили».

Упомянул он и о признаках воссоздания культа личности:

«В последнее время обозначился определенный рост, я бы сказал, славословия от некоторых членов Политбюро, от некоторых постоянных членов Политбюро в адрес Генерального секретаря.

Считаю, что как раз вот сейчас это просто недопустимо».

Сказал Б. Н. Ельцин и о своей борьбе с московской и союзной бюрократией:

«Мы призываем друг друга уменьшать ли институты (так в тексте.— "История"), которые бездельничают, но я должен сказать на примере Москвы, что год тому назад был 1041 институт, после того, как благодаря огромным усилиям с Госкомитетом ликвидировали 7, их стало не 1041, а 1087».

И подытожил:

«Видимо, у меня не получается в работе в составе Политбюро. По разным причинам. Видимо, и опыт, и другие, может быть, и отсутствие некоторой поддержки со стороны, особенно товарища Лигачева, я бы подчеркнул, привели меня к мысли, что я перед вами должен поставить вопрос об освобождении меня от должности, обязанностей кандидата в члены Политбюро. Соответствующее заявление я передал, а как будет в отношении первого секретаря городского комитета партии, это будет решать уже, видимо, пленум городского комитета партии».

Дальнейший ход пленума нетрудно было предсказать.

«Ельцин,— вспоминал И. Д. Лаптев,— говорил непривычно тихо, металл из его голоса исчез.

Зато так же непривычно металл появился в голосах членов ЦК КПСС, которые ринулись на трибуну громить Ельцина.

Пленум затянулся до поздней ночи, выступило 26 человек».

Б. Н. Ельцин признал свое выступление ошибочным, но настаивал на отставке с обоих постов. И по предложению М. С. Горбачева принял следующее постановление:

«1. Признать выступление т. Ельцина Б. Н. на октябрьском (1987 г.) Пленуме ЦК политически ошибочным.

2. Поручить Политбюро ЦК КПСС, Московскому горкому партии рассмотреть вопрос о заявлении т. Ельцина Б. И. об освобождении его от обязанностей первого секретаря МГК КПСС с учетом обмена мнениями, состоявшегося на Пленуме ЦК КПСС».

Казалось бы, все было расставлено на свои места и совершенно ясно. Но участники пленума, внимательно вслушавшиеся в предложение генерального секретаря, вполне могли сказать: «Ничего не понимаю!»

«Написать заявление и отозвать прежнее»

В постановлении пленума ничего не говорилось об освобождении Б. Н. Ельцина от обязанностей кандидата в члены Политбюро. Хотя пленум мог сразу же решить и этот вопрос. Однако М. С. Горбачев явно собирался сохранить Б. Н. Ельцина в своем окружении. Но зачем?

От советского народа, несмотря на гласность, все происшедшее скрыли. В опубликованных сообщениях о пленуме говорилось лишь о докладе генерального секретаря и о том, что на пленуме выступили члены ЦК. А также приводился их длинный список, начиная с Б. Н. Ельцина.

На первый взгляд все складывалось как нельзя лучше. Преступивший черту Б. Н. Ельцин получил заслуженную «порку» и раскаивался. 31 октября 1987 года на заседании Политбюро М. С. Горбачев рассказал о своем разговоре с Б. Н. Ельциным, и все выглядело так, будто бунтарь решил повернуть все вспять. В. И. Воротников записал в дневнике:

«Сказал, что Борис Николаевич оценил свое выступление как ошибочное…

Вот что, по словам Горбачева, рассказал ему Ельцин, как развивались события после Пленума. Он информировал членов Бюро МГК о самом факте заявления и о решении Пленума. Они собрались без него (так предложил Ельцин) плюс члены ЦК от Москвы. Был обстоятельный разговор. Каждый мог высказать свое мнение. Второй секретарь МГК высказал их отношение к нему (Ельцину), что Бюро осуждает выступление и заявление об отставке, выразило претензии, почему предварительно не посоветовался на Бюро о своих намерениях. Бюро полностью согласно с решением ЦК, но если спросят Бюро МГК, то оно выскажется, чтобы Ельцин заявление об отставке забрал. Надо не капитулировать, говорят они, а работать. Предложили ему написать заявление и отозвать прежнее».

При этом, как следовало из слов генерального секретаря, Б. Н. Ельцин пытался сохранить лицо:

«Вот такой был разговор, подытожил Горбачев,— писал В. И. Воротников.— Складывается, с его слов, ситуация, что он в принципе остается на своих позициях, но Бюро-де просит, и если надо, то он подчинится. Давайте сегодня ничего не будем пока менять. Есть поручение Пленума рассмотреть на Политбюро и МГК. Надо спокойно и серьезно разобраться с учетом и того, что мне рассказал Ельцин. (Согласились.)».

Но днем ранее, 30 октября 1987 года, The New York Times опубликовала статью своего московского корреспондента о скандальном пленуме, в которой говорилось:

«Борис Ельцин обвинил Михаила Горбачева создании атмосферы культа личности, сводящей на нет планы перестройки.

Ельцин также обрушился резкой критикой на главного кремлевского идеолога Егора Лигачева, обвинив его бездушии.

В последовавшей затем дискуссии Лигачев сказал, что Ельцин показал свою полную несостоятельность руководстве столицей и явно не соответствует занимаемой должности».

А 31 октября 1987 года на неприятные вопросы корреспондентов в Вашингтоне пришлось отвечать члену Политбюро и министру иностранных дел СССР Э. А. Шеварднадзе, прибывшему в американскую столицу в рамках подготовки визита М. С. Горбачева в Соединенные Штаты. Но он, как отмечали иностранные издания, «не моргнув глазом заявил, что ему ничего не известно каком-либо расколе в партийном руководстве».

В тот же день пресс-конференцию для иностранных журналистов в Москве проводил секретарь ЦК КПСС А. И. Лукьянов, которого буквально вынудили признать, что первый секретарь МГК подал в отставку. Собственно, ничего другого ему не оставалось, ведь в этот же день ТАСС распространил сообщение о том, что Б. Н. Ельцин просил освободить его от обязанностей, а через 19 минут, как сообщала зарубежная пресса, «ТАСС разослал запрет на публикацию этого сообщения».

Вся эта суета свидетельствовала, что в Кремле и в ЦК идет борьба вокруг судьбы Б. Н. Ельцина. Члены Политбюро пытались сохранить хорошую мину при плохой игре, и первый секретарь МГК присутствовал на всех торжественных юбилейных мероприятиях и на Красной площади 7 ноября.

Однако два дня спустя, 9 ноября 1987 года, Б. Н. Ельцину доставили пакет из ЦК, и после ознакомления с присланными документами ему стало плохо. В его мемуарах говорилось:

«Девятого ноября с сильными приступами головной и сердечной боли меня увезли в больницу.

Видимо, организм не выдержал нервного напряжения, произошел срыв».

Членов Политбюро ознакомили с совершенно другой версией событий. В. И. Воротников записал в дневнике:

«В 13.30 срочно пригласили в ЦК. В кабинете Горбачева собрались только члены Политбюро… Сообщение Лигачева. Ему позвонил второй секретарь МГК и сказал, что у них ЧП. Госпитализирован Б. Н. Ельцин.

Что произошло? Утром он отменил назначенное в горкоме совещание, был подавлен, замкнут. Находился в комнате отдыха. Примерно после 11 часов пришел пакет из ЦК (по линии Политбюро). Ему передали пакет. Через некоторое время (здесь я не помню точно, как говорил Лигачев — или потому, что ожидали его визы на документе и зашли к Ельцину, или он сам позвонил) к Ельцину вошли и увидели, что он сидит у стола, наклонившись, левая половина груди окровавлена, ножницы для разрезания пакета — тоже. Сразу же вызвали медицинскую помощь из 4-го управления, уведомили Чазова (министра здравоохранения СССР.— "История"), сообщили Лигачеву. О факте знают несколько человек в МГК».

Как писал В. И. Воротников, полученные по своей линии сведения сообщил и член Политбюро, председатель КГБ СССР генерал армии В. М. Чебриков:

«Подтвердил сказанное. Сообщил, что в больнице на Мичуринском проспекте, куда привезли Ельцина, он вел себя шумно, не хотел перевязок, постели. Ему сделали успокаивающую инъекцию. Сейчас заторможен. Спит. Там находится Е. И. Чазов. Что он говорит? Был порез (ножницами) левой стороны груди, но вскользь. Незначительная травма, поверхностная».

«Воздвигает на берегу моря дворцы»

Пока недруги Б. Н. Ельцина из числа московских руководителей откровенно радовались, члены Политбюро решали его судьбу:

«Опять стали обсуждать,— писал В. И. Воротников,— как поступить? Горбачев, другие члены Политбюро склонились к выводу, что налицо депрессия. А может, расчет на сочувствие. Тянуть с решением нельзя, надо вносить вопрос на Пленум МГК, как было поручено Пленумом ЦК. Итоги обсуждения подвел Горбачев. "В принципе решение о том, что Ельцина надо освобождать от работы, как он и сам просит, в Политбюро уже созрело и раньше. Иначе — беспринципность. Сегодняшний день еще раз подтвердил правильность оценок на Пленуме"».

Организацию пленума МГК М. С. Горбачев взял на себя. А о том, как подготовили и 11 ноября 1987 года провели это мероприятие, вспоминал М. Н. Полторанин:

«Первые пять пустых рядов зала отгорожены тряпичным бордовым канатом, вдоль него спинами к сцене выстроились кэгэбисты-синепогонники. В конце зала уже рассаживались кучками статисты — члены горкома. А у дверей зала заседания бюро еще один строй синепогонников — за дверями Лигачев с Горбачевым собрали будущих выступающих…

Распахнулась дверь зала заседаний бюро, и оттуда повели колонну "поднакаченных" ораторов. С двух сторон колонну сопровождал строй синепогонников — это выглядело как конвой. Проинструктированных рассадили на пяти отгороженных от всех рядах…

Ни до, ни после этого я никогда не видел столько помоев, вылитых на одного человека.

Поднимались по списку из первых пяти рядов — и по бумажкам клеймили Ельцина. Он негодяй, он подонок (я не придумываю эти слова) и ходит с ножом, чтобы ударить партию в спину. Он утюжит руководящие кадры дорожным катком».

Но в опубликованном сообщении о пленуме МГК и освобождении Б. Н. Ельцина от обязанностей первого секретаря МГК все выглядело намного приличней. Необычным стало лишь то, что статья «Энергично вести перестройку» занимала в советских газетах, включая самые главные, необычно много места,— практически две полосы с изложением выступлений генерального секретаря ЦК и московских товарищей.

Публикация выглядела как гигантский политический некролог Б. Н. Ельцина. Да и сам он ждал, что его либо отправят на пенсию, либо назначат послом в какую-нибудь тьмутаракань.

Но неделю спустя снова советская элита вновь впала в состояние «Ничего не понимаю».

М. С. Горбачев лично обзвонил членов Политбюро, предлагая назначить Б. Н. Ельцина первым заместителем председателя Госстроя СССР, министром СССР. В тот же день, 18 ноября 1987 года, назначение было утверждено.

При этом Б. Н. Ельцин продолжал оставаться кандидатом в члены Политбюро и пользовался всеми положенными привилегиями. Так, его новые подчиненные вспоминали, что перед его приездом в Госстрой сотрудники КГБ перекрывали улицы и блокировали близлежащие подъезды.

Но очень скоро, в январе 1988 года, Б. Н. Ельцина освободили от обязанностей кандидата в члены Политбюро, как гласили слухи, из-за распространявшегося по стране документа, считавшегося стенограммой речи Б. Н. Ельцина на октябрьском пленуме ЦК. Об истории его появления М. Н. Полторанин, которого коллеги попросили добыть недоступную никому стенограмму, вспоминал:

«Дома я сел и задумался: что сейчас народ волнует больше всего? Да то же, что и нас в редакции. Кругом трескотня об успехах, а жизнь все хуже и хуже. И я стал писать. Болтовня о перестройке — это дымовая завеса, за которой прячутся истинные намерения высшей номенклатуры. Она не думает о людях, а только обустраивает свою жизнь. Вместо школ и детских садов воздвигает на берегу моря дворцы для себя. Вместо того, чтобы улучшать обеспечение народа, забирает у него последнее для своих спецраспределителей. Лигачев создал в ЦК удушающую атмосферу подхалимажа и лепит из Горбачева нового идола. Слово правды в партии под запретом. А именно партия доводит страну до ручки. И если партия не начнет внутри себя срочное очищение, народ вынесет ей приговор. И дальше в таком же духе почти на четыре страницы. Не ахти какая смелость по сегодняшним временам, но пережимать тоже не стоило. Этого не было в выступлении Ельцина. Но это рассчитывали от него услышать многие люди. Я знал, что стенограмму в ЦК мне никто не даст, да и не нужна она никому в том состоянии.

И оформил свою писанину как выступление первого секретаря МГК».

«Стенограмму» размножили и получился эффект разорвавшейся бомбы. Уже несколько дней спустя, М. С. Горбачев жаловался В. И. Воротникову на Б. Н. Ельцина:

«Назначили его в Госстрой, там работы масса, а он пока делом не занимается. Ищет сочувствия. Идут встречи с различными группами недовольных, дает интервью».

Но повернуть все вспять было уже невозможно. Б. Н. Ельцин стал самостоятельной политической фигурой.

Оставался один вопрос — для чего М. С. Горбачев упорно пытался сохранить Б. Н. Ельцина во властных структурах? И частичный ответ на него дал в своих воспоминаниях А. Н. Яковлев. Он писал, что генеральный секретарь понял, что партийный аппарат его не поддерживает, планировал передать власть советам и затем ликвидировать КПСС. А кто был лучшим разрушителем в стране? Ответ очевиден.

В том, как и почему президент СССР просчитался, можно будет точно разобраться после того, как будут полностью открыты архивы и в России, и за рубежом. Но, рискну предположить, и тогда при рассмотрении логики и мотивов принятия решений М. С. Горбачевым во многих случаях у историков будет та же реакция, что и у советских людей в 1980-х годах: «Ничего не понимаю! — Аналогично!».

Евгений Жирнов