Об истории главного новогоднего балета

Балетные «Щелкунчики» становятся ньюсмейкерами раз в год, причем задолго до Рождества. Уже в ноябре в Москве начинают звучать страшные рассказы о ценах на новогодние спектакли, о бесконечных ночных очередях на «Щелкунчик» Большого театра, о неискоренимой, как крысы в этом балете, армии билетных спекулянтов.

На Западе другие скандалы. Из «Щелкунчиков» яростно — вплоть до отмены представлений — вытравляют сексизм и расизм: переодевают кукол-«китайцев» в европейскую одежду и убирают «женщин гарема» из арабских танцев.

За 130 лет, прошедших с момента рождения «Щелкунчика», он претерпел больше трансформаций, чем какой-либо балет в истории. Отчасти в этом повинны Петр Ильич Чайковский, Мариус Иванович Петипа и Лев Иванович Иванов: при постановке «Щелкунчика» создателей спектакля тянуло в разные стороны — как персонажей басни Крылова.

Нелады начались с либретто. Петипа писал его по Дюма, игнорируя Гофмана с его мистицизмом и давая волю собственной фантазии. Композитору он отправлял четкие указания: «Для №8 музыка должна быть довольно серьезной. Восемь тактов и пауза, чтобы показать кочан капусты. Еще восемь тактов и пауза для паштета». Сценографам также давал детальные инструкции: «В глубине фонтаны, бьющие оранжадом, оршадом и смородиновым сиропом. Среди всех этих фонтанов на реке из розового масла красуется павильон из ячменного сахара». Старому мэтру подчинялись беспрекословно: фонтаны били, паштет получал свою паузу.

От всей этой галиматьи Петр Ильич страдал отчаянно и, отдав подневольную дань вариациям «Кофе» и «Шоколада», отразил в балете личную трагедию: не так давно скончалась его любимая сестра. По роковому совпадению несчастье случилось и в семье Петипа — пока готовился «Щелкунчик», умерла его младшая дочь, и материализовать свои диковатые фантазии сломленный хореограф не смог.

Ставить балет пришлось второму балетмейстеру, Льву Ивановичу, автору «белого акта» «Лебединого озера». Покладистый гений безропотно наделил танцами всех крыс, а также конфеты, пирожные, бабушек-дедушек, а снежинкам подарил фантастический вальс. Однако контраст между трагической музыкой и слащавым дивертисментом сразил даже видавших виды рецензентов 1892 года. Премьеру поругали, но балет закрепился в репертуаре — уже тогда с грифом «для семейного просмотра».

Революции «Щелкунчик» Иванова не пережил — в отличие от музыки Чайковского. Весь ХХ век балет ставили на разные лады, тщетно пытаясь примирить детски-дивертисментную наивность с недетским драматизмом кульминаций. Хореографы поделились на тех, кто не мудрствуя лукаво сочинял рождественские сказки, и тех, кто, махнув рукой на детей и на партитуру, занимался психоанализом, исследовал общество или вопрошал о судьбах мира.

Француз Морис Бежар предложил фрейдистскую версию: рождественскую елку заменила исполинская статуя Венеры, из чрева которой являлась мать мальчика Бима (alter ego автора); отец же в образе Дроссельмейера носил опереточную бородку и страшно ревновал жену к сыну. Американец Дэвид Бинтли, взяв сюиту из «Щелкунчика» в переложении Дюка Эллингтона, показал Америку 1940-х. Солдатик из окопов Второй мировой попадает прямо в рай Лас-Вегаса: блюзы, джаз, девочки всех цветов — хоть китаянки, хоть арабки, хоть белые, задрапированные американским флагом. Солдатики танцуют кантри, ресторанные русские топочут сапогами, среди огней рекламы загораются купола Василия Блаженного, а пушки стреляют золотыми блестками.

Австралиец Грэм Мерфи проработал свой сюжет с невиданной обстоятельностью. Русская старуха-эмигрантка, встретив Рождество с соотечественниками и опрокинув пару рюмочек Smirnoff, вспоминает былое: игру в снежки на Исаакиевской площади, венценосную семью на выпускном в балетном училище, триумф на императорской сцене, любовное свидание на природе. Жизнь разрушает Первая мировая — под музыку трепака возлюбленного балерины пронзает немецкая пуля. Крысы оборачиваются красными комиссарами, героиня бежит за границу, вступает в антрепризу, пересекает мир (тут-то и пригодились китайские-испанские-арабские танцы) и завершает свой жизненный путь в Австралии.

В СССР «Щелкунчик» остался сказкой — с легкой ноги Василия Вайнонена. Еще в 1934 году ленинградский балетмейстер сочинил такую замечательную хореографию на такое простодушное либретто, что его спектакль десятилетиями передают, как эстафетную палочку: из города в город, из театров в хореографические училища и обратно, не решаясь тронуть в нем ни па. В Мариинском театре школьники танцуют этого «Щелкунчика» до сих пор — в очередь с остросатирической версией художника Михаила Шемякина (2001), в которой обыватели похожи на крыс, а танцы (в отличие от декораций) почти не привлекают внимания зрителей.

Москвичи же обзавелись собственной нетленкой: в 1966 году балетмейстер Григорович и художник Вирсаладзе поставили «Щелкунчика» в Большом театре, удачно соединив детские чудеса — вроде вырастания елки или полета Дроссельмейера под колосниками — с интернациональным дивертисментом, церемонностью большого балета и взрослой концепцией духовного пробуждения героини. Именно на этом «Щелкунчике» выросли поколения зрителей и танцовщиков.

В 1993-м, на заре российской государственности, в Москве попытались представить альтернативу благостному спектаклю Большого. Свои версии «Щелкунчиков» «с возвращением к Гофману» показали разом «Кремлевский балет» и «Театр классического балета» Касаткиной и Василева, но особого успеха они не снискали, если судить по доступности билетов. И только в этом году, спустя 30 лет после последних попыток обновления, Музыкальный театр им. Станиславского и Немировича-Данченко рискнул заменить своего вконец одряхлевшего Вайнонена свеженьким «Щелкунчиком» Юрия Посохова — русского американца, хореографа-резидента Балета Сан-Франциско.

Бывший премьер Большого театра, он не один год танцевал Принца в постановке Григоровича, однако свой спектакль сделал совсем другим — и по форме, и по сути. И хотя намекал на возвращение к Гофману, никакой гофманианы в его рождественской сказке не найти. В балете нет ни следа мистицизма и меланхолии, зато полным-полно чисто хореографических приколов — хотя и трудноуловимых невооруженным глазом. Тут и снежинки, в финале своего изнурительного вальса свалившиеся на пол живым сугробом; и галльский «петушок» из французского танца, галантно ухаживающий за курочкой — в результате трения клювиком о щечку из яиц вылупляются цыплята. В па-де-де хореограф вконец развеселился: то балерина, вместо того чтобы принять подобающую позу после вращения с кавалером, вдруг ухает до полу, будто у нее ноги подкосились. То Принц никак не может решить — делать ли ему большое жете или поразить публику большим пируэтом. То Мари нежданно затевает 32 фуэте, которых в советских «Щелкунчиках» отродясь не бывало: и в самом деле — какой классический балет без фуэте?

Но сегодня этот «Щелкунчик-2» — единственная альтернатива «золотому» и недоступному «Щелкунчику» Большого. Догадливые москвичи это уже смекнули: предновогодние билеты сметают с сайта театра. Цены, правда, как у больших,— билет в партер вырос до 15 тыс., но на январь они еще есть. Впрочем, впереди Новый год, а не конец света, главный новогодний балет и его герои еще не раз к нам вернутся.

Татьяна Кузнецова