320 лет назад Антуан Галлан начал публикацию «Тысячи и одной ночи» на французском языке

Его перевод сказок Шахерезады стал основой для последующих переводов на другие европейские языки. В России «Тысяча и одна ночь» также долгое время переводилась с французской версии Галлана. Настоящий дух арабского произведения смог воспроизвести в своем переводе с арабского оригинала на русский только Михаил Салье.

Первооткрыватель 1001 ночи

Часто пишут, что в 1704 году в книжной лавке Барбена в Париже появилась небольшая книжка, успех которой превзошел самые смелые ожидания ее издателей. Это и была «Les mille et une nuits» («Тысяча и одна ночь») в переводе Антуана Галлана с арабского на французский. Это не совсем так. В небольшой книжкой лавке Барбена была «Повесть о Синдбаде-мореходе», и как раз ее успех послужил дополнительным стимулом для Галлана начать перевод и издание сирийской рукописи XIV века, известной сейчас как «Книга тысячи и одной ночи». Сказка о Синдбаде-мореходе вошла в ее третий том, а всего томов было 12, последний был опубликован в 1717 году уже после смерти Галлана.

Все это создает некоторую путаницу в точной датировке знакомства европейцев с «Книгой тысячи и одной ночи», но не так уж это и важно. Важнее то, что начиная с этого момента данный памятник культуры народов Ближнего Востока вошел в западную культуру и науку.

Потом ученые докажут, что та сирийская рукопись, которой пользовался Галлан, далеко не полная, что он переводил сказки Шахерезады с купюрами, и даже возьмут его под подозрение в том, что по меньшей мере две сказки — о лампе Аладдина и Али-Бабе и разбойниках — он придумал сам, а всем рассказывал, что услышал их от некоего сирийского маронита Ханны (Юсуфа) Дияба и даже привез того в Париж в качестве живого доказательства.

Придумать сказки в стиле Шахерезады Антуан Галлан вполне мог. Он служил секретарем при двух послах Франции в Османской империи и объездил по служебным делам практически весь Левант, скупая по пути разные раритеты, в том числе старые рукописи на арабском. А потом еще раз съездил сюда же по поручению министра Кольбера как представитель компании Леванта, налаживавшей торговые связи с турецкими властями.

Для своего времени Антуан Галлан был весьма квалифицированным ориенталистом. Людовик XIV назначил его придворным антикваром, в обязанности которого входили опись и наведение порядка в коллекциях ценностей — как культурных, так и в буквальном смысле вывезенных Францией с Ближнего Востока,— а затем хранителем Королевской библиотеки. В 1701 году Галлан был назначен в Академию надписей и медалей (ныне Академия надписей и изящной словесности Института Франции). Именно назначен: тогда академики сами себя не избирали. В том же году он ушел в отставку и посвятил себя переводу «Тысячи и одной ночи», что принесло ему мировую славу и почетное место в истории науки.

Экспансия Шахерезады

После Галлана сказки «Тысячи и одной ночи» переводились на европейские языки и издавались многократно, вокруг них появилась и сформировалась даже собственная наука, которая расцвела бурным цветом в XIX веке, достигла апогея к концу века и тогда же, похоже, окончательно запуталась сама в себе. Во всяком случае, так это выглядит со стороны, сильно напоминая пресловутый «гомеровский вопрос»: был ли вообще Гомер или, если он все-таки был, не был ли он часом женщиной? Только в случае «Тысячи и одной ночи» споры ученых фольклористов-востоковедов шли не о том, был ли у сказок один автор: априори считалось, что их было много. Вот только кто они были, сочинители сказок: индийцы, персы, арабы, эллинизированные египтяне? В пользу каждой из версий писались толстые монографии, защищались диссертации.

Пишутся они и защищаются, кстати, до сих пор, но уже не так часто, как в конце XIX века, потому что на рубеже XIX и ХХ веков исследователи пришли к удобному консенсусу. Поскольку в сказках Шахерезады очевиден иранский, арабский и индийский колорит, сказки «Тысячи и одной ночи» имеют средневековое происхождение и являются общим творением народов Ближнего Востока, Средней и Южной Азии. А если еще проще, то родились они, созрели и окончательно оформились в границах Халифата, то есть арабо-мусульманского государства, возникшего в VII веке после смерти исламского пророка Мухаммеда и потом расширившегося в ходе завоеваний от Индии до северных границ современной Испании, а в XVI веке превратившегося в Османскую империю.

Во всяком случае, «арабский Геродот» X века Абу-ль Хасан aль-Масуди из Багдада упоминает книгу сказок «Тысяча и одна ночь», а следом за ним это делает в том же X веке Ибн ан-Надим из того же Багдада. Тогда же, похоже, появляются первые переводы «Тысячи и одной ночи» с персидского на арабский, причем сказок при этом стало на порядок больше, то есть к старым добавились новые, а старые от перевода на арабский язык только выиграли в литературном плане.

В XIII веке Ибн Саид из Гранады упоминает о дворце халифа в Каире, где Шахерезада якобы и рассказывала свои сказки, то есть уже тогда начались поиски истоков «Тысячи и одной ночи». В XIV веке еще один «арабский Геродот» — аль-Макризи из Каира — пишет о сказках Шахерезады как об общеизвестном факте в Египте периода мамлюков. И, наконец, в XV веке алжирский историк Ахмад аль-Маккари говорит то же самое про «Тысячу и одну ночь» в мусульманской Иберии (аль-Андалус), то есть на территории современной Испании.

Иными словами, к началу XVI века ныне литературный памятник «Тысяча и одна ночь» был весьма популярен среди неученого народа арабского халифата от его западных до восточных границ, а потом и Османской империи. Свод сказок продолжал пополняться усилиями уличных шаиров-мухаддисов (рассказчиков и чтецов), и в конце концов появились печатные «полные версии» «Тысячи и одной ночи» на арабском языке — в 1835 году булакская (Булак был тогда пригородом Каира) и калькуттская, изданная в 1839 году и переизданная там же в 1842 году.

Стыдливость и бесстыдство Шахерезады

На Востоке простому народу сказки Шахерезады нравились, чего нельзя сказать о местных профессиональных литераторах, интеллигенции и религиозных властях. Ситуация была примерно такая же, как с «Декамероном» Джованни Боккаччо, который, кстати, позаимствовал некоторые сюжеты для своих новелл из «Тысячи и одной ночи» — не в буквальном смысле у Шахерезады, просто они дошли до Европы эпохи Возрождения окольными путями.

На Западе же после появления перевода Галлана (неполного; полные тогда еще не появились) отношение к «Тысяче и одной ночи» в образованных кругах было, напротив, восторженное, в том числе и потому, что Антуан Галлан намеренно пропускал в арабских текстах скабрезные и особенно непристойные с точки зрения христианской морали места. «Приручал своих арабов, чтобы они не напугали Париж непоправимым диссонансом», как выразился Борхес в своей «Истории вечности».

Того же принципа — щадить стыдливость образованного западного читателя — придерживались и другие переводчики «Тысячи и одной ночи» на европейские языки. Одни — выправляя или просто молча пропуская некоторые особо неприличные с точки зрения общественной морали места. То есть поступали, как Галлан, который считал такие места в арабской рукописи «следствием дурного вкуса» арабских переписчиков сказок Шахерезады. Другие, как британский востоковед Эдвард Лейн, напротив, по образному выражению Борхеса, «выискивали и преследовали их, как инквизиторы, предпочитая ряд перепуганных пояснений, набранных петитом, сбивчиво поясняющих: “Здесь я выпускаю один предосудительный эпизод. В этом месте опущено омерзительное толкование. Здесь слишком грубая и не поддающаяся переводу строка. По необходимости опускаю еще одну историю… Бездарная история о рабе Бухайте не заслуживает перевода”».

Подробно о переводчиках «Тысячи и одной ночи» можно почитать у Борхеса в уже упоминавшейся выше «Истории вечности». Но стоит коротко остановиться на одном из них — капитане Ричарде Бертоне, который, по мнению Борхеса, затеял перевод «Тысячи и одной ночи» в пику одному человеку — стыдливому ориенталисту Эдварду Лейну. Джентльмен с африканским шрамом на лице, Ричард Бертон прославился своим хаджем в обличии афганца к святым местам мусульман, куда доступ европейцам был запрещен. Словом, был ранним и более брутальным изданием Лоуренса Аравийского: по мысли Борхеса, если Лейн переводил в пику Галлану, то Бертон — в пику Лейну. При этом если у Галлана перевод жеманный, то у Бертона он просто сальный. Хотя, как, наверное, справедливо отмечает Борхес, для бертоновских сальностей есть и более реалистичное оправдание, чем месть Лейну: «Опускать случайные удачи подлинника, если главное — передать магическую атмосферу,— не та вина, что не прощает Господь. А предложить читателям новый “Декамерон” — это такая же коммерческая операция, как и множество других». Среди других коммерческих операций подобного рода капитана Бертона — его перевод и издание в викторианской Англии «Камасутры».

Русская Шахерезада

Первый русский перевод «Тысячи и одной ночи», выполненный Алексеем Филатьевым с французского издания Галлана, вышел в 12 томах в 1763–1771 годах и выдержал несколько изданий. Потом, в 1889–1890 годах, был трехтомный перевод Юлии Доппельмайер (в девичестве Вердеревской) с галлановского издания. Потом — шеститомный перевод с лейновского издания, сделанный Людмилой Петровной Шелгуновой (1894). И в 1902–1903 годах вышел четырехтомный анонимный перевод на русский с французского перевода «Тысячи и одной ночи» Жозеф-Шарля Мардрюса, который Борхес похвалил за «сознательную и удачную недостоверность» и называл его успех «настолько огромным, что имя Мардрюса теперь знают даже арабисты».

В 1929–1938 годах в издательстве Academia, где председателем был Максим Горький, вышел первый русский перевод «Тысячи и одной ночи» в восьми томах непосредственно с арабского языка (калькуттского издания), сделанный выпускником Ленинградского университета Михаилом Салье, учеником известного арабиста академика Игнатия Юлиановича Крачковского, который был редактором этого перевода.

Как писал Салье, «переводчик и редактор стремились по мере сил сохранить в переводе близость к арабскому оригиналу как в отношении содержания, так и по стилю. Лишь в тех случаях, когда точная передача подлинника была несовместима с нормами русской литературной речи, от этого принципа приходилось отступать». Причем это касалось в первую очередь арабского стихосложения, где рифма должна быть одна во всем стихотворении.

Что же касается «непристойности» первоисточника, то здесь переводчик предупреждал, что «эти сказки исключительно для взрослых, переводчик остался верен стремлению показать русскому читателю “Книгу тысячи и одной ночи” такой, как она есть, и при передаче непристойных мест оригинала. В арабских сказках, как и в фольклоре других народов, вещи наивно называются своими именами, и в большинство скабрезных, с нашей точки зрения, подробностей не вкладывается порнографического смысла, все эти подробности носят характер скорее грубой шутки, чем нарочитой непристойности».

Впрочем, при огромной синонимической емкости «великого и могучего» это большой проблемы не составляло. В 1961 году Михаил Салье дополнительно перевел семь сказок, отсутствующих в тексте калькуттского издания, а также сказку об Али-Бабе. Эти сказки вышли в «Издательстве восточной литературы», в сборнике под названием «Халиф на час».

Кошмарный сон Шахерезады

Как уже сказано выше, главные научные баталии вокруг «Тысячи и одной ночи» отгремели на рубеже XIX и XX веков, и наука о сказках Шахерезады вошла в обычные академические рамки фольклористики. Например, в современных научных публикациях прослеживаются мотивы сказок Шахерезады в творчестве Чарльза Диккенса, у которого, начиная с «Очерков Боза» (1823–1828) и заканчивая «Тайной Эдвина Друда» (1870), содержатся аллюзии и реминисценции образов «Книги тысячи и одной ночи», которую Диккенс прочитал в 11-летнем возрасте.

Например, образ разбойника Али-Бабы появляется в рождественских рассказах Диккенса. В «Рождественской песне в прозе» (1843) со встречи с Али-Бабой начинается преображение Скруджа. А в «Американских заметках» Диккенса введен образ восточного злодея из «Синдбада-морехода», жестокого и деспотичного, которому противостоит темнокожий великан, оказавшийся «прирожденным аристократом в сравнении с белым джентльменом». Хорошо еще, что в BLM об этом пока не знают.

В другом современном исследовании сказки «Тысячи и одной ночи» выступают в качестве исходного статистического материала для оценки ментальности народов Ближнего Востока, ни больше ни меньше. По этой статистике выходит, что 85,4% всех главных героев сказок Шахерезады — мужчины, 10,4% — женщины и 6,3% — дети. Наиболее популярные социальные типажи выглядят следующим образом: купцы — 33,3%, ремесленники — 27,2%, султаны и их дети — 18,7%, путешественники — 12,5%.

Подсчеты осложняет то, что на протяжении многих сказок герой меняет свое социальное положение (например, Аладдин, который из сына портного становится зятем султана, или Али-Баба, который из дровосека превращается в купца). Это, по мнению исследователей, доказывает то, что социальная мобильность на традиционном Востоке, кроме кастовой Индии, была весьма заметна, ее не сравнишь с сословной замкнутостью в феодальной Европе. Вчерашний раб нередко становится всесильным эмиром, бедняк — высокопоставленным чиновником-интеллектуалом в системе правящей бюрократии.

Что касается облика антигероя, то женщинам здесь уделяется гораздо больше внимания (29,1%): это, как правило, жены-колдуньи или старухи-сводницы. Дети также могут являться носителями отрицательных качеств (6,3%). Мужчины здесь (66,7%) представляют шестерку наиболее популярных социальных типов: ремесленник — 22,7%, вор, разбойник — 18,5%, царь, султан — 16,5%, визирь — 16%, ифрит, дух — 13,4%, купец — 12,9%. Относительно возраста негодяев можно сказать следующее: 50% — люди среднего возраста, 29,1% — молодежь до 30 лет и 18,7% — старики.

Исходя из данных математико-статистического анализа, можно сделать вывод, что наиболее оптимальным социальным типом является купец. Поощрение коммерческой жилки в характере главного героя объяснимо. Торговля способствовала возникновению и расцвету ряда арабских городов. Вчерашний кочевник, сегодняшний купец являлся пассионарием по отношению к земледельцу-крестьянину. Купец и тем более ремесленник, да и весь городской быт тесно связаны с рынком. Именно здесь широкий простор для инициативы, предприимчивости, деловой энергии.

Актуальность различных типов конфликтов такова: наиболее популярны социальные (37,5%) и бытовые (22,9%), затем — семейные (20,8%), сверхъестественные (18%) и военные (6,2%). При этом восточная ментальность весьма оригинально подходит к способу преодоления конфликта: преимущество отдается хитрости (39,5%), но часто прибегают и к конфронтации (33,5%) или компромиссу (14,5%), а вот тенденция разрешить спор через ожидание очень редка (12,5%). Инициатором конфликта, как правило, выступает антигерой (68,8%), и реже зачинщиком становится герой сказки (31,2%).

Стыд — явление в сказках достаточно частое (37,5%). Чувство стыда является характерной чертой мусульманской морали, что кажется парадоксальным, если учитывать частоту обмана… И так далее. В общем, возникает сильное искушение проделать то же самое с русскими народными сказками. Жаль только, что нельзя будет потом сравнить результаты с аналогичным исследованием американских народных сказок за скудостью набора оных, а точнее, практически полным отсутствием таковых. Подобная социофольклористика с экстраполяцией на ментальность целых народов с недавних пор, кстати, в моде. К науке отношение она имеет весьма опосредованное, а выпустить джинна из бутылки вполне может. Так что лучше уж изучать более приземленные вопросы — например, как ориентальный мотив стал характерной чертой эпохи европейского романтизма.

Ася Петухова