Как святочные рассказы помогают нам войти в Новый год

Пока политики упражняются в сезонных спорах, не сократить ли рождественские выходные, россияне возвращаются к работе, хотя в традиционном праздничном календаре еще длится Святочная неделя. Рождество и Святки всегда были связаны с чудом и его ожиданием, и это породило целый жанр святочного рассказа, сложившийся еще в XIX веке и сохраняющийся по сей день — подчас в неожиданных формах вроде популярного фильма или записи в соцсети. Корреспондент “Ъ” Мария Башмакова читала старые и новые святочные истории, находила в них не только чудо и просветление, но и кошмары, связанные с нечистой силой, и выяснила, что пристрастие читателей к одним и тем же простым и повторяющимся сюжетам связано со стремлением найти нечто неизменное в слишком быстро меняющемся мире.

Особое время

В декабре двое петербуржцев спасли замерзавшего на льду канала Грибоедова кота: кто-то попытался его утопить, бросив пакет с животным на лед, но лед оказался слишком толстым. Теперь животное живет у своей спасительницы. В соцсети «ВКонтакте» комментаторы назвали эту историю о жестокости и милосердии рождественской — вполне новогодний сюжет, в котором рассказана быль, есть борьба со злом и счастливый финал. Рождественским вдруг оказался и рассказ главы Чечни Рамзана Кадырова о питбуле, спасенном во время штурма «Азовстали», вывезенном в Чечню, а в Новый год возвращенном хозяйке на Украину,— после того как сама она вернулась домой в рамках обмена пленными. В рождественские дни все особенно ждут чуда, а в мрачные, сложные времена спрос на него особенно велик.

«Итогов не будет», «пусть будет как раньше»,— писали в этот Новый год бесчисленные российские пользователи соцсетей. Но некоторые именно в святочном рассказе находили форму для высказывания. Это могло быть, например, воспоминание тридцатилетней давности о том, как Дед Мороз вдруг одарил ребенка, хотя небогатые родители чуда не заказывали. О «святочном» или «рождественском» чуде пишут люди разных религиозных взглядов, понимая, что Новый год чудо не просто допускает — ожидает и приветствует. Святочный рассказ помогает осознать себя в текущем моменте, вспомнить о празднике и высшей справедливости — хотя бы и ненадолго.

Рождество — один из главных годовых праздников церковного и народного календаря, отмечаемый 25 декабря по старому стилю или 7 января — по-новому. Праздник в честь рождения Иисуса Христа вместе с Сочельником образует единый комплекс, которым открываются Святки. Святки — «святые дни», праздничный сезон в течение двенадцати дней между Рождеством и Богоявлением.

«Святки издавна воспринимались как особое время,— говорит кандидат искусствоведения, доцент факультета антропологии Европейского университета в Санкт-Петербурге Михаил Лурье.— Это календарный период, один из самых насыщенных обрядами, верованиями, игровыми практиками, представлениями. Считалось, что на Святки наступает разгул нечистой силы. Поэтому на Святки гадали, практиковали обряды, связанные с предками, рядились в костюмы животных и разнообразной нечисти. Святки — период демонологически насыщенный, так что если уж говорить о персонажах святочных рассказов, то самым характерным будет черт. Помимо этого Святки — время молодежных гуляний и знакомств. В святочных историях были распространены различные сюжеты, связанные с гаданиями. Гадали, как правило, девушки, желая узнать о будущем женихе. Отказ от гадания воспринимался негативно своей социальной группой. Скажем, девушку, отказавшуюся гадать, могли высмеять подружки. Молодежь ходила по дворам и озоровала, например запирала ворота, разбрасывала дрова и так далее».

Гадали не только молодые крестьянки, но и мещанки, дворянки — достаточно вспомнить роман «Война и мир», в котором Святкам в доме Ростовых посвящено несколько страниц.

Святочные фольклорные традиции не исчезали до конца и в советское время. Церковь же к народным обрядам относилась и относится двойственно: с одной стороны, народные обряды, тем более связанные с демонологией, недопустимы для христианина.

«Ряжение и гадание на Святки — придурь. Есть две традиции: православная и народная; и глубокая принципиальная разница между религией и магией,— поясняет руководитель епархиального отдела по взаимоотношениям церкви с обществом и СМИ Иваново-Вознесенской епархии иеромонах Макарий Маркиш.— Религии созвучно: "Да будет воля Твоя!" А магия требует: "Да будет воля моя!" Вступать с Богом в коммерческие отношения гораздо легче, чем жить по воле Бога, но с Богом коммерческие отношения невозможны. А с бесами — да. Ряжения и гадания продолжают дохристианские практики. Мы живем в свободной стране и можем верить во что угодно, но происхождение и нравственное содержание религиозных дел различно. Гадания — это грех, требующий покаяния».

С другой стороны, народные обряды и праздники, в которых обычно участвовало и местное священство и которые можно было вписать в так называемый народно-христианский календарь, имели флер чего-то народного, исконного, к чему интеллигенция относилась с умилением, рассуждает господин Лурье: «В колядовании ничего плохого не видели, хотя этот обряд, как и другие, относится к ритуалам святочной магии, колядование не связывалось с "бесовщиной"».

Волшебные истории для зимнего вечера

К святочным гаданиям обращались Пушкин в «Евгении Онегине» и Толстой в «Войне и мире», а еще раньше, в 1813 году,— Василий Жуковский в балладе «Светлана». Это переложение баллады Готфрида Августа Бюргера «Ленора». Героиня Жуковского, гадая, видит в зеркале жениха и приглашает его на ужин. Жених является и увозит ее в дом, где стоит гроб с женихом-мертвецом. Пугающий сюжет ломает автор, обещая Светлане не горе, которое вроде бы следует из гаданья, а счастье — ведь увиденное оказалось сном, а жених возвращается к героине живой и невредимый.

В декабрьском номере «Московского телеграфа» за 1826 год вышло сочинение его издателя Николая Полевого — «Святочные рассказы». Как пишет доктор филологических наук и профессор СПбГУ Елена Душечкина в книге «Русский святочный рассказ», судя по всему, именно это произведение Полевого ввело в культурный и литературный оборот термин «святочный рассказ», ставший невероятно популярным несколько десятилетий спустя. Именно Полевому принадлежит наблюдение: «Кто сообразит все, что бывает у нас на Руси о Святках, тот хорошо поймет дух русского народа…»

13 декабря прошлого года Владимир Путин поручил правительству «принять меры, направленные на популяризацию отвечающих традиционным ценностям героев российской истории и фольклора». Их изображения должны использоваться при производстве изобразительной, печатной, сувенирной и другой тиражированной продукции, чтобы дать ответ иностранным супергероям. Святочные рассказы, казалось бы, заветное место, где стоит искать отечественных фольклорных персонажей. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что русские литературные святочные рассказы не избежали влияния западной литературной традиции, и это невероятно расширило сюжетный диапазон жанра.

На русские святочные рассказы повлияли европейские авторы, особенно Гофман с его рождественскими сказками «Щелкунчик» и «Повелитель блох» и рождественские истории Диккенса, а также русский фольклор со святочными быличками, в которых человек сталкивался с нечистой силой.

К Рождеству 1843 года в Англии вышла первая рождественская книга Чарльза Диккенса — «Рождественская песнь в прозе». Через год — вторая, «Колокола», а еще через год — «Сверчок на печи». Во второй половине 1840-х годов Диккенс создает еще несколько рождественских текстов. «Это радостные дни — дни милосердия, доброты, всепрощения,— писал Диккенс о Рождестве.— Это единственные дни во всем календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних — даже в неимущих и обездоленных — таких же людей, как они сами, бредущих одной с ними дорогой к могиле, а не каких-то существ иной породы, которым подобает идти другим путем».

Эти сочинения Диккенса сразу же были переведены в России и стали популярны, получив более привычное для русского читателя жанровое обозначение — «святочные повести». Диккенс не только подарил российским читателям новый волшебный жанр, но и задал моду на семейный праздник и чтение волшебных историй зимним вечером.

В России рождественский рассказ часто смешивают со святочным, хотя, как считают некоторые исследователи, это разные жанры. Рождественский рассказ говорит о христианских заповедях и добродетелях, святочный — об испытании человека злым духом. «Так получилось, что возникли эти жанры почти одновременно,— говорит доктор филологических наук профессор Владимир Захаров.— Святочный рассказ появился в России в начале 1830-х годов (в 1831 году написано "Страшное гадание" Александра Бестужева-Марлинского, в 1832 году — "Ночь перед Рождеством" Николая Гоголя). Чарльз Диккенс издал свою "Рождественскую песнь в прозе" в 1843 году. Благодаря ей жанр рождественского рассказа проник в европейскую и мировую литературу. В России рождественский рассказ был все еще настолько непривычен, что поэт Алексей Хомяков в своем переводе 1844 года назвал "Рождественскую песнь" Диккенса "Светлым Воскресением", отнеся время ее действия не к Рождеству, а к Пасхе».

Как объясняет Владимир Захаров, святочный рассказ испытывает героев и читателя страхом, ужасом, неведомым будущим. Герой святочного рассказа или возвращается к добродетелям, или гибнет, что становится уроком читателям, которые ждут чуда, торжества добродетели. В рождественском рассказе чудом является сам праздник — такова концепция жанра.

Все оказывается сном

К концу XIX столетия в России, как пишет Елена Душечкина, повысился светский «престиж» праздника Рождества. До середины XIX века он отмечался главным образом церковью. По мере сближения с Западом и, видимо, не без влияния западной (а потом и русской) рождественской литературы праздник Рождества все более и более обмирщался, постепенно теряя религиозные и приобретая чисто светские особенности. Также на «святочный бум» повлияло расширение периодической печати: журналы и газеты ориентировались на вкусы самой разной публики, далеко не всегда взыскательной. «Как когда-то на Святках рассказывались "страшные" истории, поддерживавшие и усугублявшие настроение участников праздника, так и теперь в массовом издании можно было уже не услышать, а прочесть рассказ святочного содержания. Играя в образованном обществе ту же самую роль, которую в народе играли былички и бывальщины, подобного рода тексты удовлетворяли "потребность психической тренировки"»,— пишет Елена Душечкина в книге «Русский святочный рассказ». Святочные рассказы обращаются к жизненному опыту, имеют так называемую установку на истину, достоверность.

Подавляющее большинство русских святочных произведений было создано в конце XIX — начале XX века. Почти каждая газета или журнал считали необходимым напечатать на Святках приуроченный к ним рассказ.

Рождественские и святочные рассказы писали Федор Достоевский, Николай Лесков, Антон Чехов, Александр Куприн, Тэффи, Федор Сологуб. Менее именитые авторы не отставали, наводняя рождественские номера периодических изданий своими произведениями. Из-за дефицита отечественных святочных рассказов нередко печатались переводы или переложения произведений западноевропейских авторов — от Альфонса Доде до Ги де Мопассана.

1 декабря 1899 года издатель «Петербургской газеты» Сергей Худеков обратился с просьбой к Антону Чехову: «Конечно, несказанно одолжили бы, приславши новенький, свеженький рассказец для нашего рождественского номера». На эту просьбу Чехов откликнулся рассказом «На Святках», который вышел в бульварной «Петербургской газете» 1 января 1900 года. Там же ранее был опубликован хрестоматийный чеховский «Ванька» (1886) — девятилетний мальчик пишет «на деревню дедушке» слезное письмо. Реалистом был Чехов и писать, учитывая ожидания публики, умел: параллельно с произведениями, которых он не стыдился, продолжал создавать и «святочную галиматью», которую нередко рассматривал лишь как способ заработка. Свой рассказ «Сапожник и нечистая сила» автор назвал гадостью — настолько избит фантастический сюжет, а в финале звучит банальная сентенция: «Теперь ему казалось, что богатым и бедным одинаково дурно. Одни имеют возможность ездить в карете, а другие — петь во все горло песни и играть на гармонике, а в общем всех ждет одно и то же, одна могила, и в жизни нет ничего такого, за что бы можно было отдать нечистому хотя бы малую часть своей души». «Сапожник и нечистая сила» — история о бедном сапожнике, которому в канун Рождества черт предлагает стать богатым в обмен на душу. Став барином и получив новую жену, сапожник счастливее не делается, а черт тащит его прямо в ад, где воняет керосином,— но все оказывается лишь сном.

Нечисть с мерзкими рожами

Рождественские рассказы конца XIX века демонстрировали самые разнообразные варианты мотива чуда, но в подавляющем большинстве текстов оно предстает в виде простой жизненной удачи, счастливой случайности, которая выпадает на долю героев именно на Рождество: прощается обида, родственники наконец встречаются, наследство получает истинный наследник, злодей наказан, добро и справедливость торжествуют. Николай Лесков в святочном рассказе «Жемчужное ожерелье» дал собственное определение жанра: «От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера — от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец — чтобы он оканчивался непременно весело». Святочные рассказы Лескова продолжают диккенсовскую традицию проповедования милосердия. Скупой отец в рассказе «Жемчужное ожерелье» дарит дочери на свадьбу фальшивый жемчуг, желая проверить зятя,— а тот не обижается на тестя, но просит не говорить об этом жене, чтобы не огорчать. Потрясенный отец понимает, что зять по-настоящему любит его Машу, и одаривает ее деньгами. В рассказе «Зверь» герой нравственно меняется. Жестокому барину после охоты на медведей привозят на двор медвежат, самых умных обучали трюкам, но убивали, как только те начинали «шалить». Помещик решил расправиться с провинившимся медведем Сганарелем — и поручил это слуге Храпону, который медведя очень любил, дал ему уйти и теперь должен был понести наказание. Но дело было в Рождество, в усадьбу приехал священник и заговорил «о любви, о прощенье, о долге каждого утешить друга и недруга во имя Христово»... Барин так проникся, что раздумал наказывать слугу, а дал ему вольную и денег. Тот же остался при барине, став его верным другом.

Но наряду со счастливыми историями в русской литературе встречаются откровенно страшные и трагические святочные и рождественские сюжеты. Виссарион Белинский как-то сказал, что в русской литературе «дифирамбы восторга» никогда не заглушали «вопли страдания». Мрачные концовки в русских святочных рассказах не редкость. Героиня умирает от разрыва сердца во время гадания в рассказе Ивана Купчинского «Гаданье». А персонажей В. Чаушанского в рассказе «Ночь под Новый год» губит нечистая сила. Помещичья семья Ивлевых собралась в маскарадных костюмах к соседям встречать Новый год. Старая няня не одобряет «срамотные одежды» и ждет беды, но ее никто не слушает. Дома остается старшая дочь Маша, которой все та же няня предлагает погадать на жениха в бане. Видимо, няня как выходец из народа отражает религиозность и страх греха, с одной стороны, и тягу к этому же греху — с другой. Бедная гадальщица увидела в зеркале совсем не добра молодца: «Ужас объял молодую девушку. Всматриваясь в зеркало, ей представилось, будто сзади нее стоит точь-в-точь такая Баба Яга — костяная нога, о которой во время оно рассказывала ей няня Федосеевна». Пока ведьма истязала онемевшую Машу, та увидела в зеркале воз со своими родственниками, над которым кружилась нечисть с мерзкими рожами, направляя лошадей к омуту. В итоге семья Маши утонула, а она сама заболела. «Сатанинские одежды до добра не доведут»,— резюмировала няня.

Один из хрестоматийных сюжетов — рассказ «Мальчик у Христа на елке» Достоевского, опубликованный в «Дневнике писателя» за 1876 год: рождественская история о замерзшем рождественской ночью мальчике-сироте. Ребенок любуется в окно на елку в богатом доме, а после смерти его встречают мать, ангелы и сам Иисус Христос — на елке небесной.

Читателями святочных историй были и дворяне, и купцы, и мелкие чиновники, мещане, говорит доктор филологических наук профессор Андрей Ранчин. Читали эти рассказы и дети, и взрослые. Почетный профессор университета в Олбани филолог-русист Хенрик Баран соглашается: можно говорить об очень широком читательском диапазоне святочных рассказов. «Интерес к святочному рассказу связан не обязательно с верой в чудо, но и со стремлением публики возвращаться к хорошо известным сюжетам,— считает Хенрик Баран.— В святочном рассказе — повторяемость сюжета и временного цикла.

Люди любят читать и смотреть то, что напоминает о прошлом, возвращает в детство. Святочный рассказ не обязательно добрый, но преобладающая тенденция в массовой литературе — это счастливый финал.

Отсюда такая популярность рождественских фильмов в начале Нового года».

25 декабря 1890 года в рождественском номере «Петербургской газеты» был напечатан рассказ Николая Лескова «Под Рождество обидели», в котором обсуждался этический вопрос прощения и вины: прощать вора или нет. Лесков по поводу этого сочинения писал Льву Толстому, что он «отстранил в этот день приглашения литературных "чистоплюев" и пошел в "серый листок", который читает 300 тысяч лакеев, дворников, поваров, солдат и лавочников, шпионов и гулящих девок». У читателей рассказ имел успех: его «читали бойко и по складам и в дворницких, и в трактирах, и по дрянным местам, а может быть, кому-нибудь доброе и запало в ум». Лесков посылает номер «Петербургской газеты» с напечатанным в нем рассказом Толстому, который мгновенно реагирует на него, написав в ответ, по выражению Лескова, «ободряющие строчки» и прося выслать ему еще несколько номеров газеты.

Конец волшебной эпохи

В письме издателю Алексею Суворину от 11 декабря 1888 года Лесков сокрушался: «Форма рождественского рассказа сильно поизносилась. Она была возведена в перл в Англии Диккенсом. У нас не было хороших рождественских рассказов с Гоголя до "Запечатленного ангела". С "Запечатленного ангела" они опять пошли в моду и скоро испошлились. Я совсем более не могу писать этой формой».

В словах Лескова не просто жалоба. Жанр, обязанный своей славой Диккенсу, Гоголю и Лескову, опошлился менее талантливыми авторами, свелся к гирляндам штампов: «метель», «овраг», «замерзающий на улице ребенок», «ангел», «черт», «чудо». Штампы святочных рассказов вышучивали сами же литераторы, создавая пародии. Например, Влас Дорошевич в рассказе «В аду» показывает ажиотаж в преисподней перед Святками: в ад, как в лавку, забегают пишущие посетители и требуют то чертей, то привидений, то покойников для святочных рассказов. А журналист газеты «Речь» в 1909-м поместил руководство для молодых писателей, в котором советовал каждому, имеющему руки и двугривенный на бумагу, но не имеющему таланта, смастерить рождественский рассказ. Для этой затеи понадобятся такие ингредиенты, как метель, раскаянье, сирота, слова «звезда» и «любовь», а еще умиление в финале.

Пародии намекали на закат святочного жанра, однако он не исчез. Никаких «проклятых вопросов» святочные рассказы не ставили, зато возвращали читателя к хорошо известным старым, а потребность в старом тоже по-своему упоительна.

Примечательны святочные рассказы первой волны русской эмиграции: это рефлексия по поводу своего нового статуса, утраченного идеального прошлого, нынешней бесприютности, а заодно попытка сохранить культурные традиции. Как, например, у журналиста Константина Парчевского в «Рождественском рассказе» — по сути, это небольшой репортаж о жизни русских эмигрантов в Париже. Герой Евгения Чирикова в рассказе «В ночь под Рождество» пьет водку с русским чертом, расспрашивает его на чужбине о Рассеюшке, гадает, «когда власть красного дьявола в России кончится», и рассуждает о Ленине.

Советское время притушило интерес к святочным и рождественским произведениям, полыхавший на рубеже веков, хотя порой старая традиция прорастала весьма причудливо. По мысли Елены Душечкиной, «именно с рождественской традицией связана столь памятная многим поколениям советских детей "Елка в Сокольниках", "отпочковавшаяся" от очерка Владимира Бонч-Бруевича "Три покушения на В. И. Ленина", впервые опубликованного в 1930 году. Здесь Ленин, приехавший в 1919 году на елку в деревенскую школу, своей добротой и лаской явно напоминает традиционного Деда Мороза, всегда доставлявшего детям столько радости и веселья». С традицией рождественского рассказа представляется связанной и одна из лучших советских идиллий — повесть Аркадия Гайдара «Чук и Гек», написанная в трагическую эпоху конца тридцатых годов. Современную — глянцевую — версию этой истории экранизировал в прошлом году Александр Котт.

Политический контекст меняется, а складывающаяся веками тяга людей к повторению одних и тех же ритуалов продолжает впечатлять.

«Жили дружно и по-старинному гостеприимно, так что в дни рождения и именин членов семейства, на Рождестве и Святой все близкие и дальние родные сбирались у бабушки с утра и весело проводили время до поздней ночи»,— вспоминает детство в родительском доме на Шлиссельбургском проспекте Петербурга Анна Григорьевна Достоевская. Она два раза в год ездила с родными в театр — перед Рождеством и на Святой, в оперу или на балет. И в прошедшие рождественские каникулы взрывные цены не отпугнули публику от традиционного «Щелкунчика».

«Ирония судьбы» или «Чародеи» — советский ответ святочным традициям — такая же примета Нового года, как многолетнее мельтешение комедии «Елки» в кинотеатрах и просмотр мультиков про трех богатырей. И в век соцсетей люди в Святки забавляют себя страшными или фантастическими историями, как правило с чудесным концом.

В советское время святочный и рождественский рассказ как текст практически исчез, но забыт не был. Жив он и сегодня, адаптируется к современным реалиям: вместо оврагов и бань — городские улицы, вместо крестьян и дворян — столичные жители.

Правда, испытания у них помельче и более бытовые, чем, скажем, у лесковских персонажей, но сентиментальности хватает, хотя их герои, как в рассказе Ульи Новы «Кто твой ангел?» или истории-рассказе Лады Бланк «Ангелина», нередко отличаются житейским прагматизмом и настойчиво требуют заветное благо на понятном читателю языке. Сюжет стихотворения Фридриха Рюккерта «Елка сироты» и сказки Андерсена 1845 года «Девочка с серными спичками» — все о том же бедном ребенке, любующемся через окно на елку в богатом доме и замерзающем на улице,— переносится в современную Москву в рассказе Сергея Лукьяненко «Девочка с китайскими зажигалками». Девочка в новогодний вечер продает зажигалки у Пушкинской площади и клянчит у случайного прохожего по имени Валерий подарок — нэцкэ в виде девочки с подносом. Фигурка куплена в подарок известному скульптору, и Валерию предстоит преодолеть свою скупость, чтобы отдать дорогую вещицу, которая должна была поспособствовать налаживанию личных и деловых связей. Этим он напоминает диккенсовского скрягу Скруджа, пережившего в Сочельник нравственное перерождение и, как следствие, превратившегося из мизантропа в филантропа. Текст, приуроченный к календарю, восстанавливает связь времен и одновременно помогает уставшему за год человеку снова вписаться в сезонный календарь, давая призрачную надежду на то, что что-то хорошее, может быть, еще будет.

Мария Башмакова