Директор центра поддержки материнства «Душа мамы» Екатерина Фрышкина о сложностях работы НКО в условиях СВО

После начала военных действий на территории Украины многие российские НКО столкнулись с финансовыми сложностями — спад объема пожертвований, уход западных компаний из страны, сокращение бизнесом расходов на благотворительность. По данным Фонда президентских грантов, за последний год значительная часть организаций третьего сектора для получения поддержки от государства переориентировалась на проекты, связанные с СВО и военно-патриотической тематикой. В подобной ситуации оказался и центр «Душа мамы», который минувшей весной получил президентский грант на реализацию проекта «Психологическая поддержка русских мам в Германии». Руководитель центра Екатерина Фрышкина рассказала Дарье Бурлаковой, почему для получения господдержки решено было взяться именно за эту тему, как команда столкнулась в ходе реализации проекта с хейтом и кто все же более нуждается в психологической помощи — мамы в Германии или России.

«Мы вместе с иностранными партнерами переживали их уход из страны»

— Чем занимается «Душа мамы»?

— Существует достаточно яркая проблема женских суицидов и послеродовой депрессии. К сожалению, в России до сих пор нет отдельного диагноза «послеродовая депрессия», нет статистики, сколько женщин сталкиваются с ней. Регулярно особенно осенью появляются новости, что женщины заканчивают жизнь самоубийством, иногда вместе с детьми. Очень часто женщины вокруг нас делились, что они думают о том, что они не хотели бы иметь ребенка, что им очень тяжело и трудно, что им не помогают, что никто их не понимает. Создание центра было ответом на гипотезу, что матерям нужна помощь. Часто женщина не знает, куда ей можно пойти с той или иной проблемой, будь то какой-то особенный диагноз у ребенка, сложные жизненные ситуации, адаптация к выходу на работу, поиск детских организаций и так далее. Даже поиск няни и стресс по поводу того, как отдать ребенка другому человеку.

— Для вас с Анастасией Арсеничевой, как и для вашей команды, это волонтерский альтруистский проект?

— Да. Мы это называем «свой бизнес», хотя он не приносит доходов. Хотелось бы, конечно, чтобы это была самоокупаемая история. До февраля 2022 года мы планировали развивать платные услуги и выходить на самоокупаемость.

— С каким проблемами и вызовами столкнулся центр после 24 февраля?

— Наверное, самый главный вызов — необходимость перестройки стратегии, потому что фандрайзинг нашей организации был ориентирован на международные компании, которые разделяют ценности поддержки женщин-матерей. В России тема поддержки взрослых женщин, которые кажутся здоровыми, сильными, еще и являются матерями,— это табуированная история.

Мы часто сталкиваемся с тем, что в России менеджмент и лица, принимающие решения о финансовой помощи, не понимают, зачем нужно помогать взрослой здоровой женщине, у которой маленький ребенок.

Депрессия — это тоже табуированная тема до сих пор. Не все признают, что это болезнь. Поэтому, как правило, нас поддерживали иностранные бренды, у которых есть понимание, что это острая проблема и что от эмоционального и психического здоровья мамы зависит будущее ребенка.

В феврале от наших партнеров поступали звонки: «Катя, мы не можем сейчас сдержать наши обязательства!» Мы вместе с нашими иностранными партнерами переживали их уход из страны. Для нас это была огромная потеря. Один партнер остался с нами. Он сказал: мы вам уже пообещали деньги. И выполнил все обязательства в полном объеме (имеется в виду бренд развивающих игрушек Fisher Price.— “Ъ”). Все остальные были вынуждены уйти, сказав, что бюджетов на благотворительность нет.

— Какой вклад делали иностранные бренды?

— Это был денежный вклад либо информационное партнерство. Иногда бренды заказывали нам вебинары или другую поддержку для своих сотрудниц. Но все это отодвинулось. В тех компаниях, которые остаются в России, очень урезали бюджет на корпоративную социальную ответственность и благотворительность. Что касается брендов, которые уходили, они просто прекращали деятельность. Если это было информационное партнерство, то многие ссылались на запрет пиара в России. Для них сотрудничество не имело смысла.

— Помимо того что ушли иностранные компании и иностранные партнеры заморозили сотрудничество, что еще изменилось?

— В феврале прошлого года у нас была уже просчитана смета на запуск платформы маркетплейса психологов, чтобы мы могли реализовывать услуги психотерапии платно наряду с нашими конкурентами, сервисами психотерапии. Как основателям проекта нам нужно было вложить в разработку сайта 700 тыс. руб. Но на тот момент мы не знали, что будет со страной, что будет с нашими семьями. Мы просто не смогли вложить собственные деньги в этот ресурс. И то, сколько сил мы пустили на поддержку некоммерческой деятельности нашего проекта, сделало невозможным развитие предпринимательства.

Мы очень сильно сфокусировались на тревожности. Тревожность стала словом года. Очень большое количество обращений от женщин было связано с тревожностью.

Мы ждали шквал обращений в марте, но тогда женщины обращались с текущими вопросами, которые не меняются от ситуации в мире. Настоящий шквал обращений был в сентябре, когда объявили о мобилизации. Особенно — от беременных женщин, потому что до этого проблема была где-то далеко, в новостях, а здесь пришли за их партнерами, люди начали получать повестки. Для женщин это был невероятный стресс. Плюс они видели, в каком стрессе находятся их партнеры. Мы столкнулись просто с невероятным завалом, и всю осень его разгребали.

«Проект на средства президентского гранта мы заканчиваем с большим эмоциональным потрясением»

— Летом вы получили президентский грант на проект «Психологическая поддержка русских мам в Германии». Когда вы приняли решение подавать заявку в Фонд президентских грантов? Связано ли это с 24 февраля и с тем, что у вас возникли изменения в планах по развитию?

— Мы всегда старались получить президентский грант, потому что это дает НКО много бонусов: мы становимся социально-ответственной организацией, которым оказывается поддержка, получаем бонусы по налогам для наших партнеров, нас более активно принимают различные агрегаторы фондов, которые помогают привлекать частные пожертвования. Это важно для нас.

Сначала мы хотели подавать грант на проект по развитию равной помощи — на обучение консультантов, которые будут дальше помогать мамам. Но мы увидели ситуацию в феврале и поняли, что нам не дадут такой грант. И что сейчас важно сфокусироваться на том, что происходит.

Мы приняли решение, что хотим использовать деньги государства на какую-то полезную историю — на поддержку мам.

Поэтому мы поменяли заявку и написали заявку на поддержку русскоговорящих женщин, которые живут за границей. Буквально за две недели мы провели интервью и опросы в социальных сетях и написали новую заявку.

— Вы сказали, что не получили бы грант на проект, который был запланирован изначально. Откуда такая уверенность?

— Будем честными. Это деньги государства, решение о распределении грантов принимаются с оглядкой на государственную политику. Нам нужно было уговорить комиссию, что здесь и сейчас важно обучить женщин, которые будут помогать другим женщинам. Нам показалось, что здесь и сейчас важно помочь людям, которые столкнулись с изменениями в жизни в связи с военной операцией.

Учитывая, как нам нужно финансирование, мы не имели право на ошибку. Если вы посмотрите результаты Фонда президентских грантов последнего конкурса (они были опубликованы в январе), то увидите, что большая часть средств выделены на поддержку беженцев, мобилизованных, заботу о женщинах, у которых мужчины ушли, и так далее. То есть это так или иначе связано с СВО. Это не моя гипотеза. Это вывод, который я сделала на основании блока «Защита семьи и детства» на сайте Фонда президентских грантов. Мы не живем в мире иллюзий, смотрим вокруг и ориентируемся.

— В вашей проектной заявке сказано, что русские матери в Германии сталкиваются с дискриминацией. Как вы это выявляли, в чем проявляется эта дискриминация?

— У нас к грантовой заявке приложена большая подборка отечественных и заграничных СМИ, которые говорили об этой проблеме. Безусловно, отношение к русскоговорящим людям очень изменилось в связи с февральскими событиями и решением нашего государства. При этом мы не знали, как это происходит на месте. Поэтому мы воспользовались социальными сетями — пошли в группы русскоговорящих людей, проживающих в Германии, стали делать опросы и глубинные интервью. Мы взяли большой пул европейских стран и посмотрели, какая там ситуация, проводили интервью с людьми, которые живут во Франции, Испании, Великобритании. У немецких мам на тот момент проблема была острее. И после уже в августе мы разговаривали с Русским домом в Берлине. Они тоже подтвердили, что весной ситуация была особенно острой. На детских площадках возникали ситуации, когда, если говоришь по-русски, к тебе меняется отношение.

— В заявке вы приводили цитаты представителей российского МИДа о «беспрецедентном уровне русофобии». Но если вы проводили свое исследование и пытались прийти к объективному пониманию ситуации, вы могли бы привести примеры, в чем конкретно эта дискриминация выражалась?

— Даже когда это не проявлялось как-то вербально… Как рассказала одна мама, даже несмотря на то, что все воспитанные люди и никто не транслирует детям, что Россия агрессор, дети все равно рисуют рисунки, где появляются флаги, дети задают вопросы… И наша задача была работать с психоэмоциональным состоянием мам, с тем, что женщина чувствует. Часто чувство вины не обязательно вызвано действиями окружающих. Это то, что внутри. Также те мамы, которые водят детей в детские сады и школы, говорили, что к ним есть вопросы. Тем, у кого русские фамилии, задавали вопросы: как вы относитесь к ситуации, на какой вы стороне, как вы сейчас будете поступать?

— Но вопросы же нельзя назвать дискриминацией или фантастической русофобией.

— Да-да. Я не могу сказать, что я имею пул заявок о фантастической русофобии. Мы не сталкивались с физической агрессией в отношение русскоговорящих женщин, но мы фиксировали случаи агрессивного поведения на детских площадках, агрессивное поведение детей в школе. Сейчас наши опросы показывают, что ситуация стала менее острой по сравнению с весной.

— Сколько мам, которые живут в Германии, заявили, что они хотели бы участвовать в проекте?

— Около 300 человек. Это люди, которые пришли и сказали: мне нужна ваша помощь. И еще у нас есть бан. Там не сотни, но десятки человек, которые пришли выразить свою политическую позицию, высказать, что мы очень недобросовестная организация, которая занимается помощью русскоговорящим людям, хотя сейчас Россия — страна-агрессор. Особенно много таких сообщений мы получили в декабре, когда набирали людей на группы и был большой охват в русскоговорящих сообществах. К сожалению, мы с этим столкнулись.

— Это хейт от русскоговорящих людей, которые проживают в Германии? Претензия в том, что вы им помогаете на деньги российского государства?

— Да, это хейт от людей, которые проживают в Германии. Часть из них говорит о том, что мы должны приходить с извинениями, потому что мы как в целом страна ведем себя некорректно. При этом у НКО очень понятная система работы — мы оказываем психологическую поддержку. Но мы стали фильтром, куда люди стали сливать отношение к текущей ситуации, к государству. Нас обвиняли в том, что мы за российские деньги помогаем людям за рубежом, в том, что мы не стоим на коленях, не извиняемся за действия нашей страны. Хейт был связан с этим.

Мы не были к такому готовы, когда заявлялись на президентский грант. Мы стараемся поддерживать нейтралитет. Несмотря ни на какие события, людям нужна помощь.

По статистике ВОЗ, каждая пятая мама в нашем мире находится в депрессии. Поэтому у нас нет чувства вины, нет ощущения, что мы неправы. Мы делаем свою работу и будем продолжать ее делать.

Будем ли мы фокусироваться на какой-то стране за рубежом? Скорее нет. Тот хейт, с которым мы столкнулись, реализуя этот проект, очень сильно ударил по команде. В декабре мы были просто потрясены тем уровнем злости, который приносят люди администраторам, обвиняя нас, некоммерческую организацию, в том, что происходит на политической арене. Это очень тяжело для нас. Проект на средства президентского гранта мы заканчиваем с большим эмоциональным потрясением.

Что касается выбора — президентский грант или нет — мы договорились, что это важная часть, и мы пользуемся этим финансированием. Мы не сталкивались с ситуацией, чтобы нас ставили перед выбором: «Мы вам дадим деньги, только если вы откажетесь от других денег». Поэтому используем все возможности, не изменяя своим ценностям и задаче заботиться о благополучателях.

— Благополучатели вашего проекта, который реализовывался на средства президентского гранта,— русскоговорящие мамы, живущие в Германии. При этом вы упомянули про шквал заявок от мам, которые живут в России. Считаете ли вы помощь мамам, которые живут в Германии, более важной, чем мамам в России, которые, может быть, более остро переживают эту ситуацию просто потому что их мужья живут в России, у них есть риски мобилизации?

— Мы подавали грант в номинации «Международное сотрудничество». Мы не могли подать грант в связке с границами российского государства, потому что у нас заявка была в области международного гранта.

— Но в Фонде президентских грантов есть направление поддержки семьи, материнства и детства. Вы могли подать проект, вписав в актуальность то, что называется «специальная военная операция», но сделав акцент на мамах, которые живут в России и в условиях военных действий сталкиваются с огромным количеством стресса в связи со спецоперацией и тоже нуждаются в психологической помощи. Почему вы посчитали мам, которые живут в Германии, более нуждающимися в этой помощи? Мой вопрос в этом.

— Мы не пошли в номинацию по поддержке семьи и детства и пошли именно в международные заявки в том числе потому, что мы знали: там меньше конкуренция. Для нас это была возможность получить средства гранта на полезное дело. Нам необходим грант, и мы знали, где высокая вероятность его получить.

Почему мы не подали заявку на поддержку русскоговорящих мам? Этот вопрос сейчас застал меня врасплох. Наверное, в тот момент мы не были готовы об этом рассуждать. Дело в том, что, чтобы получить финансирование в фонде, мы не можем подать текущую программу центра, мы должны придумать проект. Мы не были готовы психологически и эмоционально готовить заявку о том, что испытывают женщины в России. У нас не было возможности провести быстро исследование по нашей большой стране и провести глубинные интервью такого уровня, чтобы обосновать, почему для мам в России нужна экстра-программа. Кроме того, в марте у нас практически не было заявок от женщин. Мы увидели, что люди закрылись, им помощь как будто не нужна. Писать в заявке, что помощь нужна, было сложно.

— С учетом этого опыта планируете ли подавать заявку в текущем конкурсе Фонда президентских грантов, которые принимаются до 15 марта?

— Безусловно, пойдем. Это финансирование, которое нам остро нужно, учитывая, что большая часть брендов, которые поддерживали матерей, ушли из России либо сократили свои социальные программы. Будем подавать заявку совместно с Институтом психоанализа на то, чтобы заниматься профессиональным развитием специалистов, которые работают с людьми. Не только с мамами. Это проект по объединению психологов, проведению мероприятий с ведущими профессионалами сектора, чтобы поговорить о том, какие компетенции психолога сейчас важны, какие ожидания от психологической помощи есть, на что особенно важно сейчас обращать внимание. Сейчас люди сталкиваются с посттравматическим расстройством и с утратой.

— Эта заявка как-то связана с текущей ситуацией?

— Безусловно. Люди сталкиваются с потерями чаще, чем раньше, это факт. Наша задача сейчас собрать информацию, чтобы проиллюстрировать это Фонду президентских грантов.

«Мы будто вернулись на 20 лет назад, когда приходилось объяснять, что такое благотворительность и зачем она нужна»

— Многие проекты и авторы пабликов в 2022 году столкнулись с необходимостью выявлять новый язык общения с аудиторией, ответить себе на вопросы: затрагивать ли тему военных действий, как реагировать на то, что пишут пользователи об этой теме. Как вы себе отвечали на этот вопрос?

— Весной я лично получала много вопросов и от благополучателей, и от коллег, и от членов команды: «Как ты к этому относишься?» Я предпочитаю личную позицию не высказывать, поскольку действую как руководитель НКО. В первые дни СВО мы разместили на сайте баннер: мамы, у нас все по-прежнему, мы как поддерживали вас, так и продолжаем поддерживать. Как придерживались нейтральной позиции, так и продолжаем ее выдерживать. Кардинальных перемен не произошло.

— В 2022 году звучали претензии к НКО в том, что после 24 февраля они как раз продолжают делать то, что делали раньше. Как будто ничего не произошло. Что бы вы ответили людям, высказывающим эти претензии в адрес фондов, которые избегают того, чтобы выражать свою позицию по политическим вопросами и СВО?

— Наиболее верным нам показалось решение встать на сторону благополучателей. Где бы ни был наш благополучатель — в нашем случае это мама — мы готовы помогать. Поэтому мы не можем занять позицию «за» или «против», мы продолжаем помогать людям. И что бы ни происходило, мы продолжаем держать фокус внимания на том, ради чего мы созданы. С точки зрения поддержки материнства помощь не стала менее необходимой. Поэтому мы продолжаем ее оказывать. Стала ли больше потребность в этой помощи? Возможно, да. Ищем ли мы возможности расширяться? Безусловно, ищем все возможные варианты. Готовы ли мы от чего-то отказаться, потому что меняется политическая ситуация? Наверное, нет. Мы как продолжали получать заявки от русскоговорящих мам вне зависимости от границ и стран проживания, так и продолжаем это делать.

— В новых условиях, когда ушли многие инвесторы и иностранные партнеры, насколько вам важно усиливать господдержку? Насколько от уровня этой господдержки зависит дальнейшее существование вашей НКО?

— Нам очень важна поддержка и государства, и бизнеса. Гранты сейчас очень важный источник денег. Сейчас как никогда. Мне кажется, что мы вернулись на 20 лет назад, когда приходилось объяснять, что такое благотворительность и зачем она нужна. Нам все чаще нужно доказывать, зачем важно выделять деньги на поддержку незащищенных категорий.

Мы будем думать, как мы можем привлекать грантовые деньги дальше. Это гранты не только Фонда президентских грантов, но и частных российских компаний, таких как СИБУР, «Газпром» и так далее — большие корпорации, которые распределяют грантовые деньги. Мы видим, что потихоньку бизнес адаптировался, у него есть возможность выделять деньги на поддержку людей.

Если говорить о пожертвованиях граждан, то у нас есть динамика роста, просто потому что мы молодая НКО. Мы становимся более узнаваемыми, и поэтому мы получаем больше пожертвований. Но фокус делаем на бизнес, потому что только бизнес сейчас может спасти некоммерческий сектор. Мы не рассчитываем, что нас спасут наши благополучатели. Им и без нас очень тяжело, им нужна наша помощь, им нужно, чтобы мы были устойчивыми.

— Многие НКО берут на себя функции и задачи государства, с которыми государство не справляется. Может и должно ли государство помимо выделения грантов помогать таким НКО, как ваша, продолжать деятельность в условиях, когда многие источники финансирования просто отпали?

— На мой взгляд, сейчас есть такая возможность. В России существует закон, по которому НКО могут становиться исполнителями социальных услуг. То есть НКО оказывают услуги непосредственно благополучателям, а государство покрывает эти расходы. Мне кажется, это очень жизнеспособная история. Если она будет развиваться и у НКО появится еще более открытый механизм, как становятся исполнителями услуг, то мы сможем выстраивать партнерские отношения.

— Есть ли что-то, что вы хотели бы сказать, но я не спросила?

— Я хотела бы поделиться нашей статистикой. В 2022 году мы получили поддержку социологов и смогли провести исследование на почти 2 тыс. женщин с детьми до 3 лет.

По данным исследования, 29% матерей с детьми до 3 лет думают о суициде регулярно. Эта статистика поразила меня и всю нашу команду. Она вогнала нас просто в невероятный шок.

Это такой звоночек нам всем подумать: почему мы не помогаем взрослым людям, почему мы не поддерживаем женщин, как мы относимся к семьям, которые находятся рядом с нами, и как мы живем внутри своей семьи. Это предложение подумать и протянуть руку тем, кто рядом. Необязательно поддерживать деньгами. Вы можете поддерживать словами, спросить: «Как я могу тебе помочь?» И уже это будет большой помощью, поверьте.

— Значит ли это, что в 2023 году у вашего центра будет проект, направленный на то, чтобы решить проблему суицида женщин в связи с послеродовой депрессией?

— Мы, безусловно, работаем на это. В нынешнем году сделаем еще больший фокус на профилактику послеродовых расстройств. Мы бы хотели, чтобы государство использовало такие фонды, как наш, для того, чтобы поддерживать матерей. Вообще, это очень недорого с точки зрения государства — обучать мам, которые будут как волонтеры общаться с другими мамами. Таким образом выявляемость послеродовых расстройств повышается. Это недорого, потому что средства нужны только на то, чтобы администрировать и обучать, а дальше многие люди готовы помогать как волонтеры, потому что ты выделяешь кусочек своего времени и при этом видишь большой социальный эффект. Если в какой-то момент на нас обратит внимание государство и поможет внедрять эту программу на уровне женских консультаций, родильных домов, поликлиник, детских садов и школ, то, мне кажется, это поможет нам выбраться из страшной статистики суицидов среди мам.