Чего достиг и чего не смог достичь Нюрнбергский процесс

2 марта в прокат выходит фильм Николая Лебедева «Нюрнберг» — новый отечественный блокбастер о главном судебном процессе XX века. По всей видимости, кино приурочено к круглой дате — в этом году исполняется 80 лет со дня Московской конференции министров иностранных дел, где впервые было принято решение о проведении международного суда над нацистскими военными преступниками. Эта конференция считается тем формальным событием, которое положило начало Нюрнбергскому процессу.
Нюрнберг остается в культурной памяти как момент абсолютного торжества добра над злом — но этот момент оказался единственным в своем роде, он создал принципы международного права, но не прецедент. Юрий Сапрыкин разбирает этапы процесса и его последствия для современного мира.

Как организовать процесс

Спустя почти 80 лет очевидно: разгром нацистского режима в финале Второй мировой требовал символического акта возмездия, восстановления справедливости. Без этого война осталась бы незаконченной: никакое новое мироустройство было невозможно без наказания беспримерного зла, что явилось в мир,— и гарантий того, что эта манифестация зла не повторится. Кажется, вся история Второй мировой вела к Нюрнбергскому процессу. Но, отмотав историческую пленку на 80 лет назад, мы увидим: путь к Нюрнбергу не был проложен безусловной исторической необходимостью, это было движение на ощупь. Не имеющая аналогов ситуация требовала беспрецедентного решения, о котором еще надо было договориться,— притом что у договаривающихся были разные ценности, цели и представления о справедливости.

Даже когда прецедентов нет, человек пытается опереться на исторические аналогии, и в этом случае образец лежал на поверхности.

«Тотальная война», подчиняющая себе экономику и сознание масс, требующая мобилизации всех общественных сил, понимаемая как решающее столкновение добра со злом, где на кону существование нации (если не цивилизации или человечества),— все это было уже в Первой мировой. Понятие «преступления против человечности» и представление о том, что военачальники и государственные деятели, виновные в таких преступлениях, должны быть преданы суду,— тоже оттуда. Но эти понятия и представления так и остались теорией: страны Антанты, вписав в Версальский договор пункт о вине Германии и лично кайзера Вильгельма II в развязывании войны, не смогли организовать международный трибунал — Нидерланды, где скрылся Вильгельм, отказались его выдавать, в ходе Лейпцигских процессов, где Имперский суд Германии рассматривал дела германских же военачальников, из 900 обвиняемых 888 были оправданы.

Так или иначе, опереться в финале Второй мировой было не на что, и потом — масштаб военных преступлений был таков, что решать вопрос о правосудии в любом случае приходилось бы заново. Здесь и начинаются развилки: судить нацистских преступников в юрисдикции тех стран, где совершены преступления,— или необходим международный процесс? привлекать к ответственности только исполнителей, или организаторов, или всех участников преступных организаций? должен ли быть предметом разбирательства сам факт развязывания войны, или преступления, выходящие за рамки ее «законов и обычаев», или идеи, на которых эти преступления основаны? нужен ли вообще такой суд — если совершенные злодеяния дают победителям моральное право просто уничтожить всю нацистскую верхушку, как убили американские солдаты сдавшихся в плен охранников Дахау? или достаточно будет короткого, сугубо формального разбирательства — кажется, что чудовищные преступления очевидны и не требуют особо сложной процедуры?

Какими ни оказались бы ответы, от них зависело многое. То, как разрешится вопрос о вине и возмездии, накладывает отпечаток на будущую историю войны: это точка, в которой определяются ее интерпретации, понимание ее итогов. Всех расстрелять — и дело с концом, спустить дело на тормозах, как в финале Первой мировой, объявить виновной без разбора целую нацию — любое из этих решений открывает путь к будущему переигрыванию итогов: жажде реванша, ощущению глобальной несправедливости, версиям, что победители действовали «по праву сильного» — или, напротив, оказались чересчур слабы.

Финальная конструкция Нюрнбергского процесса — не просто результат компромисса между державами-победительницами, это символический акт, в котором цивилизация вершит суд над варварством. Торжество мантии, формы, процедуры — над произволом, жестокостью и маниакальными идеями. Победитель, хотя бы на символическом уровне, судит не только по праву сильного, но именем ценностей, создавших европейскую цивилизацию. И вершится суд не только над конкретными преступлениями — но над их общим знаменателем, бесчеловечностью как таковой.

Что важно (в том числе относительно этих цивилизационных ценностей) — обвиняемыми здесь оказываются не нация, не культура, не язык: на скамье подсудимых конкретные люди, институции, политические практики. Их список заведомо неполон, но, так или иначе, вина не размазана по пространству, времени и безразмерным человеческим общностям, ее носители названы поименно и собраны в зале нюрнбергского Дворца правосудия.

Как доказать вину и наказать виновных

В Нюрнберге многое происходит впервые. Сам формат международного трибунала — двое судей плюс прокурорская группа от каждой страны-победительницы. Лидеры государства на скамье подсудимых. Практика синхронного перевода. Термин «геноцид», предложенный в 1944-м польским профессором Рафаэлем Лемкиным. Термин «преступления против мира», введенный советским правоведом Ароном Трайниным,— имеющий в виду заранее спланированную захватническую войну. Наконец, это первый в истории судебный процесс, где главным свидетелем обвинения — во многом переломившим ход самого разбирательства — оказалось кино.

У каждой из прокурорских групп свой подход и своя зона ответственности. Для обвинителей от США ключевой пункт — доказательство предварительного сговора: обвиняемые — не просто государственные и армейские функционеры, это организованная преступная группа, следовавшая заранее подготовленному плану. Британцы делают акцент на нарушении Германией международных договоров и норм международного права. Французские прокуроры исходят из того, что Германия попрала основные принципы цивилизации, общечеловеческие понятия о морали и справедливости — и возлагают коллективную ответственность за это на весь немецкий народ. В речи советского прокурора Романа Руденко содержится длинный перечень разрушений и зверств, совершенных нацистами на советской территории,— в логике обвинения это прямое следствие планов по порабощению низших рас и захвату «жизненного пространства», а планы напрямую вытекают из бесчеловечных идей, которые исповедовала нацистская верхушка.

Прокурорам приходится обходить болезненные для союзников темы — от французского коллаборационизма до советско-германского пакта о ненападении, общая рамка обвинения не всегда идеально подтверждается документами, документы не всегда удается стопроцентно привязать к деятельности подсудимых — но демонстрация документальных фильмов о концлагерях и военных преступлениях в СССР радикально меняет дело. Спрямляет всю юридическую сложность, предъявляя суду страшные неотменяемые факты. Горы трупов. Газовые камеры. Печи крематориев. Массовые расстрелы и казни. Большинство обвиняемых, обвинителей, защитников и свидетелей — да что там, весь мир — видят это впервые.

Один из американских судей после показа хроники из концлагерей три дня не выходит из комнаты; что удивительно, похожим образом реагирует не только сторона обвинения. Американский психолог Густав Гилберт, работавший на процессе с обвиняемыми, рассказывает в книге «The Nuremberg Diary» (по-русски — «Нюрнберг глазами психолога»), как увиденное повергло в шок и самих подсудимых. Бывшие нацистские министры и генерал-губернаторы плачут, сжимают кулаки, сидят, уставившись в пол. «Никакая сила земная или небесная не в силах смыть этот позор с моей страны!» — говорит ему вечером, уже по окончании заседания, Ганс Фриче, руководитель геббельсовского радиовещания. «Я не понимаю, как немцы оказались способны на такое!» — вторит ему главарь гитлерюгенда Бальдур фон Ширах. «Да я бы задушил себя вот этими руками, если бы хоть в малейшей степени был причастен даже к одной из таких смертей!» — резюмирует Фриц Заукель, ответственный за использование в Германии принудительного труда. Люди, в чьи должностные обязанности входили организация, сопровождение, пропагандистская поддержка конвейера массовых истязаний убийств, столкнувшись с ним лицом к лицу, переживают искреннее удивление, даже шок: «Как это было возможно?»

Это не лукавство — ну или, по крайней мере, не большее лукавство, чем остальные аргументы, приведенные ими в свою защиту. Книга Гилберта, где дотошно зафиксированы его приватные, за пределами зала суда, разговоры с подсудимыми,— бесценное свидетельство. Упертых оказалось немного — на общем фоне выделяется Штрайхер, издатель газеты «Штурмовик», который и на пороге смерти продолжает рассуждать о грязной еврейской крови, и самодовольный Геринг, для которого процесс — это временный триумф победителей, но история все еще переоценит и расставит по своим местам. Остальные говорят в один голос и более-менее одно и то же. Об этом знали только Гитлер и Гиммлер. Фюрер нас заворожил, обманул, предал. Мы просто исполняли приказы. Но было же и много хорошего. Это на нас собирались напасть, пришлось ударить первыми. Никто не хотел уничтожать евреев, но надо же было ввести их в какие-то рамки. А кто бомбил Хиросиму и Дрезден? А в Америке негров линчуют, а расовую теорию и вовсе придумал француз Гобино, а вся эта тема про концлагеря сильно преувеличена вражеской пропагандой. И потом, мы не знали, а даже если бы знали — что мы могли сделать?

Человек — грандиозная машина самооправдания: даже если тебе показывают трупы сотен людей, убитых при твоем участии или попустительстве, у тебя всегда найдется уловка, позволяющая чувствовать себя правым. В Нюрнбергском процессе к этим психологическим моментам самозащиты добавились юридические: заключительные речи адвокатов ставили под сомнение саму легитимность трибунала. В нем не участвуют нейтральные государства — а только страны-победительницы, его устав придуман для одного частного случая и вряд ли может быть масштабирован, и потом, можно ли судить одного человека за то, что делало государство? Особенно если оно строится на всепроникающей власти фюрера — который и несет ответственность за все?

Нюрнберг не дал окончательных ответов на все вопросы; вообще, в финале процесса ничто в нем не выглядело окончательным. Впереди еще «малые Нюрнбергские процессы» — над врачами, судьями и промышленниками; преследование нацистских преступников, скрывшихся от правосудия; долгое выяснение вопросов о личной ответственности и коллективной вине. Сами итоги процесса устраивают не всех: главные виновные избежали суда — Гитлер, Гиммлер и Геббельс покончили жизнь самоубийством, Борман исчез (его останки будут найдены лишь в 1972 году). Кабинет министров Германии, Генштаб и командование вермахта не были признаны преступными организациями — что впоследствии привело к появлению «мифа о чистом вермахте», представления, что немецкая армия неповинна в военных преступлениях. Советская делегация протестует против оправдания фон Папена, Шахта и Фриче, а также против того, что Гесс избежал смертной казни.

Нюрнберг действительно не расставил все точки и не покарал всех виновных. Массив документов, который был представлен трибуналу, огромен, но явно недостаточен, чтобы протянуть нити к виновникам всех злодеяний. Да и может ли вообще возмездие быть абсолютным и окончательным?

Нюрнберг не дает исчерпывающих ответов — но делает нечто не менее важное. Из показаний свидетелей — от фельдмаршала Паулюса, командовавшего немецкими войсками под Сталинградом, до поэта Аврома Суцкевера, оказавшегося в 1941-м в вильнюсском гетто,— из кинохроники, из вещественных доказательств (советские обвинители приносят на процесс мыло, сваренное в концлагере из человеческого жира) становится понятна общая картина. Преступления названы, их места определены, их жертвам — хотя бы в малой части — даны имена. Видны масштаб, цель, и смысл. Сложность той организации, которая для этого потребовалась, количество людей, которые в это были вовлечены. Даже если трибунал не нашел конкретного документа с конкретной подписью — люди, занимающие высокие посты в этой системе, не могли не быть частью этой организации. Если они искренне предпочитали «ничего не знать» — это был их выбор, и он тоже влечет ответственность — если не юридическую, то моральную. Нюрнберг создает нарратив, историю об этой войне — и вписывает ее в историю общемировую.

Как превратить отдельный процесс в общезначимый принцип

Американский историк Франсин Хирш в своей новой книге «Советский суд в Нюрнберге» говорит о двух принципиально разных подходах к процессу, которые исповедовали будущие сверхдержавы. Для Сталина, который управлял советской делегацией более-менее в ручном режиме, Нюрнберг — самый грандиозный «показательный процесс», демонстрация перед всем миром злодеяний обвиняемых и правоты обвинителей. Для прокурора Роберта Джексона, представлявшего обвинение с американской стороны, Нюрнберг — это место, где создаются принципы послевоенного мира и международного права, правила, по которым будет жить мировое сообщество, причем писать их должна Америка — как государство с самой совершенной демократией и юридической системой. В каком-то смысле оба этих подхода сработали.

Нюрнберг действительно дает начало многим основополагающим установлениям послевоенного мира. Международное уголовное право, концепция прав человека, деятельность ООН вообще — во многом следствия того консенсуса, который был достигнут при создании Международного военного трибунала. Этот консенсус будет недолговечен: «права человека» в Советском Союзе будут рассматриваться как дубинка в руках «коллективного Запада», Холодная война заморозит вопрос о международных судебных институциях вплоть до середины 1990-х. Сам Нюрнберг станет предметом исторических разногласий: для многих в США сам факт совместного участия в процессе с Советским Союзом (в активе которого собственные репрессии и машина ГУЛАГа) станет болезненным моментом, о котором не хочется вспоминать. В свою очередь СССР и постсоветская Россия к таким попыткам принижения своей роли будут относиться крайне болезненно.

Но как бы то ни было, Нюрнберг стал историческим фактом, во многом сформировавшим мир, где мы живем. Как пишет Франсин Хирш в предисловии к своей книге, «Полная история Нюрнберга сталкивает нас с двумя неудобными истинами: нелиберальные авторитарные государства иногда позитивно влияли на международное право, а международное правосудие есть процесс по своей сути политический».

Наверное, Нюрнбергский процесс — самое близкое к Божьему суду, что придумало человечество, «суд самой высшей инстанции». Каждый из несправедливо брошенных в тюрьму или оказавшихся под обстрелом — в какой бы точке мира это ни происходило — ждет с тех пор, что мучителей ждет некий новый Нюрнберг. Не имеет значения даже, как прочерчены в этих ожиданиях линии добра и зла: противоборствующие стороны под Нюрнбергом имеют в виду совсем разное, но для каждого это высший и окончательный суд, который должен покарать врага.

Нюрнберг превратился в идеальный образ, но не стал прецедентом. Своего трибунала не дождались Пол Пот, Иди Амин и генерал Сухарто. Суд над КПСС, который казался таким необходимым после августовского путча 1991 года, формально состоялся, но закончился ничем. Самые кровавые послевоенные конфликты — вроде корейской войны, где погибло три миллиона человек,— не завершились никаким юридическим разбирательством. Два международных трибунала — по событиям в Югославии и геноциду в Руанде — удалось собрать лишь в 1990-е (когда двухполярный мир сменился кажущейся однополярностью); как минимум в последнем случае это выглядело запоздалой реакцией на беспрецедентную резню, которую международное сообщество наблюдало в прямом эфире — и не могло никак ей помешать. Слово «Гаага» стало дежурной угрозой для каждого нового диктатора, но по факту Международный уголовный суд в Гааге специализируется исключительно на африканских делах, в его почти 20-летней практике не было пока случаев, касающихся других стран и континентов. Опыт, который должен был создать прецедент для всего человечества, опять же оказался отнюдь не универсальным.

Абсолютное правосудие едва ли достижимо человеческими средствами: на каждый справедливый приговор в Нюрнберге всегда находятся тысячи неотмщенных жертв. Иные из них могут оказаться на «неправильной стороне истории» — как, например, мирные жители, погибшие во время бомбардировок немецких городов, а дальше оказывается, что эту трагедию невозможно вписать ни в один из послевоенных нарративов — и даже выжившим свидетелям, собственно, нечего об этом сказать (см. «Естественную историю разрушений» В. Г. Зебальда). Наверное, ожидать неизбежного и всеобъемлющего торжества добра над злом, как бы ни прочерчивались их границы,— не самая реалистичная стратегия.

И тем не менее: если рассматривать Нюрнберг не как итог, а как начало процесса, все было не зря. Именно здесь для Германии начинается та многолетняя работа с исторической травмой, о которой мы знаем сегодня из множества книг. Именно на примере этого процесса мы видим, что публичное свидетельство, названные вслух имена палачей и жертв — не менее важный факт истории, чем подписанный судьями приговор. Кровавый индонезийский диктатор Сухарто никогда не был привлечен к международному суду, а уголовные дела, заведенные в последние годы его жизни в Индонезии, были прекращены по состоянию здоровья обвиняемого — но фильм Джерри Оппенгеймера «Акт убийства», где организаторы массовых убийств в Индонезии середины 1960-х воспроизводят свои преступления перед камерой, стал для его режима и обвинительным приговором, прозвучавшим на весь мир, и запоздалым, но все же отмщением.

Именно Нюрнберг — пример того, как несхожие во всем остальном государства с разным историческим опытом и своими скелетами в шкафу могут прийти к компромиссу и добиться консенсуса перед лицом общей угрозы. Возможно, этот опыт когда-то еще понадобится.

Нюрнбергский процесс, как и вообще всё, что делают люди, был не окончателен, несовершенен и во многом неповторим: но те, кто объединился ради его проведения, хотя бы пытались.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram