Умер Глеб Павловский

Скончался Глеб Павловский — политик, создавший значительную часть российской политической реальности. Он был одним из очень немногих российских интеллектуалов, преодолевших и страх обрести власть, и страх остаться без нее, но с неизбежной тяжкой ответственностью за это временное обретение. Но не это, а философия языка власти была основным предметом его неутолимого любопытства — и главные его достижения именно в этой области, где Павловскому всегда было одиноко, неуютно, но необходимо быть.

Человек, создававший и разрушавший в российской власти десятки и сотни репутаций, неизбежно будет и после своей смерти человеком, о котором разнообразно будут отзываться. Узнав, что Глеб Олегович болен и шансов на его выздоровление не существует, в первую очередь я представил себе именно этот неизбежный сегодняшний день. Ведь его всегда было легко не понимать. Понятно, что желание воспользоваться именно таким днем для уверенного подведения итогов закончившейся жизни наиболее сильно в тех, о ком решительно нечего сообщить уже сейчас,— само по себе это не имеет значения, уж если что-то делается значимое, то без оглядки на то, что про это потом напишут. Страшно было не за Павловского — публичное лицо: в этом качестве Глеб последние лет десять был своим наиболее последовательным, умным, уверенным и беспощадным критиком, превосходящим возможности любого стороннего лица. Страшно было за то, что теперь уже в последний раз его совершенно уникальный и крайне необходимый всякому, кто имеет дело с властью в России, персональный опыт будет с негодованием и равнодушием отвергнут: мы — не такие.

А ведь Павловский — действительно один из немногих людей, который в состоянии внятно, подробно и точно рассказать о том, что такое политическая власть, почему она устроена так, а не иначе, почему наши идеалы при практической реализации во власти превращаются в нечто чудовищное, а также почему людям, занимающимся властью, по итогам этой практической реализации всегда припишут что угодно, но не стремление к идеалам, и это будет справедливо по форме, а то, что это несправедливо по существу,— никого не волнует. В сущности, прекрасную Россию будущего он пошел строить во власть одним из первых, причем — намного лучше других понимая, насколько это безнадежная и опасная, прежде всего для себя самого, задача. Проблема, как всегда, была в том, что это у него получалось до поры до времени почти идеально: в нынешней политической системе в ее, скажем так, теоретической форме все работает как часы, реальная, а не благородно вымышленная политика была действительно эффективна с точки зрения практических задач власти. Но основные изменения происходили внутри операторов этой политической машины: к концу 2011 года, когда Павловский де-факто после пятнадцати лет активного участия во внутренней политике ее покинул, он уже отлично знал, что так нельзя. Можно ли иначе? Надо думать, надо пробовать.

И это ведь, если подумать, с ним было не первый раз: какой силы любопытство могло повлечь в диссидентское движение человека, несколько раз входившего и выходившего из него с перерывами на Бутырки и ссылку? Да еще и с такими жестами, за которые многие посчитают вправе объявить тебя предателем. Многие, но не все — те, кто захочет понять, что он такое сделал, что вообще у него в голове, останутся рядом с ним или по крайней мере не против него, и надолго — на всю жизнь, сколько осталось.

Власть в России всегда отталкивается интеллектуалами при всей ее привлекательности. Ее обретение в русской культуре всегда одновременно вожделение и объект брезгливости — зелен виноград, мы пойдем другим путем, мы-то не они. Вы — такие же и вынуждены будете быть такими же: это заложено в языке власти как таковой, в ее синтаксисе, в ее буквах, Павловский именно вам показал буквально на себе, почему даже в тюремной камере быть в оппозиции для своих убеждений, для своих ценностей много безопаснее, чем быть во власти, обладать ей. Это даже не искушение, это властная механика. Вы и сами не заметите, как ради дел, вполне необходимых для реализации своих идеалов, вы превратитесь в лицо, боящееся глянуть в зеркало. Как хорошо этого всего не понимать — идеальному политическому деятелю хорошо быть несколько ограниченным или по крайней мере мало рефлексирующим человеком. Помогает отсутствие времени на раздумья: те, кто может позволить себе потом писать мемуары, в них всегда умнее, чем по итогу своего правления. Но в мемуарах, скорее всего, не будет того, что в Павловском было при жизни, сколько мы его знали: трезвости взгляда на себя, не ограничивающего будущие действия и твердо осознающего, что политическая культура складывается из вещей жестких, неприглядных и неприятных — а вот где глянец, там обманут.

И конечно, я очень пристрастен, поскольку попросту любил Глеба Олеговича как человека: интеллектуальная смелость и объективность по отношению к самому себе всегда была в нем ослепительной, а осознание несовершенства наших способов думать об окружающем мире — убедительным. При всем (опаснейшем!) авангардизме своего сильнейшего ума он был подчеркнуто интеллектуально старомоден и консервативен, и мир, в котором две стороны объявляют друг друга добром и злом, для него никогда не отменял существование реальных добра и зла. Все проще: именно ему было отлично известно, как практически необходимая и неизбежная способность оперативно делить реальность на два цвета создает условия для будущей катастрофы, а не победы, тогда как обычный отказ от такого деления — это просто уступка тому, для кого не существует вообще никаких цветов, кроме своего: красного, зеленого, черного, цвета золота, цвета крови, цветов государственного флага.

Изумляет лишь вечная готовность Павловского, отлично это все знавшего, к реальной политической деятельности — часто спорной, иногда бесспорно плохой, всегда содержательной. Он считал ее при всех рисках обязанностью и необходимостью — и именно в ее сложной, многогранной, практической форме, с неизбежной ответственностью за ошибки и без благодарности за достижения. Конечно, натворим дел. Но если мы не будем делать ничего, ни в чем не участвовать, смотреть беспристрастно и объективно — как мы можем рассчитывать на лучшее? И не надо бояться осуждения — оно неизбежно, и оно не главное.

Дмитрий Бутрин