«Какая гадость, какое нищенство мысли, нахальство невежества и цинизм»
Максим Горький отменяет русскую литературу
125 лет назад, 16 апреля 1898 года, вышел двухтомник «Очерки и рассказы» Максима Горького — первое книжное издание сделало его признанным писателем и позволило с полным правом ругать коллег. Это занятие увлекло будущего духовного предводителя советских писателей и «основоположника советской литературы» — мало в чем он был так последователен, как в критике неправильной русской литературы.
Максим Горький и Федор Шаляпин, 1905
Фото: РИА Новости
1
Я не люблю современной нашей литературы еще и за ее пессимизм. Жизнь не так плоха, какой ее любят изображать в книгах, она ярче. И человек в жизни — лучше, чем в книге, даже и талантливой. Он — сложнее. По-моему, писатели обижают человека. Разумеется, и я тоже обижаю. Что делать? Стал профессионалом.
Письмо Илье Репину, 1899
2
Чорт бы ее взял — литературу, вкупе с литератором и с обычным ее читателем и почитателем — ибо я «пописываю», он — «почитывает» — ну-с, и что же? Читали и мы, всё читали — Толстого и Достоевского, Щедрина и Успенского и еще многое, и — какая польза? Одно наслаждение.
Письмо Леониду Средину, 1900
3
Я, видите ли, чувствую, что отдавать студентов в солдаты — мерзость, наглое преступление против свободы личности, идиотская мера обожравшихся властью прохвостов. У меня кипит сердце, и я бы был рад плюнуть им в нахальные рожи человеконенавистников, кои будут читать Ваши «Северные цветы» и их похваливать, как и меня хвалят. Это возмутительно и противно до невыразимой злобы на все — на «цветы», «Скорпионов» и даже на Бунина, которого люблю, но не понимаю — как талант свой, красивый, как матовое серебро, он не отточит в нож и не ткнет им куда надо?
Письмо Валерию Брюсову, 1901
4
Они противны, эти кислосладкие, пассивно-доброжелательные российские интеллигенты, противны до омерзения. Ты — или умирай, защищая то, что любишь,— если любишь,— или молчи и вянь, идиотский кактус, если не умеешь любить. Любить — значит — бороться и побеждать.
Письмо Давиду Айзману, 1907
5
Вчера получил номера «Русской мысли» и «Образования», прочитал несколько статей и — всю ночь не мог уснуть с тоски и со зла. Что такое? Это — русская литература? Какая гадость, какое нищенство мысли, нахальство невежества и цинизм! Людей, кои идут на святое поле битвы, чтобы наблевать на нем,— таких людей надо бить.
Письмо Константину Пятницкому, 1908
6
Куприн написал рассказ «Морская болезнь»,— для меня это произведение — пакость, объяснить его я могу лишь тем, что автор был пьян, когда «создавал» эту дрянь, но оправдать — никак не могу.
Письмо Константину Пятницкому, 1908
7
Мое отношение к пессимизму и ко всем иным выражениям психического распада личности в русской литературе — становится все более враждебным. Мне кажется, что в стране столь юной, какова Русь, в народе, который только что начинает жить, пессимизм — явление вредное, он для меня продукт разрушения индивидуума, который лишен чувства своей органической связи с миром и оттого — погибает. Драма. <...> Но — мне она надоела. Надоел субъективизм, чужд человек, который все стонет, плачет, отрицает, подчеркивает страшное, жестокое.
Письмо Давиду Айзману, 1908
8
Каждый день приносит какой-либо сюрприз — «Суламифь» Куприна, стихи «модернистов» — каждый день кто-нибудь встает пред тобой голый и весь в гнилых язвах.
Письмо Константину Пятницкому, 1908
9
Вот уже лет 50, как русская литература с русской жизнью — шерочка с машерочкой — неуклонно танцуют свой печальный вальс в два па: раз — па романтическое, два — реалистическое, и — знаете ли, это очень скучно и очень вредно. «Жизнь наша весьма печальна»,— ноет обыватель русский. «Ах, как печальна наша жизнь!» — вторит ему литература. «Стало быть, я — прав!» — торжествуя, объявляет обыватель, опуская руки. Начинает жизнь творить легенды: «Ах, давайте сотворим легенду!» — подвывает литература и занимается поощрением обывателя к творчеству поступков мелкоуголовного характера. Очень скучно все это.
Письмо Людмиле Никифоровой, 1909
10
Показывать миру свои царапины, чесать их публично и обливаться гноем, брызгать в глаза людям желчью своей, как это делают многие, и отвратительнее всех делал злой гений наш Федор Достоевский,— это гнусное занятие и вредное, конечно.
Письмо Леониду Андрееву, 1912
11
Пишущие люди современности нашей тем особенно противны стали за последнее время, что ходят при людях без штанов и задом наперед, скорбно показывая миру болящее свое место, а место это потому болит, что не знает, куда можно спокойно сесть.
Письмо Леониду Андрееву, 1912
12
А вот что Вам нравятся стихи Клычкова, Клюева и подобных им,— людей весьма даровитых, но мало серьезных и еще не поэтов,— это плохо, простите меня! <...> Все это — дрянь, модная ветошь, утрированный лубок и даже языкоблудие.
Письмо Дмитрию Семеновскому, 1913
13
Похвалить что-либо в России — преступление непростительное. С изумлением, почти с ужасом слежу, как отвратительно разлагаются люди, еще вчера «культурные». Б. Зайцев бездарно пишет жития святых. Шмелёв — нечто невыносимо истерическое. Куприн не пишет — пьет. Бунин переписывает «Крейцерову сонату» под титулом «Митина любовь». Алданов — тоже списывает Л. Толстого. О Мережковском и Гиппиус — не говорю. Вы представить не можете, как тяжко видеть все это. Ну, ладно. Все пройдет.
Письмо Константину Федину, 1925
14
Прочитал скандальный рассказ Пильняка «Повесть непогашенной луны» — каково заглавьице? Этот господин мне противен, хотя, в начале его писательства, я его весьма похваливал. Но теперь он пишет так, как будто мелкий сыщик: хочет донести, а — кому? — не решает. И доносит одновременно направо, налево. Очень скверно. И — каким уродливым языком все это доносится!
Письмо Алексею Чапыгину, 1926
15
Был у меня Леонов, очень напомнил мне Леонида Андреева в 1903–1904 годах,— годы его наивысшего успеха. Знает — мало, о себе — художнике — заботится плохо.
Письмо Сергею Сергееву-Ценскому, 1927
16
Не ожидал, что «Роман» Мариенгофа понравится Вам, я отнесся к нему отрицательно. Автор — явный нигилист; фигура Есенина изображена им злостно, драма — не понята. А это глубоко поучительная драма, и она стоит не менее стихов Есенина. Никогда еще деревня, столкнувшись с городом, не разбивала себе лоб так эффектно и так мучительно. Эта драма многократно повторится.
Письмо Долмату Лутохину, 1927
17
Озаглавят книжку стихов «Сурдина пурги» — это говорит о глухоте человека к духу языка. Язык у нас развивается нездорово, вкривь и вкось.
Письмо Илье Груздеву, 1929
18
Замятин слишком умен для художника и напрасно позволяет разуму увлекать талант свой к сатире. «Мы» — отчаянно плохо, совершенно не оплодотворенная вещь. Гнев ее холоден и сух, это — гнев старой девы.
Письмо Илье Груздеву, 1929
19
«Народные» песни у нас сочиняли министры — как И. И. Дмитриев, князья — Вяземский, графиня Ростопчина, сочиняли Цыганов, Вонлярлярский, Востоков, Вельтман, Жадовская и ряд других. Они же, я думаю, искажали и подлинные тексты народных песен. <...> Как пример искажения текста укажу «Эй, ухнем». Шаляпин — и все — поют эту бурлацкую песню, вводя в нее «ни к селу, ни к городу» слова из обрядовой девичьей песни, коя пелась в семик — «Разовьемте березу, разовьемте кудряву». Сами судите: на кой чорт бурлакам «березу развивать»?
Письмо Илье Груздеву, 1929
20
Глагол «скукожиться» сделан явно искусственно и нелепо, он звучит так, как будто в нем соединено три слова: скука, кожи, ожил. Разумеется, что не стоило бы спорить по поводу включения в литературный язык одного уродливого слова. Но дело в том, что у т. Панферова, несмотря на его бесспорную талантливость, отношения с литературным языком вообще неблагополучны.
«По поводу одной дискуссии», 1934
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram