Марат Шемиунов о постановке в Эрмитажном театре, отношении к Рахманинову и творчестве вне сцены

24 апреля на сцене Эрмитажного театра состоится гала-концерт, приуроченный к большим датам. Премьеру «Первой любви» по «Симфоническим танцам» Рахманинова, отрывки из классики, миниатюры представят звездные участники: Фарух Рузиматов и Юлия Махалина, Ирина Перрен и Александра Иосифиди. Первый солист Михайловского театра Марат Шемиунов на этом вечере танцует, но он же стал и постановщиком премьеры.

— Чья это была идея — сделать именно такой гала-концерт?

— Идей много, а концертов в последнее время мало. Спасибо огромное Центру поддержки социальных культурных инициатив и лично его руководителю Ольге Васильевне Ромащенко за сотрудничество, за любовь к музыке и, конечно, за любовь к нашему искусству, искусству танца. Эта идея была совместной. У нас за плечами уже семь благотворительных концертов для воспитанниц Свято-Владимирского монастыря, проект «7-фония», посвященный 80-летию создания «Ленинградской» симфонии Шостаковича, и другие. И, конечно, нас не миновал соблазн сделать что-то особенное к 150-летию Сергея Васильевича Рахманинова — соблазн и любовь к его музыке. Показательно, что мы ставим в Петербурге, городе, откуда композитор множество раз уезжал, возвращался, и куда уже никогда не вернулся после 1918 года.

— Насколько сложно было собрать всех исполнителей?

— К Международному дню танца достаточно легко собираются любые звезды, это первое. Второе: выступать в таком музее — счастье. Я всегда отмеряю шагами расстояние: от сцены до «Мадонны Бенуа» Леонардо да Винчи — 55 шагов. Это совершенно особое чувство — танцевать рядом с такими шедеврами: до «Скорчившегося мальчика» Микеланджело — меньше 100 шагов, до безбородого Иосифа и «Святого семейства» Рафаэля Санти — 70. Эти и другие шедевры, как известно, излучают энергию, и каждый раз на сцене Эрмитажа мы танцуем под лучами гениев. Международный день танца отмечается в день рождения ученого, балетмейстера Жана-Жоржа Новерра. 1 апреля мы отметили 150-летие Рахманинова. Все это накладывает огромную ответственность.

Гала рассказывает о связи Сергея Васильевича с танцем, которая не так ярко прослеживается в его творчестве, но она однозначно есть. Партитуру «Симфонических танцев» Рахманинов посвятил руководителю Филадельфийского оркестра Юджину Орманди. Но замысел и само название этого произведения он адресовал Михаилу Фокину, одному из вдохновителей «Танцев». Оба мэтра дружили, переписывались, особенно бурно — в последние годы, в начале Великой Отечественной. Рахманинов тяжело сочинял в это время, да и в принципе, находясь за границей, достаточно мало сочинял. «Симфонические танцы» — его последнее произведение и, как считают многие музыковеды, одно из главных в его жизни, наряду со Вторым фортепианным концертом, популярными романсами и духовной музыкой. «Весенние воды» 1896 года на стихи Федора Тютчева мы с Ириной (Перрен, балериной и супругой Марата.— «Ъ-СПб») тоже исполняем в этот вечер в первом отделении концерта.

Не принятые современниками, но столь любимые уже в наши дни, «Симфонические танцы» обогнали свою эпоху.

Ключом к созданию полноценного либретто стали «Русские сезоны»: Сергей Васильевич через образы балетов Фокина возвращается к символам России, к символам родины. В них он находит успокоение и радость. Мы сейчас говорим только о трех балетах Фокина: «Шехеразада», «Жар-Птица», «Шопениана» — именно они легли в основу ностальгического либретто к «Танцам». Ностальгического, но, конечно, во многом и реалистического. Сделано это было явно в противовес сюрреализму, присутствовавшему во всех художественных течениях тридцатых-сороковых годов. Он, а также имиджевое сумасшествие главного представителя этого течения — Сальвадора Дали,— наложил отпечаток в том числе и на музыкальную партитуру Рахманинова.

XX век отсеял все ненужное, как скульптор. Нам представилась такая задача — работать над иллюстрацией этой загадочной, важной музыки в жизни композитора.

— Костюмы к постановке в релизе называются «путешествиями к новым горизонтам русского авангарда». Можно чуть подробнее о них рассказать?

— Мы проводим очень ясную параллель с «Русскими сезонами» Дягилева, в которых большая ставка делалась на художественное действо, на впечатления, на краски и, конечно, на самих творцов. «Сезоны» наложили отпечаток на Рахманинова, он их видел, помнил. К сожалению, не участвовал в них так бурно, как его современник Прокофьев, как Стравинский и вся масса деятелей культуры, которых привлекал Дягилев.

В балете мы имеем дело с телом. Обнаженное тело создано богом, природой, оно совершенно. На нас, как на служителях этого храма, лежит огромная ответственность в демонстрации божественной природы человеческого тела. Любое прикосновение художника к нему очень важно. Что до одежды для артиста, то, по мнению Махара Вазиева, 90% успеха роли содержится в костюме. Конечно, это очень компромиссное выражение, но оно имеет право на жизнь.

— А кто у вас художник по костюмам?

— Мы работаем с выдающимся деятелем культуры рубежа веков, начала XXI века — с Маратом Шемиуновым. Артист вообще и артист балета — это две разных вселенных. Многие восхищаются лошадьми, кто-то любит слонов, а мы в нашем искусстве любим и восхищаемся телом человека. В костюмах мы идем, конечно, от художественной части тела: пропорция, композиция, настроение — ставим все это на первый план. Дальше рождается движение под музыку, сценарий. Так и поется наша «ода к радости».

— Вы продолжаете писать графику?

— Я продолжаю работать над графикой, это приоритет моей творческой карьеры, преобладающий над исполнительской, сочинительской и художественной, потому что графика — это, в общем-то, даже не художественная часть, а такая совсем отдельная, архитектурно-конструктивная.

— Продаются ли ваши работы? Есть ли у них постоянные покупатели?

— Хороший вопрос. Отвечаю очень искренне: я жду своего коллекционера. Удалось провести свыше десяти международных выставок в Риме, Лондоне, свыше шести в Японии. Продаж в Японии было больше — по многим причинам, хотя бы просто потому, что там дольше проходили выставки. Японский зритель и японский коллекционер мне показался более ответственным и, я бы сказал, насмотренным применительно к графике. Конечно, я не имею опыта крупных профессиональных выставок: не было возможности выставляться на этом уровне, да, честно говоря, и желания особого не было. Время дорогих художников — это не время молодых. Это мой личный вывод — может быть, ошибочный, но хочется так думать. Нужно дождаться прихода зрелости, опыта, понимания — и коллекционеров, конечно. Жду Щукиных, жду Морозовых. Я горжусь выставкой последних лет в KGallery на Фонтанке, это очень серьезный институт работы с произведениями советских мастеров, и, конечно, благодарен Кристине Березовской (ее владелице.— «Ъ-СПб») за такой шанс. На сегодняшний день у меня нет так называемой инфраструктуры и рычагов по продажам. Готовится каталог с ретроспективой моих графических и скульптурных достижений.

— Когда он выйдет?

— Думаю, не раньше 2024 года, к пятнадцатилетию художественной деятельности. Моя первая выставка состоялась в 2009 году в лофт-проекте «Этажи» у любимой Ирэны Куксенайте, она первая заметила и поддержала бесценный талант. Пятнадцать лет прошли достаточно бурно, и много с кем повстречала художественная судьба.

— Вы никогда не проводили параллели между собой и Фокиным или между собой и Нижинским? Они же тоже писали.

— Под картиной Фокина я потел, корпел, смеялся и плакал в балетном зале академии Вагановой на Зодчего Росси. Картина эта потом была передана в музей академии, на ней он изобразил свою сестру. Прямо под этим полотном мы занимались, иногда даже задевали его — либо ногой, либо летающими предметами в играх. В музее академии также присутствуют рисунки Нижинского, которые меня поразили в свое время.

— Да, они удивительные: уже чувствуется безумие автора, при этом какая техника.

— Да-да-да, поразительные, абсолютно поразительные рисунки. Там же в музее выставлена моя скульптура из бронзы, «Полет Икара», это тема танцовщика, я посвятил ее Рудольфу Нурееву. Также, как и бронзовый слепок стопы Аллы Осипенко. В 2008 году мы с моим другом Ашотом Калайджян-Косолаповым сняли форму с ноги великой Аллы Евгеньевны — вот здесь, в соседней гримерке. Позже она передала бронзовую копию в дар музею академии.

Конечно, я проводил параллели. Рядом с Паулем Клее, с Кандинским, с Малевичем, с Эгоном Шиле я чувствую себя как бы в хороводе друзей. Фокин для меня пример разбавленного авангардизма, и это ощущал сам Дягилев (что не отменяет абсолютной гениальности Михаила Михайловича). Мясин достаточно справедливо занял его место, создавая свой первый балет для «Сезонов», «Парад», показывая больше пластичности и авангардичности — не авангардизма, а именно авангардичности. Фокин же содружен с Рахманиновым своей глубокой преданностью родине, и это прослеживается и в творчестве, и в достаточно сложной судьбе обоих. Даже в эмиграции они признавали единственную родину — Россию.

— Они же и умерли с интервалом в полгода, в их судьбах много пересечений, часто мистического характера. Работая над премьерой, вы чувствовали этот невидимый тонкий план?

— Для меня «Симфонические танцы» являются очень радостной, может быть даже пасхальной партитурой. Для меня в ней нет ни доли мистицизма, я в полной мере вижу прозрачность композиции, скрупулезный профессионализм. Известная фраза Шостаковича о Каравайчуке: «Олег Николаевич, вы — гений, а мы — просто рабочие», говорит нам о том, что музыка — это больше, чем ноты и успех, музыка — это вселенная чувств, ее невозможно ограничить гармонией или даже гениальностью Баха, Букстехуде, это гораздо больше, космос. Отталкиваясь от этого, я, именно как рабочий, с огромной легкостью берусь за Рахманинова и Шостаковича, могу пообщаться с ними и много с кем еще. Но в этой премьере действительно ноль мистицизма. Мистику в ней находят люди, которые не кололи дрова в Комарово у Каравайчука, а я это делал.

— Можно ли сказать, что с его уходом у вас образовалась дыра в сердце?

— Нет. Вы спрашивали про новые горизонты авангарда — вот это была горизонтальная деятельность. Наше с ним сотрудничество, коллаборация в последние годы — была перспектива на будущее. Олег Николаевич и сейчас своим непокорным характером управляет многими моими творческими действиями и, уверен, действиями многих петербуржцев. Этому посвящена выставка-перфоманс «Елка Каравайчука», которая прошла в декабре 2022 года: 25-метровая елка из более чем 2000 картонных втулок была подвешена в Главном штабе государственного Эрмитажа ко дню рождения Олега Николаевича. В программе мы пели гимн бесстрашному гению: музыка рассказывала о неразрывной связи петербургского композитора с городом, с музеем, с искусством.

Олег Николаевич покинул нас, но я не ощущаю вакуума. Наоборот, уверен, это счастливая и ясная смерть художника, который всегда, наверное, чувствовал себя слегка чужим на этой планете. Но, так уж и быть, оставил нам немножко звездной пыли, чтобы мы почихали, восхищаясь его авангардным даром.

— У вас такая же задача — оставить после себя немножко этой звездной пыли? И вообще, если мы заговорили о возрасте: вам недавно исполнилось сорок лет. Кем вы себя видите через десять, двадцать, тридцать лет?

— Я не чувствую особенных задач, хотя во многом перевыполняю план, опережаю время в своем творчестве. Не чувствую особенной обязанности оставлять часть себя ради кого-то или чего-то, пусть это что-то и будет искусством. С такой же энергией я столкнулся в разговорах с Начо Дуато: может быть, притворно, но он сказал, что не хотел бы, чтобы после него жили его балеты. Наверное, мы все выполняем определенную миссию, несем свой энергетический заряд.

Наталья Лавринович